Моя страна — во мне. И я — в моей стране. В моей стране я умираю каждый час, каждый день — и воскресаю. Мои умершие друзья и близкие, умершие в жизни, — в этой стране живые. Я умираю здесь каждую минуту — от горя и счастья, от муки и мощи, от незнания и всеведения, от слепоты и озарений, от душевной опустошённости и вдохновения, от банального и невыразимого, от любви и ненависти, от тоски и воодушевления, от безбожия и веры, от бездарности и гениальности, от земли и неба, от воздуха и огня, от немоты и стихотворения. В моей стране я воскресаю ежеминутно — чтобы гибнуть и чтобы вновь воскресать.
В этой стране нет выборов. Никто никого не выбирает, как в жизни. Здесь нет власти — здесь есть энергия слова и духа. Здесь никто не выбирал Данте, Да Винчи, Пушкина, Фроста, Тютчева, Анненского, Сильвию Платт, Эмилию Дикинсон и Цветаеву; здесь всегда есть Басё, Мандельштам и Рильке; здесь живут Дозморов, Тарковский, Седакова, Кушнер, Сергей Шестаков, Дима Месяц, Майя и Лёша (Никулина и Решетов) — и многие, многие, многие другие — иные, нежели в известной и милой всем жизни. Здесь не ходят на выборы — здесь просто творят. Думают. Страдают. Любят. Гибнут и — воскресают. Только бездарные имитаторы и сервилисты сочиняют себе кумир(а): ну, например, о! Поплавский; о! Рубальская; о! Горалик etc. Читателеписатель в моей стране — это существо, знающее невыразимую суть вещества, материи и не-материи, вечности, бога и души-духа… О, как больно и сладко быть здесь! Здесь никто не воскликнет: "Быть или не быть!" — потому что быть-не быть — это нормальное состояние любого (о, не любого в жизни!) творца, помогающего Творцу сохранять Сотворенное. Досотворять его. Любить его; входить в него и, не выходя из него, знать всё.
Моя страна — это страна культуры. Культуры словесности. Культуры поэзии.
Моя страна — это страна любви? Да. Но изначально она — страна музыки, смыслов, образов, идей, теории и практики, красоты, духовного опыта, разочарований и влюбленности в звук, порождающий всё на свете. Пространство моей страны — отвесно, вертикально, высотостремительно. Времени здесь нет. Есть только вечность и жизнь. Жизнь — живая и мертвая. Жизнь — как живая и мертвая вода. Люди сюда лишь заглядывают. Заглянул — отшатнулся. Вещество поэзии для обывателя — ужасно и смертельно. Оно сбивает аппетит, ломает секс (кайфоломно-вероломно). Обыватель ссыт, его трясёт — и он бежит на выставку, в театр, в кинотеатр, где ему накладывают на глаза и душу (если она, конечно, есть) нечто мягкое, тёплое и коричневато-бурое. Маска. Лечебная маска. Маска, помогающая избавиться от влияния культуры. От боли, страданий, от знания того, что незнаемо, от любви — невыносимо сильной и нестерпимо прекрасной. И обыватель впадает в коммуникативное безумие, бешенство. Он спит, положив ладошку на недремлющий смартфон. Он просыпается и листает — о, скорость информации, за которой нет ничего, кроме суеты и денег, денег, денег! — Скорость словесности, скорость культуры — ведёт не к информации (будь она проклята!), но — к смыслу и смыслам. В моей стране — стереотипы литературы и внешних, весьма временных культуроидов (кино, театр, примитивная мазня) противостоят стереотипу художника, порожденному стереотипом Бога, Вселенной, Вечности.
Моя страна лишена социальности. Всё в моей стране — духоцентрично.
Человека во мне становится всё меньше. Он умирает. Скоро его не станет. Но моя страна останется. Со мной, иным и уже вечным.
