Юрий МИЛОРАВА
Юрий Проскуряков и сюрреализм
Метафор у Юрия Проскурякова неожиданных, мастерских и разнообразных очень много, тонких и эстетичных. Но для безумного и всё отвергаюшего сюрреализма они слишком рациональны или традиционны, для сюра всё слишком, что за пределами его, просто это другой эстетический канал, хотя и ничем не лучше в плане достижения художественного результата. В том смысле, что сюрреализм скорее угловат, и не симметричен, угловат, в своих поисках запредельной гармонии, как вся современная эстетика, по отношению к традиционной, хотя это не снимает с него обязанности быть совершенным, а только затрудняет поиски совершенства. Поэтому агрессивность сюра, даже если она прямая и не сложная, как ярость и эпатаж Лотреамона, только за счёт свого запредельного концентрированного переживания, создает барьер, предел для ожидаемого и тем самым дает мысли свободу. Сюр построен на бездне многоплановости на раздвоении, на параллельных мирах сна и на герметичности. На слове-стенке недоступной для бодрствующего сознания, а за этой стенкой стоит что-то гипнотизирующее, но недоступное. За стенкой стоит освобожденная мысль, не требующая разумной чёткости. Сюр стоит на запредельно объёмном слове и интенсивности переживания, а не на чётком слове. В слово сюра смотришь, как в провал и ничего в нём, кроме химии ослепительной красоты – этой сильной химией переполнено наше мистическое подсознание, поэтому сюр просто правдив и реально оправдан, близок к природе. У Проскурякова чётко слово, всё чётко, хотя много иррационально-эстетичного, не угловатого, симметрически утончённого, не угловатого, но изысканного -
Этой нежной печали
Смертельная сыпь на лице,
Безнадёжная игрушечность улыбки
На свалке поломанных кукол,
Там, где ребёнка вывихнул соловей
И обмороками мастурбаций
Истязает себя вселенная.
Это вдумчиво, глубоко, лирично, более традиционно (в смысле декора – не авангардно, это овал, а не угол), кроме - ребёнка вывихнул соловей (очень утончённо – фурор) – это типичная, фирменная метафора-фурор Проскурякова, однако она - в ряду довольно строгих, отнюдь не заумных, не фурорно-хулигански-переживательных лирических метафор. Соловей зовёт самку, истязание, мастурбация вселенной с обмороками. А предшествует ”вывиху ребёнка” - демонстрирующий минорность ряд, который был тремя строчками ранее: смертельная сыпь, нежная печаль, безнадёжная игрушечность улыбки на свалке поломанных кукол, далее - в этом стихе, – также линейно, следуют слова о “молодости-невозвращенце”, потом - длинное не удивляющее стратегией, но ожидаемое, исходя из заданной ситуации - секс, долгое описание эротической сцены и вот ближе к завершению стиха обрисовывается рамка –
Насекомые буквы,
Уползающие в бесконечность,
В твоё нежное зеркало,
Отполированное трелью ребёнка
Опять трель ребёнка, это для него типично – что существует рамка. Красиво, но поступательно. И так далее, всё сплетено из таких логических рациональных рамочных струй. Или сплетено из рамок-шкатулок. Но это красиво. Оказывается плач ребёнка - словно трель соловья, соловьиная трель ребёнка – это обычная метафора, но наоборот - если соловей ему подражает – значит он вывихнул ребёнка. Ребёнок-соловей, соловей-ребёнок, кубик. И нет уже фурора от фразы - ребёнка вывихнул соловей . Красиво, но безумия, ожидаемого развития безумия нет , вместо него философский вывод, нет безумия тихого как у Риверди, буйного безумия как у Бретона – нет. Трюк, но рационально. Такое - ребёнка вывихнул соловей – может сказаться себе шёпотом и во сне, явно образ сна, может быть и во сне, но рамки во сне не бывает.
Также точно образ сгнившей головы собаки, прошедшей сквозь мерседес. Именно не под мерседесом, а сквозь, что очень магнетично притягивает воображение. Следующая строка после образов мерседеса и головы собаки разъясняет – поэт легко идёт на свет маяка, но – напротив - проходит сквозь свет любой любви. Значит - мертвая голова собаки – отвергнутая любовь, отвергнутая, мерседесом с которым столкновение означено словом сквозь, столкновение с мерседесом противопоставляется свету маяка, охраняющего корабли от столкновений. Это высокая система. Но это не сюр. Неслучаен образ маяка, так как именно у Маяковского всюду образ влюблённого-собаки, образ брошенного Щена, отвергнутого любимой, этот очень прозрачный намёк на Маяковского усиливает рациональность ситуации.
