Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»



ФРАНЦИЯ И ФРАНЦУЗЫ В ОЦЕНКЕ Д. И. ФОНВИЗИНА (ЛИНГВОИМАГОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ)



Иванова Л. П.


Одним из знаковых явлений нашего времени стали путешествия. Мы стремимся посетить дальние страны, познакомится с их культурой, выучить язык. Очень полезным в освоении "чужого" является опыт предшественников, особенно таких ярких и оригинальных, как Д. И. Фонвизин. К сожалению, он относится к числу "забываемых" авторов: старшее поколение помнит "Недоросля", молодежь, не интересующаяся литературой, не знает и этого. Между тем Д. И. Фонвизин является олицетворением прогрессивной части нашей страны XVIII века. Оставим литературоведам анализ его творчества, обратимся к лингвоимагологическому аспекту.
Лингвоимагология изучает языковое (поэтому лингво-) воплощение образа (имиджа) одного народа или страны в сознании другого народа. Процесс восприятия обязательно имеет оценочный компонент, поэтому в заглавие статьи вынесен именно он.
Как уже подчеркивалось, лингвоимагология изучает народное восприятие, однако реально проанализировать лишь индивидуальную рецепцию. Для разрешения данной проблемы обратились к концепции В. М. Солнцева о вариантности-инвариантности [6]. В нашем случае инвариант – народная точка зрения, вариант – оценка Франции и французов Д. И. Фонвизиным.
Подчеркнем, что на мир Д. И. Фонвизин смотрит глазами русского человека. Не случайно А. С. Пушкин в письме брату подчеркивает: " … не фон Визин, а Фонвизин, потому что он русский-перерусский" [более детально – [3: 27-28]. В "Евгении Онегине" автор дает творчеству и гражданской позиции Фонвизина очень высокую оценку: "Там в стары годы, сатиры смелый властелин, блистал Фонвизин, друг свободы" [4: 16].
Денис Иванович Фонвизин родился в апреле 1744 г. (по другим сведениям – 1745 г.) в Москве, умер в 1792 г. в Петербурге, учился в гимназии при Московском университете, затем на философском факультете того же университета. Еще в студенческие годы начал печататься в московских журналах, его литературные интересы сосредоточены в сфере художественного перевода, драматургии, публицистики. В 1769 г. Д. И. Фонвизин стал секретарем руководителя Коллегии иностранных дел – Н. И. Панина, воспитателя наследника престола. Фонвизина и Панина сближали оппозиционность по отношению к правительству Екатерины II, ненависть к фаворитизму, убежденность, что России нужны "фундаментальные законы". В 1777-78 гг. Фонвизин совершил поездку по Франции и Германии (чтобы поправить здоровье свое и жены, однако, возможно, и какими-то тайными дипломатическими поручениями) и рассказал о ней в "Записках", состоящих из писем П. И. Панину – брату Н. И. Панина и сестре.
При жизни автора публикация записок не была разрешена. В. Г. Белинский отмечал: " … читая их, вы чувствуете уже начало французской революции в этой странной картине французского общества, так мастерски нарисованной нашим путешественником" [1: 119]. М. В. Иванов, автор статьи, посвященной Д. И. Фонвизину в "Краткой литературной энциклопедии", подчеркивает: "Изображая кризисное положение во Франции, Ф. давал урок рус. правительству. "Записки…" сыграли важнейшую роль в становлении рус. прозы" [2: 43]. Итоговая характеристика в данном авторитетнейшем издании: "Ф. – крупнейший рус. драматург 18 в., создатель рус. социальной комедии… С именем Ф. связано также формирование рус. худож. прозы. Велико было воздействие самой личности Ф. на его современников и рус. революционеров, деятелей передовой культуры" [2: 45].
Таким образом, рецепция Д. И. Фонвизиным Франции и французов отображает восприятие передовой части русского общества, оно должно закладывать фундамент нашего сегодняшнего видения, объяснять и выявлять корни феноменов, привлекающих внимание современных путешественников.
Мы создали тематическую классификацию явлений, попавших в поле зрения Д. И. Фонвизина, распределив их по степени значимости для автора, что проявляется, в частности, в объеме представленного материала: 1. Города; 2. Французы; 3. Обычаи и традиции; 4. Государственное устройство. Король. 5. Французская литература и писатели; 6. Театр; 7. Франция – Россия.
1. Города.
"Ландо, крепость знатная. При въезде в город ошибла нас мерзкая вонь, так что мы не могли уже никак усомниться, что приехали во Францию. Словом, о чистоте не имеют здесь нигде ниже понятия, – все изволят лить из окон на улицу, и кто не хочет задохнуться, тот, конечно, окна не отворяет" [7: 418].
Оценка абсолютно отрицательная, выраженная эмоционально "мерзкая вонь". Автор объясняет ее природу ("все изволят лить из окон") и делает обобщения как о городе ("о чистоте не имеют здесь нигде ниже понятия"), так и о Франции в целом ("вонь… мы не могли уже никак усомниться, что приехали во Францию").