В этой стране одновременно происходят лето, осень, зима и осень. В знойный день идёт снег (о нем и пишется); а в морозном воздухе (и это всё — в зное!) летают жуткие хрустящие, как суставы пальцев, стрекозы; осень и весна в моей стране — обнялись: так и стоят — как одно целое, двуглавое, двутелое, двуногодное… Я, восьмилетний, иду в сад. В коллективный, где отцу от завода выделили, как всем, кусок земли, но не 6 соток, а 4. Зато земля у забора и вообще как-то с краю, на отшибе — так, как я люблю: легче этот четырехсоточный рай присоединить к моей стране. Я ненавижу город, т.к. люблю деревню моих деда и бабки: у них, в деревне, моя страна разрастается во мне и во всех, кто похож на меня (а их единицы), наполняется звуком, цветом, движением смыслов, видений, снов, дыханием языка и Бога, когда они вдвоём склоняются надо мной, умирающим от желтухи или — воскресающим и выходящим из обиды. О, как меня обижали! — за мою немоту, за мое юродство — детское, наивное, природное, птичье и беззащитное: я говорил (с диким трудом) всё, что думаю; я предсказывал всё — и плохое, и хорошее; за мою силу душевную и физическую, за мой взгляд — долгий, испытующий и проникающий в мозг подлеца (и таких хватило) и т.д. и т.п.
Я любил и не любил наш пригородный, приуралмашевский сад: любил ходить туда — пешком — через кладбище, точнее — череду кладбищ (русское, татарское и еврейское); ходить — значит, жить в моей стране; значит, воображать нечто; значит, любить что-то и кого-то; значит, отдавать жизнь за жизнь и крушить смерть; значит, летать и витать там, где захочу.
Мой путь в сад был длинным, но недолгим: 5–6 километров быстро съедались мыслями, фантазией, воображением и стихами экспромтного характера. По сторонам двух троп, обнимавших кладбище, росли сосны, огромные, строевые, они обрывались, как сон, высокий и добрый, и переходили в подлесок — до теплотрассы, за которой стояли вышки ПВО и коллективные сады (пукнешь — все садоводы услышат: такой вот садово-земляной барак воздушный с огромными антеннами, готовыми вести боевые ракеты хоть куда). Садоводство — дело прекрасное и нищее одновременно: бедные люди, работавшие в заводской грязи (где и я полтора года бросал металлическую стружку комсомольской лопатой), отдыхали здесь душой, копали землю, выращивали ягодки и огурчики, пили водку и орали народно-уголовно-коммунистические песни. Ха-ра-шо бы-ло! Ох, как хорошо…
Я брёл, то ускоряясь, то замедляясь, к саду и рассматривал кладбищенскую бутафорию: бедные памятники православных (пирамидки, звёзды), мусульман (пирамидки, полумесяцы) и надгробные, как мне тогда казалось, внушительные камни, стелы и обелиски иудеев с шестиконечной звездой. Запомнились навсегда фамилии: Щекоткин, Насруллаев и Мебель… Я не испытывал страха, я понимал, что в земле лежат куски новой земли (глина в глине) — и ни хера тут жуткого нет. Но меня радовало другое: зверьки и зверьё. Белки (серые) размахивали воздухом, отмахивая воздух от воздуха. Молодой соболёк вонзал глазки и усики в ближний воздух, а потом делал сам собою петлю и затягивал воздух в узел. (В те поры всё это зверьё ещё шастало безнаказанно в окрестностях Свердловска). Бурундучок расписывал воздух собой, как кисточкой, и тянул полоски свои сквозь воздух — вон: опять в воздух, — из воздуха в воздух, чтоб мир полосатился, как он сам, полосатый — полосатее некуда. Дятел ломал свои свёрла на вершинах сухар. Сухары (засохшие огромные сосны) попадались часто: экология завода УЗТМ, мать твою так-то. Поползень бегал по стволам вверх-вниз, будто застёгивал и тут же сразу застегивал божью молнию