Для сюра было бы по-другому – сюру бессознательного органичен образ сгнившей головы собаки ,прошедшей сквозь мерседес ,именно, не раздавленной, не ударенной, а сквозь как во сне, как скозь стену, парадокс тайны и чуда , парадокс – два антипода сквозным образом пересекаются - одно гладкое, полированное и дорогое, другое мёртвое и расчленённое, но сюрреалист так бы этот образ и оставил, и не развил бы его, поскольку он и так закончен, как спонтанный импульс, и уже тем более не привёл бы прозрачными намеками к симметричной квадратной рамке, ведь рамки во сне нет.
Как правило ждёшь фурора и Проскуряков даёт такую метафору-фурор, далеко не всегда с начала, а потом не оставляет её, логически декорирует, делает из неё последовательную линейную цепочку, и в конце набрасывает на неё лёгкую, но достаточно чёткую сюжетную вуаль. При этом флёр внезапности-предельности фурора, полностью исчезает, мистика включена в мысль и в сюжет, как драгоценный камень точной рукой ювелира, а не как отравленная пропасть, в которой всё исчезает. И мы видим в результате на деле – итог, логика, – понятно, откуда взята и как построена метафора, сюжетная цепочка замкнулась. Затем следует новый такой же период и все стихотворение красиво, мастерски сплетено из рациональных рамочных струй. Это изысканная философия, но это не алкоголь, не наркотик, не линейка безумия, не психоделик, не мескалин, который любили сюрреалисты. Это всё-таки гораздо более сдержанно.
Вообще у Ю.П. густое обилие метафор переходит в барочность, ненавязчиво прикрытую нужной тонкости сюжетом, всё это очень характерно для лучшей рифмованной и традиционной поэзии, когда идёт вал риторики, малые паузы, но если присмотреться к направлению, на которое указывает этот поэтический жест – он указывает на узнаваемость, на ситуативность, описательность, формулирование, однако безупречное по стилю. Это и часто повторяющиеся активные рифмы, башня размера, заданность ритмическая размера, построения развернутых метафор – это в русле метаметафоризма, но противоречит сюрреализму и очень далеко от сюра. Мне навсегда запомнился образ капкана на щеке - я так услышал, когда Юра читал со сцены, чистый сюр, но потом я прочел текст, а там в следующих двух строках призыв про сбритие щетины на щеке. Значит – образ заключённого за решёткой с небритым лицом, вот откуда взялся капкан. Всё рационально, загадки бессознательного, запредельного нет, всё сказано до конца. Сюр пропал. Юра скрупулезный безупречный стилист, создающий точные, как средневековый офорт, картины-тексты и реально восхитительный современный автор, но я думаю, что сюр у него вызывает не более чем лёгкое любопытство. Это совсем не его лаборатория и не его раздражитель.
При этом стоит подчеркнуть, и об этом несправедливо мало пишется, что Проскуряков – генератор истинных мистических идей, что его мистика столь реально-сюжетна, убедительна и обильна, богата живой химией загадочных трансформаций, что читателю хочется буквально выкупаться в этом потоке тайн и красоты.
Его стихи – мрамор с дивными мирами-прожилками. А сюр – нефрит с малопонятной нетипичной полу-объемной ритуальной перспективой, с волоконным плетением структуры, в семь раз крепче стали, известно, что нефрит единственный такой волоконный, поэтому об него ломаются альпенштоки и топоры изыскателей, хотя он хорошо поддаётся ювелирной обработке. Наверно воссоздание сюра, поднятие третьей легенды, третьей волны сюрреализма невозможно, а приближение к сюру сегодня возможно скорее не как причуда маньеризма, а как очень трудный урок для авторов любящих чего по труднее, редко встречаемая, страннейшая схима, нечто вроде индивидуальной духовной практики, разрушительной и противоречащей рациональному созиданию. Может новое послание, новое письмо сюррализма уже никогда до нас не дойдёт – оно за семью печатями. Ведь есть ещё один странный камень - яшма – другая, не та яшма, не зелёный объёмный камень, полупрозрачный сакральный дым, но яркая, как кровь под белой рубашкой, волнующая как нераспечатанное письмо, – сургучная яшма.
