Бабушка в моем детстве, папина мать, молчаливая, тихая, вроде добрая, но безэмоциональная. Сейчас бы я, возможно, даже сказала, холодная. Но это неправильно. Своеобразная и очень типичная для этой породы — воцерковленные, полюбившие Бога больше своих близких. А тогда… Ничего я не имела против своей бабушки.
Изредка живала у нее. Спали мы вместе. Я лягу в уголок кровати, а она молится, вечерние молитвы читает, перекрестит и нашу кровать и все углы. Такой покой! Такая защита! Такая уверенность, что теперь все будет хорошо! И это для души девочки, взрослой не по годам, одинокой, ранимой, но молчаливой, не смеющей и показать, что что-то не так. Терпеливой. Всех понимающей. Все прощающей… Забьюсь в уголок и не смею пошевелиться во сне. Потому что бабушка однажды сказала, что я сплю тихо, не мешаю, не ворочаюсь. Так я еще лучше буду! И кажется, что отношение ко мне бабушки не изменится никогда, что я всегда буду ей хорошей девочкой, которая во сне не пинается, никого не тревожит. Я же так стараюсь! А тут приехали к бабушке жить ее дочка с семьей, моя тетя. Папина сестра. А у нее сынок Юрка. Теперь с бабушкой в одной кровати спит он, и пинается, и спать ей не дает, но она его любит. Как меня когда-то. А меня уже не так
А что случилось, мне еще невдомек. Я еще слишком мала. Только фотография от тех лет осталась. Сфотографированы мы втроем в саду. Бабушка сидит на табуретке, улыбается, тетя стоит в мужской шляпе, полная, довольная. И я сбоку, одна, бабушка ко мне даже спиной повернулась. Мама моя все удивлялась, рассматривая эту фотографию. Что же они не догадались хотя бы композицию составить, хотя бы ребенка обнять, на колени посадить… На все свой путь развития нужен. Я теперь понимаю, что больше всех бабушка любила Серафима Саровского. В церковь ходила. Молилась. К нам приходила раза два в году, перед всенощной, спала вечером. К службе готовилась. Все невестки и дочь снаряжали ей то куличи с яйцами, то вербочки, то еще что-нибудь. Она на всех приносила освященные дары. Я эти вечера помню. Я прекращала всякое движение, пока бабушка отдыхала. Тишина в доме необыкновенная. Чистота. Мама к празднику уже весь дом отмоет до блеска. Так мне с детства праздники и запомнились. Чистотой идеальной, и не только наружной, но и внутренней. Только что белье на веревочках просохло. Мебель бедная, но опрятная. В воздухе чуть влажно, и в доме торжественно и  светло. От закатного солнца, красного в окнах квартиры. И весеннего дня — весеннего дня средней полосы России, пахнущего деревьями, землей, дождиком… А наутро разговлялись. Папа белую бумагу на стол постелит. Так вкусно! Так необычно! Кулич, пасха, яйца.
Иногда я у бабушки жила. Тихо в доме. Никто со мной не общается. В столе у бабушки всегда вареные яйца были. Если что — я открою, полуплю и съем. Яйца в детстве я страстно любила. Только бабушка меня приучила в солонку яйца не макать — грех! Или бабушка блинчики печет, а смазывает их маслом с помощью гусиного пера. Оторваться невозможно от этого действия. Тогда еще у бабушки русская печка была. На ней так жарко! Но жар особенный какой-то, с запахом. А кот в дедовом сапоге под печкой лежит. Вот уж кому никакая жара нипочем. А вот если дед засунет ногу в сапог, а там кот! Заранее смешно было. Дед все кашлял. А я по полу ползаю. На полу домотканные дорожки с узором. Или на комоде рассматриваю домик бумажный, ох, Господи! Какая же красота неописуемая. Через двери и окошки можно вовнутрь заглянуть, сказка, а не игрушка. У нас таких не бывало никогда. Дед с войны привез, из Германии… А за окнами сугробы выше верхней рамки окна. Дед у дома вдоль дорожки снег разгребет. А стена снежная по обеим сторонам выше человеческого роста. Только брат прибегал меня проведать. И игрушки приносил. Самодельные. Но об этом я в другом рассказе напишу… А бабушка молчит, молчит. А иногда расскажет — на Рождество, например, — как Богородица с младенчиком Иисусом от гонителей скрывалась. Страшно. Тихо. И тишина значительная, но слишком тихая, даже для такой терпеливой девочки, как я. Откуда мне было знать, что бабушка деда сапогом лупила, чтоб не гулял, не безобразничал, не пил… Это мне уже взрослой мама рассказала. Когда бабушка умерла, выносили гроб, дождь пошел, соседи с улицы говорили: "Вот и Боженька плачет, святую хоронят…" Сыновья ее очень любили. Не пили — ни один. Не гуляли, верные мужья, нежные отцы — все в мать пошли. Моя мама замуж вышла, ластится к мужу, моему отцу, а он ее сурово отталкивает. Грех ведь, так воспитан был. А дед ему выговаривает: "Что ж ты так с молодой женой!" А бабушка молчит. Все невестки ее тоже уважали. Мама говорит, никогда она не вмешивалась в их жизни. Принимала всех такими, какие есть. Отец мой ее сильно любил. Когда дед с бабушкой еще в деревне жили, каждый день по десять километров отмахивал, чтоб с ними повидаться… А бабушка ему пироги с собой давала. А он их маме моей будущей, свой невесте на свидания приносил. Он был старше мамы на 8 лет. Поколение фронтовиков. Мама говорила, что у другого поколения его себе забрала. Сознательно. Это только по годам на десять лет старше. А по опыту человеческому в два раза, если не больше. Вместо отца, не вернувшегося с фронта. Вместо брата. Самый родной и близкий. Незаменимый человек…
