Оглянусь – а некому прочесть.
Всех, кому читал, позабирали:
в тучи на замки позапирали.
От кого?.. Не велика ли честь?
Ежели пытаются извлечь
пару моих мыслей сумасбродных
из созданий тех высокородных,
то у них своя сгустилась речь.
Может, виноваты в том они,
что ко мне бывали благосклонны,
так, что пригвождали их короны,
падая, мне длани и ступни?
Но из недостойных рук своих,
поневоле коронуя снова,
возвращал я венценосцам слова
все венцы, попадавшие с них.
– Лучше б не меня лишили вас,
а напротив – вас меня лишили:
лишь бы не стоял я на вершине
в жалком одиночестве сейчас.
Я хочу, чтоб в тучах был прогал!..
Чтобы молний взвизгнули засовы
воротить подельников готовы –
всех, кому когда-то я читал.
Боже! Коль совсем невмоготу,
отпусти внимавших мне обратно.
Ну, а если речь моя невнятна, –
сам приду и сам всё перечту.

А мне по нраву португальский гимн
иль бульба колумбийская в мундире,
но пью я твой, Россия, анальгин,
что запрещён во всём остатнем мире.
Часов на шесть хватает. А потом
опять гнетёт воронка нутряная…
И вот уже я синий – у Синая,
и выхлоп горький сдерживаю ртом.
И нюхает с опаскою мой рот
единственная, кто меня не бросит, –
собака, лай которой ветер носит
и скоро нас на Гору вознесёт.
И там подъемлю вежды, может быть,
и вымолвлю, хоть мир подобен Вию,
что я, как боль, несу в себе Россию
и одного боюсь – расшевелить.

Болевой преодолев порог,
стал я чёрств, бесслёзен и жесток.
Кроме шума волн, не мыслю шума.
Отойдите! Назревает дума.

Мне и волны, может быть, мешают,
но они другое заглушают –
пышных свадеб низкие частоты,
визги чаек, если чаек нет,
впрочем, кишкодральные их ноты
впаяны зачем-то в парапет;
громкоговорители колясок,
что везде расставила страна, –
голоса грядущих свистоплясок
надсажает загодя она.

Заглушайте, волны, шумом лютым
гвалт непотопляемой тщеты,
чтоб, страдая слухом абсолютным,
смог достичь я высшей глухоты!
– К высшей глухоте приговорён,
может, и обманешь ты клоаку…
Но тебе всё чаще снится сон:
потерял последнее – собаку…

Сердце вырвалось вперёд.
Рановато забежало.
То ль за дальний отворот,
то ли хуже – за начало.
Больше кровь не подаёт.
А ведь мощно подавало!

Всякий раз – за сто (за что?)
удушающих ударов,
даже спящее, и то –
трясогузочье гнездо –
коршунячих ждёт кошмаров.

Потому-то и сердца
сверстников-единоверцев
тараторят слегонца
позади такого сердца:
– Ланца-дрица гоп-цаца! –
лошадиным силам Ксеркса.

Никого не обгонял,
а стоял себе на месте,
но сквозь сердце пёр сигнал –
галактические вести,
он его и ускорял,
а «Износ – процентов 200!» –
мелом выведен финал.

Что, барак в два-три окна?..
Что, дурак, набитый ватой,
дырковатый, дряхловатый?..
Вот и надпись не нужна.
На подходе экскаватор.
Выпей ковш его до дна.

Косой стрелой, надломленной в полёте,
прошёл косяк взволнованных гусей.
Пролётные! Чего так сердце рвёте
возвышенной глаголицей своей?!

Там, за морем, любимая увидит
пернатых, торопящихся к теплу,
и даже на высокий берег выйдет –
под самую гусиную стрелу.

Позолотите, ну, позолотите
давным-давно опустошённый взор, –
как низко вы над милой пролетите,
посланцы леденеющих озёр.

«Будь счастлив!» – напоследок завещала.
Заверил: – «Буду…» Вот и счастлив я.
Расскажут гуси-лебеди Урала
о северной надбавке бытия,

о том, что на пути необозримом
ни разу не меняли свой маршрут.
Вот и сейчас кружат они над Римом
и снова обречённый Рим спасут.

Я счастлив, что ответной тетивою
запущенная в приступе тепла
без промаха ударит в ретивое
возвратная гусиная стрела.

В детстве спал, укрывшись с головой,
в страхе оттого, что я живой.
И сопел в игольное ушко
меж нагромождённым одеялом,
чтоб дыханье в бездну не ушло,
а донельзя сплачивалось в малом.

Но раскрылся. И не удержал.
Но не утаился в том, что мал.
И теперь не сплю, хоть надо спать, –
молча от иной напасти вою:
что придётся бездне равным стать.
И страшусь укрыться с головою.

– Убей меня! – сказала сыну мать.
А сын не знал, что матери сказать.
Смотрел и слушал – плоть её от плоти,
не постигая матушкину речь:
– Сынок, хоронят нынче на болоте.
Убей, но не хочу в болото лечь…

Мать высохла. Мать стала тугоухой,
сварливой, настоящею старухой.
И чёрный варикоза виноград
уже который топчет год подряд.
Мать сгорбилась. Да так, что не узнать.
А помнится, в трамвай влетала мать –
и сразу – аж на том конце трамвая –
ватага заскорузлых мужиков
ноздрями трепетала, узнавая
не пойманное облачко духов.

А если разбудить фотоальбом,
там до сих пор на снимке на одном
сын с матушкою катятся на санках.
Ребёнок от восторга рот открыл…
– Сынок, каким хорошеньким ты был!
вдруг проступает в матушке осанка.

Сын – матери: – Какою ты была!..
Мать – сыну: – Ну и сына завела!
– Так и убил бы! – он сквозь зубы – ей.
Мать слышит и хохочет: – Так убей!
Сын – матери: – Ты, мама, обалдела!..
И всяк согласен, скорбь свою неся,
что доживать до этого предела
ни сыну и ни матери нельзя.