Ниже привожу эти 2 его сюрреалистических стихотворения, по-моему у него их только 2 – первое отчасти! - поскольку там есть элементы изящного рационализма, ограничивающие его запредельную монстрообразность, а второе стихотворение – по-моему полноценный сюр, в котором логике и заданности вообще не за что зацепится.
“ “ “
Позарастали юности, зрелости поднебесной.
Кошка в углу.
Чёрная кошка, невидимка Олимпии.
Тысячи лиц крыльями пенят воздух,
Своды храмов.
Лопаются пузыри вер
пластичными акцентами цивилизаций.
Провидение распахивает грудь ангела.
Вечер окончен, гости ушли.
Любовь – восьмикрылая птица,
целует голема варшавского гетто,
кивает огню, кивает:
белые искры земных густот.
Дева-обида над полем,
голем возле зданья генштаба.
Ящерицы памяти
в бескрайней пустыне внутреннего мира.
Пороги скулят, оплакивая твою ступню.
Из врага изготовив кадавра,
пустыня не верит в чудо.
Злоба онтологии марев над кисеей песка –
опиум алый.
Чужое лицо в серфинге улыбки:
рёв волны,
погружение в кривомирье любви.
Шелест пачки долларов в автомате.
Сейф, построенный из дуновения ветерка во сне.
Я бегу по наклонной поверхности льдины,
ты пытаешься плыть в темноте.
Только вдох заходящего солнца.
В зрачке
слезинка звезды,
острая игла экспрессии.
Но юность дрожит в ожиданьи реки.
Она так пугается,
Когда любовь пролетает во тьме.
Огромная птица —
гермафродит голема и девы-обиды
в шорохе крыл.
**
Слева равелин, справа озеро.
Летит во тьму тряпичная кукла часового.
Дёргают за указующий перст зубчатые змеи фантазий,
поблескивает серп.
Мой друг, это не месяц светел,
ни свадебные ленты вокруг древа познанья добра и зла.
Ассоциации опустевших миров,
мысли вслух, перебранки поссорившихся ангелов,
скользящие валы катапульт.
Справа равелин, слева озеро.
Возвращается тряпичная кукла часового.
Двойная диагональ сна, изъеденного язвой,
пуговицы с молнией наискосок.
И затем... затем...
Уже какая-то нежная, сладострастная
тоска по исчезающим предметам.
Начало формы
Конец формы
Пластические миниатюры, не связанные друг с другом, как не связаны, но естественны - все элементы стихии и природы, в калейдоскопическом порыве текущие через наше сознание, мгновение за мгновением, герметичные, и у поэта с тонким, ярким мастерством вырисованные и с зёрнами сюжета внутри. Для меня решающая ценность во всём этом - размах, естественно осуществленные переключения с малого на очень большой масштаб, это трудно достижимое переключение - поддержка традиционного свойства искусства - вскрывать ракурсы с огромным масштабом. Уже затем, начиная с обращения к Левиафану, - запредельное сурово сплетается с эстетикой снижения, перекликаясь в этом со сверхкреативной традицией начала 20-го века, питавшейся от мощи примитивного искусства. По мере продвижения Проскуряков очень умело меняет ритм стихотворения в соотвествии со всё более сложной семантикой, в сторону на грань прозаизмов и верлибра. Совершенно отчётливые сюрреалистические образы, заставляющие вспомнить о неоновой яркости и скрупулезности иллюстративной образов А. Бретона, соединяются с рифмами и притом на одном дыхании, так что Ю. Проскурякова и не заподозришь в подмене сюрреализма педальной броскостью наворотов несколько деланного и локального по сути метаметафоризма. Ибо здесь, конечно, не игра только лишь в мастерское нанизывание одной метафорической декорации на другую, а явление следов-как бы артефактов-признаков-сигналов реально недосягаемого из слоёв запредельного. Своей некоей инфернальной театральностью это сопрягается с парадоксальными рифмованными аллюзиями Антонина Арто, наиболее безумного и театрального из классиков сюрреализма. Отличие, пожалуй, в том, что образы Ю.Проскурякова очень активны и действенны в своих насыщенных пространствах. У сюрреалистов же была католическая холодная зачарованность, остранённость, даже статическая созерцательность была главным, тем что, завершая, обрамляло страсть и сексуальность, несмотря и на бешеный французский темперамент, на гальский огонь, начиная с 13-го века - эпохи Маргариты Наварской, - веками подогревавший очаг французской поэзии, а через него и всю мировую культуру. К этому хотел бы добавить необязательное, следующее. Мне кажется, что Поэзия должна быть или совершенной, в известном смысле, или за пределами публикаций. Нелепо, что творчество Ю.Проскурякова остаётся вне пристального внимания литкритиков, в то время как часто и очень часто возникает громкая, визгливая мода на того или иного автора, потом его бросают пиарить, и видно, что это обломки пиара - перемешаны - с обломками несостоявшегося совершенства, и всё это очередными кучами сора лежит на обочине литературной ярмарки (но сор этот успел уже побывать на страницах престижных литжурналов). Но ничего страшного, наука и индустрия рулит. Вот китайцы строят мусорозавод, который будет перерабатывать за три дня мусор 10-ти миллионногго города годового объёма.