на коре деревьев, — так быстро и так скоро, что я не успевал рассмотреть плоть древесную. Я тогда видел всё глазами Врубеля. Михаил Александрович вселился в зрение моё своими чудесными, ужасными, прекрасными, яркими и глубокими, шевелящимися картинами. Сирень — Демон — Лебедь!.. — Весь мир мой был в сирени, и демон, обхватив колени, смотрел на лебедя — и всё это как-то вращалось, то ужималось в воронку, то расширялось в бездну — мрачную, цветастую, весёлую, тоскливую и родную. Голова моя, сердце моё и душа — жили (и живут до сих пор) в животворительной, в гибельной бездне Врубеля. (Я и сына Мишей назвал: в честь прежде всего Врубеля, а потом уже Лермонтова, которого недолюбливаю: Врубель иногда больше Лермонтов, чем сам Лермонтов…)
Веничка как-то сказал: — Писать нужно с дрожью в губах. Вот и пишу с дрожью в губах, в глазах, в сердце, в душе, в плоти — как на морозе… В моей стране — не умирают. В моей стране все любят друг друга. В моей стране. В моей стране. В моей стране…
Поэзия — метаэмоция Бога. У неё нет языка. Она, поэзия, — безъязыка: настолько много у неё языков! Земное и небесное в моей стране — одно. Телесное и духовное — одно. Рациональное и духовное — одно… Да, я — идеалист. Юродивый. Идиот. — И слава Богу!..
Мне 13. Седьмой класс. Рост 187 см. Занимаюсь баскетболом (успешно). Занимаюсь легкой атлетикой: диск, копьё, реже — ядро (слишком я худ, но крепок, — тоже небезуспешно). Я был как струна, струнка — весь пружинист, быстр (плюс бокс — случайно: все окрест занимались боксом, я купил перчатки и работал в спаррингах с известными на Уралмаше боксёрами, боксерчиками и боксеришками; побеждал всегда: баскет научил реакции (которая была от рождения), диск, копьё и ядро-удару; левый оверхенд — полукрюк вылетал сам и в нужный момент — и всегда чаще нокаут, реже — нокдаун, но тяжёлый. Меня стали уважать (ох, как левая моя мне пригодится позже в армии, в морпехоте и в разведке). Я всегда был худ, под 190, 80–85 кг, быстр (играл в баскете розыгрыша и защитника) и расчетлив (диск, копьё, ядро — тут техника особая). Иду, нескладный, тринадцатилетний меж трех кладбищ, дважды живой — в жизни и в моём мире. Думаю. Мечтаю. Сочиняю. В сад. В саду мама, младший брат и отец. А я с тренировки. Пришел, перекусил. Пошли с братишкой ягодки собирать в лукошки-чашечки. А мать с отцом в домике, который по-ахматовски звался будкой. Ха-ра-шо!..
Я вечно подначиваю брата. Он злится. Ржёт. Плачет. Опять смеётся. Мы оба — заики. Но я почти немтырь. А он не стесняется — говорит, как идёт на лыжах по льду. Не стесняется. За будкой костёр горит — ветки сжигаются. Дымок голубой ищет веретено Господне, чтобы пряжу на одёжку ангелам наготовить. Ранняя осень. Красота, едрёна мать!..
Всё хорошо, хорошо, хорошо… И — вдруг крик матери. Нет, визг с воем. Бежим. Видим: отец толкает мать в костёр. Он трезв. Она — тем более. Он работает всерьез. Я подлетел. (Драться я умел — уже умел: Уралмаш.) Сзади левой полукрюк в ухо. Он охнул. Сел на жопу. Мать вырвалась. Отбежала к кустам. Я шагнул к нему. Он встал — я добавил. Двойку. Правой в подбородок. Левой — в челюсть сверху вниз. Сука, — думаю. Убью гада — и всё. Зона. Лет 8 дадут. Выйду — ещё в университет успею… Он, шатаясь, встал. Я поменял стойку на левостороннюю (я двурукий), три джеба (страшных, с поворотиком тела) — и опять левый полукрюк. Нокаут. Тридцативосьмилетний бугай с мясом и брюхом своим — лежит. Все ревут. И — я… Он очухался — и в будку. Обратно ко мне — с ножом. Я хватаю пятилитровый алюминиевый бидон (полный ягод) — и добиваю его этим снарядом… Сука. Сука. Сука.