Я в школу пошла по месту жительства. Повезло. Сильная считалась школа. В старинном особняке позапрошлого века расположенная. В школе мраморные ступени, по краям стертые от времени, огромное зеркало в двери, еще от дореволюционного хозяина, дубовые перила, актовый зал на втором этаже, со сценой для домашних спектаклей… До сих пор снится, что я по этой лестнице поднимаюсь… Мы год за годом перекочевывали из одного класса в другой. Пока не достался нам кабинет на самом углу на втором этаже. С видом на церковь. Школа на самой главной площади стояла по соседству с горкомом, магазином, рестораном, музеем, памятником Ленину и церковью, конечно. Не было для меня счастливее времени, когда я перед уроком посмотрю в окно на золотые кресты и понимаю, что Бог поможет обязательно, хотя не знала ни одной молитвы, но такая горячая вера была, которая сильнее молитв, уж известно. В нашем классе учился сын попа. В будущем сам священник нашей церкви. Коля. Отец Николай-младший. А на свеклу в совхоз ездили, они с другими мальчишками у нас с подружкой в сумках бутылку прятали — спиртного, конечно… Коля всегда участвовал в Крестном ходе с отцом. За это его в комсомол не приняли. И в военное училище ему дорога была закрыта, как бы он ни хотел. А мы на крестный ход ночью посмотреть бегали. Страшно! Там же патрулировали бдительные стражи нашего нравственного воспитания. Да и вокруг церкви глухой забор, высокий, приходилось на него залезать, обмирая от страха. И церковных боялись, вдруг шуганут, как хулиганов. Ночь пасхальная теплая. А за забором другой мир. Кажется, и деревья там растут другие, старинные, вековые, и запах там другой, тайной пахнет и смертью… Господи! Зашли с подружками как-то днем в церковь, осмелились. Там женщины прибираются. Мы же тимуровцами воспитаны, немедленно старшим помощь свою предложили — подмести. Женщины сначала согласились, а потом отказали: "Идите, девочки, домой". Потрясение. Все приключение — от начала до конца.
В церковь меня папа привел. Он первый среди братьев стал в храм ходить. И выполнять ту же роль, что бабушка выполняла раньше. Тайком приносить партийным братьям освященные куличи и яйца. Я была крещенная в младенчестве. Меня отец Николай-старший крестил. "Пусть девочка будет счастливой и красивой", — сказал. Папа мой его уважал, а отец Николай всегда 24-го июля поздравлял его с "именинницей". Умел с людьми работать. Талантливый был человек. Незаурядная личность. Чего стоит только его ответ прихожанке, которая вопросила его: "Батюшка, что можно в пост есть? Немощные мы по здоровью…" "Друг друга не ешьте, — отвечал отец Николай, — а остальное благословляю". Понимаю, что по церковным канонам он дерзок был. А как действенно! Как честно! Как просто и понятно!
Моя дорога к храму… Как и у всех, чисто индивидуальная. Такая, какая мне Господом была положена. Мы стоим с папой на службе, перед причастием. Тяжело стоять на православной праздничной службе, да еще с непривычки! У меня уже голова кружится. А уходить нельзя. Надо стоять. Папа в толпе находит мою руку, крепко сжимает, стоя ко мне спиной. И мне легче, легче. А тут и Отец Николай нам ласково улыбается…
Наташа, подружка, покрестилась в сознательном возрасте, позже меня. А в монастыри меня привела она. Это благодаря ей в мою жизнь вошли Дивеево, Санаксары, Задонск… В первый раз в Дивеево я съездила за год до смерти отца. К Серафиму Саровскому, любимому святому бабушки. Привезла оттуда землицы, папа отнес ее на кладбище на родительскую могилу. В этой же могиле мы его и похороним. Папа умер 15-го января в день памяти Серафима Саровского… Знаки судьбы… Санаксарский монастырь стоит в излучине реки в окружении земляничных лесов со святыми источниками, за монастырской стеной пасутся лошади, в реке плавают гуси. И сам монастырь с его крепостными стенами, золотоглавыми храмами и старыми монастырскими постройками предстает перед уставшими от дороги паломниками, как райская обитель, так что выползающие из автобусов люди не могут не выдохнуть восхищенно: Божий дом, жилище для Ангелов, Святого Духа, под особым покровительством небес. Для очищения твоего, отдохновения душевного, радости и умиления… В Задонске мы ночевали в главном храме на галереях над алтарем. Ночь, службы кончились, хорошо в намоленном пространстве под охраной чудотворной иконы и самого батюшки Тихона. И мы на галереях, как будто в воздухе висим, вместе с ангелами… А утром монахи безмолвно и скоро, шелестя черными рясами, выстраиваются на чтение акафиста вдоль всей центральной части храма. И продолжается ощущение того, что присутствуешь на небесной службе Божьих архангелов и ангелов, далеких от земной суеты и близких к истине и изначальному смыслу всего сущего…
Бабушка, папа мой, как вы там, на небушке? Молитесь ли за меня так же, как я молюсь за вас, хоть и не всегда по церковным правилам и не так регулярно, как надо бы было, нерадивое дитя своего времени, потерянно блуждающее по тропинкам судьбы, которые не всегда прямо ведут на единственную дорогу, предназначенную каждому из нас, хотим мы этого или нет, в борьбе со страстями и сомнениями, печалями и трусостью, леностью и равнодушием, гордыней и "окамененным нечувствием"…