Этой нежной печали
Смертельная сыпь на лице,
Безнадёжная игрушечность улыбки
На свалке поломанных кукол,
Там, где ребёнка вывихнул соловей
И обмороками мастурбаций
Истязает себя вселенная.
Это вдумчиво, глубоко, лирично, более традиционно (в смысле декора – не авангардно, это овал, а не угол), кроме - ребёнка вывихнул соловей (очень утончённо – фурор) – это типичная, фирменная метафора-фурор Проскурякова, однако она - в ряду довольно строгих, отнюдь не заумных, не фурорно-хулигански-переживательных лирических метафор. Соловей зовёт самку, истязание, мастурбация вселенной с обмороками. А предшествует ”вывиху ребёнка” - демонстрирующий минорность ряд, который был тремя строчками ранее: смертельная сыпь, нежная печаль, безнадёжная игрушечность улыбки на свалке поломанных кукол, далее - в этом стихе, – также линейно, следуют слова о “молодости-невозвращенце”, потом - длинное не удивляющее стратегией, но ожидаемое, исходя из заданной ситуации - секс, долгое описание эротической сцены и вот ближе к завершению стиха обрисовывается рамка –
Насекомые буквы,
Уползающие в бесконечность,
В твоё нежное зеркало,
Отполированное трелью ребёнка
Опять трель ребёнка, это для него типично – что существует рамка. Красиво, но поступательно. И так далее, всё сплетено из таких логических рациональных рамочных струй. Или сплетено из рамок-шкатулок. Но это красиво. Оказывается плач ребёнка - словно трель соловья, соловьиная трель ребёнка – это обычная метафора, но наоборот - если соловей ему подражает – значит он вывихнул ребёнка. Ребёнок-соловей, соловей-ребёнок, кубик. И нет уже фурора от фразы - ребёнка вывихнул соловей . Красиво, но безумия, ожидаемого развития безумия нет , вместо него философский вывод, нет безумия тихого как у Риверди, буйного безумия как у Бретона – нет. Трюк, но рационально. Такое - ребёнка вывихнул соловей – может сказаться себе шёпотом и во сне, явно образ сна, может быть и во сне, но рамки во сне не бывает.
Также точно образ сгнившей головы собаки, прошедшей сквозь мерседес. Именно не под мерседесом, а сквозь, что очень магнетично притягивает воображение. Следующая строка после образов мерседеса и головы собаки разъясняет – поэт легко идёт на свет маяка, но – напротив - проходит сквозь свет любой любви. Значит - мертвая голова собаки – отвергнутая любовь, отвергнутая, мерседесом с которым столкновение означено словом сквозь, столкновение с мерседесом противопоставляется свету маяка, охраняющего корабли от столкновений. Это высокая система. Но это не сюр. Неслучаен образ маяка, так как именно у Маяковского всюду образ влюблённого-собаки, образ брошенного Щена, отвергнутого любимой, этот очень прозрачный намёк на Маяковского усиливает рациональность ситуации.
Для сюра было бы по-другому – сюру бессознательного органичен образ сгнившей головы собаки ,прошедшей сквозь мерседес ,именно, не раздавленной, не ударенной, а сквозь как во сне, как скозь стену, парадокс тайны и чуда , парадокс – два антипода сквозным образом пересекаются - одно гладкое, полированное и дорогое, другое мёртвое и расчленённое, но сюрреалист так бы этот образ и оставил, и не развил бы его, поскольку он и так закончен, как спонтанный импульс, и уже тем более не привёл бы прозрачными намеками к симметричной квадратной рамке, ведь рамки во сне нет.