Я перемахнул через трёхметровый садовый забор и, как был, с бидоном рванул из сада бог весть куда. С отцом всё. Больше я его не видел. (Вру: однажды спустил бугая с лестницы; а в конце его болезной уже жизни навещал. И хоронил я.)
По дороге из сада бог весть куда меня остановила шпана — разогнал так, что уплакались. Я бы тогда и Гитлера со Сталиным приделал. Легко. А особенно Ельцина и его ельцинят с десятью миллионами чиновников-воров. О! Бунт! Бунт! Бунт!
Я шёл между кладбищами. Тропа была обмотана сосновыми мощными корнями. Запнулся — ни разу. Шёл. И повторял: — О, Галя, как люблю тебя я / О, Галя, как люблю тебя я / О, Галя… — Это был пропуск в мою страну.
Я плакал. Улыбался (Галя), и плакал (жил), и верил (моя страна). Я плакал. Костяшки на кулаках были разбиты в кровь, до мяса, до сухожилий. Первая моя драка насмерть (сколько их будет через 6 лет! — Африка, Индокитай — о, блин! — не надо вспоминать. Не хочу…).
Кукушка. Услышал ее — и вдруг сразу понял: всё кончено с этой жизнью; всё; умереть? как? где? почему? — нет! — нужно жить в моей стране. Кукушка. Кукушка. Кукушка…

Вот уже 20 лет дважды—трижды в день читаю (обязательно!) Басё, Мандельштама и Рильке — чтобы удержаться в моей стране, где нет крови, грязи, обывательства, воровства, сексуально-денежного веселья, корпоративизма, капитализма, вообще -изма, дебилов со смартфонами, гламурных тёлок и полугламурных блядей, а главное — денег, денег, денег…
Я дошёл до могильного камня с шестиконечной звездой Давида и крупной надписью "Мебель". Сел на сосновый корень — и заплакал. Я плакал не потому, что уделал так называемого отца, я плакал потому, что увидел свою жизнь — будущую, всю, которая будет давить на мою страну, станет душить её, выдавливая из неё всё вечное и прекрасное, выжимая из неё поэзию и меня (я увидел всё: завод (морг уже был), армию, флот, дисбат, командировки, плен, ранения — и никаких стихов. И понял я — сквозь слёзы внутренние — только стихи спасут меня (скульптурчика во мне уже убил отец — успел, паразит). Кукушка говорила. И увидел я зиму — в сентябре. Лёг на тропу лицом к небу и плакал, плакал, плакал, и слёзы текли не по щекам, а возвращались обратно — в меня, и наполнялся я силой страшной, неведомой. Слезы — вода живая и мертвая. Сразу — мертвая и живая. И синица села мне на руку. И поползень сел мне на грудь. И снегирь опустился на живот, и щеглы — два — сели мне на колени, и два ворона приземлились у головы моей, и чечетки сели на голени и подошвы, и воробьи налетели и обсели меня, как саму жизнь. И увидел я мой мир — зимний и прекрасный. Мой мир морозный. Мой мир студёный, подводный — и под водой, и над озером, и в воздухе моём, и в воздухе невоздушном, космическом… Боже! И звери окружали меня в моём мире и вторили Богу: — Нареки нас, Юр, а? И куница ткнулась мне в ухо ледяным влажным носиком.

Я пришёл в этот мир с любовью. И я уйду из него — с любовью. Уйду из этого мира — в свою страну, где только любовь. Любовь как таковая. Просто любовь.