* * *

Поверхность спиритического шара:
асфальт, пыль,
отломившиеся ветки –
ещё прошлогодние –
последовательности окурков,
для тренировки образного мышления
замечаемые и лелеемые:
дракон, пагода,
как наткнувшаяся на препятствие дружба
извивается китайский меч.
Точка выхода связывает,
словно полюс меридианы,
словно паук муху,
высказывает тебя только целиком
и растворяет только во всём.
И, подобно мечу,
что больше не предназначен для боя,
поверхность не отражает более глубины,
а слова – предмета молчания.


Свободный микрофон

Как в самарскую глушь – из пустот, болот –
выбирался самый дрянной народ,
чтобы нож в живот
и петлю на шею.
Плач кикимор, горлинок болтовня –
сочетание времени и огня
означают начало дня –
когда пить дешевле.

И я тоже ходил, приносил стихи:
доставал из себя их, как тьму из зги, –
черноту строки,
лёгкий бриз со-знания.
Становилось дурно, когда звучал
чужеродный голос травы, ручья
или речь ничья
из моей гортани.

Это как умереть, обратить в суму
своё мёртвое тело – открыть всему –
по уму возьмут
и вернут по одной печали.
И тащить себя, до краёв набив,
то на дуб, то на́ гору, как сизиф...
Только там русалка сидит
на ветвях, головой качает.

* * *
Шёл господин – по лужам и по клумбам,
шёл господин и оставлял следы.
Он вслед за тучей пересёк холмы,
перешагнул все реки и все горы.
Его манил шаман мистерией волшебной,
что в бубен бил и дёргался, как джанки.

Так мы, когда помладше были,
касанием оживляли человека,
вино из пустоты творили
и пили жадно, как уже не сможем –
как может лишь земля,
и конь, и бык.

И господин, к шаману подойдя,
всё лето простоял и осень всю, и зиму, и весну –
всё стало летом, пустыри - садами,
деревья выросли, в них гнёзда завелись,
оркестр маленьких рожков и скрипок
составили жуки.

Но бом! Бом! Бом! Забилось отовсюду –
зашлись все бубны мира!
И господин отчаянно метался
и растворился в сострадании и муке.
И где костры, где факелы зажглись,
чтобы создать в окутавшем тумане
сферические капсулы свободы –
чтоб заплутавший взгляд
мог отдохнуть на очертаниях вещей.
И были столкновения огней
счастливейшими из земных мгновений.


***
в синеве в которой звуков
в синема в которой вообще
ходит необъявленный безруков
с зажигалкой маковой в плаще
сигарета облепила губы
но нашарить зажигалку тщась
он лишь выворачивает грубо
грубую материю плаща
и находит дырочку в кармане
и в неё уходит с головой
и теперь ничто его не манит
из большой вселенной плащевой
кроме невозможной красной роли
маковки церковной в синеве
как логин нуждается в пароле
родина нуждается в герое
Солнце отражается в неве


* * *

Ночи полная фляга,
воздушный пузырь,
увлекающий звук за собой
при наклоне –

всё звонче гремящий буль-буль,
и всё кажется, словно светлеет –

что звёзды
теряют лицо и светимость,
шипят по-змеиному,
чтобы спугнуть великана,
озираются, ищут пути отступления:

если фонарь есть,
то есть обязательно ветвь карамельная,

если скамейка –
то голову можно откинуть –

небесное тело с земным
друг на друга глядят,
не моргая –
боятся исчезнуть,
и больше – не стать – никогда,
ждут, пока ещё можно цепляться.

Пограничники света и тени
небоскрёб выпивают до дна.


выкорчеван с кроны

деревянные ноги клюющие воду медленным криком колец здесь есть аплодисменты закованных в наручники синий воздух изредка спящего одобренный кредит доверия внутренней земле и зарытым в ней мертвецам искажённая молния сострадания не сходящаяся у вершины пакета архитектуры

заклеванный деревянными руками забор победивший в войне верхнего цвета чем близок он самому сочному познанию очереди потный с кусочками внешнего недостижимого смешения языка

грач деревянной головы помнит блеск колец первой скорости тока где за каждым поворотом запах хвоста

или песенка о деревянных бушлатах

Тексты Александра Фральцова постоянно указывают на скрытые, недоступные при первом приближении качества мира, которые, однако, соединены с явлениями вполне обыденными и легко узнаваемыми. "Свою тайну хранить, не особо и пряча" оказывается единственно возможной стратегией для допуска к ней. Здесь особенно важными становятся механизмы воображения, позволяющие создавать окружение, необходимое для соблюдения "тайны". Оптика, которая превращает мир в пористое и гибкое убежище фактов воображения, — это зрение ребёнка, для которого исследование творческих возможностей собственного сознания не всегда происходит через усложнение. Наоборот, постоянное сравнение неясного с чем-то знакомым и простым оказывается способом узнать закономерности и связи между явлениями разного порядка. Для того чтобы разнообразить возможные аналогии, говоря о вещах мира, необходимо тренировать наблюдение, поэтому этим текстам свойствен тонус пристального внимания. Это постоянное вглядывание в "спиритический шар", крутящийся под ногами. Он оказывается земным шаром, и в этом смысле его недоступность для взгляда, для проникновения внутрь, становится залогом сложности мироустройства, которое подкрепляется через работу воображения ("тренировку образного мышления"). Если же благодаря этому усилию воображения границы неясных вещей всё же начинают претерпевать изменения, рассыпаясь или становясь полупрозрачными, то их рябь провоцирует только появление новых фантомов.
При этом недоступными оказываются не только явления внешнего, но и внутреннего мира. "Доставал из себя их, как тьму из зги" — указание на то, что источник неясного находится не во внешнем мире, а внутри самой вещи, потерянной в нём. Рефлексия своей творческой репрезентации тоже осуществляется через обнаружение невидимого, скрытого, чужого, а пишущий субъект при этом оказывается его носителем, буквально границей между внутренней и внешней неясностью. Здесь Александр Фральцов задействует архаическую модель, когда поэт, как шаман, оказывается под властью трансцендентного ("становилось дурно, когда звучал / чужеродный голос травы, ручья / или речь ничья / из моей гортани").
Такое восприятие границ между субъектом и миром ведёт к метаморфозам. Воплощение нового образа происходит через заимствование витальности у окружающего мира, который в поэтической системе Александра Фральцова постоянно оставляет сгустки в виде отдельных "эмансипированных" качеств, существующих отдельно от их потенциальных носителей, дрейфующих между ними. Это вносит зыбкость в тексты, которые и сами по себе негомогенны, тяготеют к разным способам письма, центробежны, поэтому склонны к рассредоточению.
Однако в этой мозаике прослеживается то "столкновение огней", которое позволяет на небольшой промежуток времени осветить всё "замечаемое и лелеемое" в этом мире.