Как правило ждёшь фурора и Проскуряков даёт такую метафору-фурор, далеко не всегда с начала, а потом не оставляет её, логически декорирует, делает из неё последовательную линейную цепочку, и в конце набрасывает на неё лёгкую, но достаточно чёткую сюжетную вуаль. При этом флёр внезапности-предельности фурора, полностью исчезает, мистика включена в мысль и в сюжет, как драгоценный камень точной рукой ювелира, а не как отравленная пропасть, в которой всё исчезает. И мы видим в результате на деле – итог, логика, – понятно, откуда взята и как построена метафора, сюжетная цепочка замкнулась. Затем следует новый такой же период и все стихотворение красиво, мастерски сплетено из рациональных рамочных струй. Это изысканная философия, но это не алкоголь, не наркотик, не линейка безумия, не психоделик, не мескалин, который любили сюрреалисты. Это всё-таки гораздо более сдержанно.
Вообще у Ю.П. густое обилие метафор переходит в барочность, ненавязчиво прикрытую нужной тонкости сюжетом, всё это очень характерно для лучшей рифмованной и традиционной поэзии, когда идёт вал риторики, малые паузы, но если присмотреться к направлению, на которое указывает этот поэтический жест – он указывает на узнаваемость, на ситуативность, описательность, формулирование, однако безупречное по стилю. Это и часто повторяющиеся активные рифмы, башня размера, заданность ритмическая размера, построения развернутых метафор – это в русле метаметафоризма, но противоречит сюрреализму и очень далеко от сюра. Мне навсегда запомнился образ капкана на щеке - я так услышал, когда Юра читал со сцены, чистый сюр, но потом я прочел текст, а там в следующих двух строках призыв про сбритие щетины на щеке. Значит – образ заключённого за решёткой с небритым лицом, вот откуда взялся капкан. Всё рационально, загадки бессознательного, запредельного нет, всё сказано до конца. Сюр пропал. Юра скрупулезный безупречный стилист, создающий точные, как средневековый офорт, картины-тексты и реально восхитительный современный автор, но я думаю, что сюр у него вызывает не более чем лёгкое любопытство. Это совсем не его лаборатория и не его раздражитель.
При этом стоит подчеркнуть, и об этом несправедливо мало пишется, что Проскуряков – генератор истинных мистических идей, что его мистика столь реально-сюжетна, убедительна и обильна, богата живой химией загадочных трансформаций, что читателю хочется буквально выкупаться в этом потоке тайн и красоты.
Его стихи – мрамор с дивными мирами-прожилками. А сюр – нефрит с малопонятной нетипичной полу-объемной ритуальной перспективой, с волоконным плетением структуры, в семь раз крепче стали, известно, что нефрит единственный такой волоконный, поэтому об него ломаются альпенштоки и топоры изыскателей, хотя он хорошо поддаётся ювелирной обработке. Наверно воссоздание сюра, поднятие третьей легенды, третьей волны сюрреализма невозможно, а приближение к сюру сегодня возможно скорее не как причуда маньеризма, а как очень трудный урок для авторов любящих чего по труднее, редко встречаемая, страннейшая схима, нечто вроде индивидуальной духовной практики, разрушительной и противоречащей рациональному созиданию. Может новое послание, новое письмо сюррализма уже никогда до нас не дойдёт – оно за семью печатями. Ведь есть ещё один странный камень - яшма – другая, не та яшма, не зелёный объёмный камень, полупрозрачный сакральный дым, но яркая, как кровь под белой рубашкой, волнующая как нераспечатанное письмо, – сургучная яшма.
Ниже привожу эти 2 его сюрреалистических стихотворения, по-моему у него их только 2 – первое отчасти! - поскольку там есть элементы изящного рационализма, ограничивающие его запредельную монстрообразность, а второе стихотворение – по-моему полноценный сюр, в котором логике и заданности вообще не за что зацепится.
“ “ “
Позарастали юности, зрелости поднебесной.
Кошка в углу.
Чёрная кошка, невидимка Олимпии.
Тысячи лиц крыльями пенят воздух,
Своды храмов.
Лопаются пузыри вер
пластичными акцентами цивилизаций.
Провидение распахивает грудь ангела.
Вечер окончен, гости ушли.
Любовь – восьмикрылая птица,
целует голема варшавского гетто,
кивает огню, кивает:
белые искры земных густот.
Дева-обида над полем,
голем возле зданья генштаба.
Ящерицы памяти
в бескрайней пустыне внутреннего мира.
Пороги скулят, оплакивая твою ступню.
Из врага изготовив кадавра,
пустыня не верит в чудо.
Злоба онтологии марев над кисеей песка –
опиум алый.
Чужое лицо в серфинге улыбки:
рёв волны,
погружение в кривомирье любви.
Шелест пачки долларов в автомате.
Сейф, построенный из дуновения ветерка во сне.
Я бегу по наклонной поверхности льдины,
ты пытаешься плыть в темноте.
Только вдох заходящего солнца.
В зрачке
слезинка звезды,
острая игла экспрессии.
Но юность дрожит в ожиданьи реки.
Она так пугается,
Когда любовь пролетает во тьме.
Огромная птица —
гермафродит голема и девы-обиды
в шорохе крыл.
**
Слева равелин, справа озеро.
Летит во тьму тряпичная кукла часового.
Дёргают за указующий перст зубчатые змеи фантазий,
поблескивает серп.
Мой друг, это не месяц светел,
ни свадебные ленты вокруг древа познанья добра и зла.
Ассоциации опустевших миров,
мысли вслух, перебранки поссорившихся ангелов,
скользящие валы катапульт.
Справа равелин, слева озеро.
Возвращается тряпичная кукла часового.
Двойная диагональ сна, изъеденного язвой,
пуговицы с молнией наискосок.
И затем... затем...
Уже какая-то нежная, сладострастная
тоска по исчезающим предметам.
Начало формы
Конец формы
Пластические миниатюры, не связанные друг с другом, как не связаны, но естественны - все элементы стихии и природы, в калейдоскопическом порыве текущие через наше сознание, мгновение за мгновением, герметичные, и у поэта с тонким, ярким мастерством вырисованные и с зёрнами сюжета внутри. Для меня решающая ценность во всём этом - размах, естественно осуществленные переключения с малого на очень большой масштаб, это трудно достижимое переключение - поддержка традиционного свойства искусства - вскрывать ракурсы с огромным масштабом. Уже затем, начиная с обращения к Левиафану, - запредельное сурово сплетается с эстетикой снижения, перекликаясь в этом со сверхкреативной традицией начала 20-го века, питавшейся от мощи примитивного искусства. По мере продвижения Проскуряков очень умело меняет ритм стихотворения в соотвествии со всё более сложной семантикой, в сторону на грань прозаизмов и верлибра. Совершенно отчётливые сюрреалистические образы, заставляющие вспомнить о неоновой яркости и скрупулезности иллюстративной образов А. Бретона, соединяются с рифмами и притом на одном дыхании, так что Ю. Проскурякова и не заподозришь в подмене сюрреализма педальной броскостью наворотов несколько деланного и локального по сути метаметафоризма. Ибо здесь, конечно, не игра только лишь в мастерское нанизывание одной метафорической декорации на другую, а явление следов-как бы артефактов-признаков-сигналов реально недосягаемого из слоёв запредельного. Своей некоей инфернальной театральностью это сопрягается с парадоксальными рифмованными аллюзиями Антонина Арто, наиболее безумного и театрального из классиков сюрреализма. Отличие, пожалуй, в том, что образы Ю.Проскурякова очень активны и действенны в своих насыщенных пространствах. У сюрреалистов же была католическая холодная зачарованность, остранённость, даже статическая созерцательность была главным, тем что, завершая, обрамляло страсть и сексуальность, несмотря и на бешеный французский темперамент, на гальский огонь, начиная с 13-го века - эпохи Маргариты Наварской, - веками подогревавший очаг французской поэзии, а через него и всю мировую культуру. К этому хотел бы добавить необязательное, следующее. Мне кажется, что Поэзия должна быть или совершенной, в известном смысле, или за пределами публикаций. Нелепо, что творчество Ю.Проскурякова остаётся вне пристального внимания литкритиков, в то время как часто и очень часто возникает громкая, визгливая мода на того или иного автора, потом его бросают пиарить, и видно, что это обломки пиара - перемешаны - с обломками несостоявшегося совершенства, и всё это очередными кучами сора лежит на обочине литературной ярмарки (но сор этот успел уже побывать на страницах престижных литжурналов). Но ничего страшного, наука и индустрия рулит. Вот китайцы строят мусорозавод, который будет перерабатывать за три дня мусор 10-ти миллионногго города годового объёма.