Страсбург. "Город большой, дома весьма похожи на тюрьмы, а улицы так узки, что солнце никогда сих грешников не освещает. Правду сказать, что в сем городе для вояжеров много есть примечательного. Мы видели мавзолею du Marechal de Saxe [Маршала Саксонского[1]] – верх искусства человеческого. При нас была отправляема у них панихида по всем усопшим, то есть наша родительская. Великолепие было чрезвычайное. Я с женою от смеха насилу удержался, и мы вышли из церкви. С непривычки их церемония так смешна, что треснуть надобно. Архиерей в большом парике, попы напудрены, словом – целая комедия. Между прочими вещьми примечательна в Страсбурге колокольня, уже не Ивану Великому чета. Высота ее престрашная, она же вся сквозная и дырчатая, так что, кажется, всякую минуту готова развалиться" [7: 418].
Таким образом, архитектура Страсбурга Д. И. Фонвизину не нравится ("дома весьма похожи на тюрьмы, а улицы так узки, что солнце никогда сих грешников не освещает"), однако мавзолей Маршала Саксонского – "верх искусства человеческого", колокольня "высоты престрашной", что свидетельствует об объективности автора: достойное порицания осуждается, красоты весьма эмоционально подчеркиваются. Смех автора и его жены вызвала католическая служба: "Архиерей в большом парике, попы напудрены…". Обращают на себя внимание в плане языка два момента – слово вояжер (не путешественник) и женский род "мавзолея".
Безансон… "город большой, но также темный. Надобно, однако ж, отдать справедливость французам, что дороги щегольские, мостовая, как скатерть" [7: 418].
Как в Страсбурге, путешественнику, привыкшему к широким проспектам Петербурга и достаточно просторным улицам других городов, европейские города кажутся темными из-за недостатка солнечного света между тесно стоящими домами. Европейские дороги начиная с ХVIII в. русских восхищают.
Бресс [Bourgen Bress]. "Город изрядный, коего жители также по уши в нечистоте" [7: 418] – характеристика для автора традиционна.
"…достиг славного города Лиона. Дорога в сем государстве очень хороша, но везде по городам улицы так узки и так скверно содержатся, что дивиться надобно, как люди с пятью человеческими чувствами в такой нечистоте жить могут" [7: 455].
"Шедши в Лионе по самой знатной и большой улице (которая, однако ж, не годится в наши переулки)" [7: 455]. "Вообще Лион есть город весьма древний, большой, коммерческий, многолюдный, словом – после Парижа первый в королевстве" [7: 456].
Таким образом, несмотря на традиционно порицаемые грязь, вонь, узость улиц, Д. И. Фонвизин отдает дань и достоинствам Лиона: полифункциональность, удобства, красота домов и монастырей, древность.
"Лион лежит на реках Роне и Соне. По берегу Роны построена линия каменных домов прекрасных и сделан каменный берег, но гораздо похуже петербургского. Сия ситуация делает его очень похожим на Петербург, тем наипаче, что Рона не много уже Невы. В окружности города превысокие горы, на которых построены великолепные монастыри, загородные дома с садами и виноградниками. Как за городом, так и в городе все церкви и монастыри украшены картинами величайших мастеров" [7: 419] "…Лион стоит того, чтоб его видеть. Описав его добрую сторону, надобно сказать и о худой. Во-первых, надлежит зажать нос, въезжая в Лион, точно так же как и во всякий французский город. Улицы так узки, что самая большая не годится в наши переулки, и содержатся скверно" [7: 420]. Обратим внимание на то, что в разных письмах повторяются одни и те же характеристики.
Данный отрывок свидетельствует о том, что автор смотрит на мир сквозь призму русской культуры, постоянно сравнивая новое с уже укоренившимся в сознании, поэтому Лион характеризуется на фоне Петербурга. Архитектура Лиона, вопреки предыдущим описаниям, Д. И. Фонвизину нравится ("прекрасные дома", "великолепные монастыри, дома с садами и виноградниками"), подчеркивается, что "все церкви и монастыри украшены картинами величайших мастеров", однако традиционно возмущают вонь и грязь на улицах.
Монпелье. "Вне города есть la place du Peyrou, приятнейшее и великолепнейшее из всех известных. На нем прогуливается целый город вседневно. Место высокое, чистое, усаженное деревьями, украшенное статуею Людовика XIV и удивляющее взор славным aqueduc [водопровод], длины превеликой и работы, достойной внимания. Отсюда вода идет во весь город. Средиземное море видно с сего места, а при восхождении солнца видна, сказывают, и Испания. Сие прекрасное место заслуживает и быть в таком климате, каков здешний, где гулянье во все времена года составляет наилучшую забаву" [7: 457].
Оценка автором прогулочной площади абсолютно положительна, она даже оформлена превосходной степенью прилагательных (приятнейшее, великолепнейшее из всех известных). Д. И. Фонвизин обращает внимание на ландшафт, климат. Поражает его водопровод, чего в России ХVIII века еще не было.
"Монпелье есть столица нижнего Лангедока: улицы его узки и скверны; но дома есть очень хорошие. Университет заведен здесь в 1180 году, и из всех факультетов медицинский есть славнейшим" [7: 422]. "Здесь все чужестранные учатся по-французски и сим способом стараются показать жителям желание свое узнать их язык. Не поверишь, сколько здесь англичан, которые ни в десятую долю и против нас по-французски не знают; а я, с моей стороны, учусь юриспруденции" [7: 422].
Оценка архитектуры города Д. И. Фонвизиным привычна. Интересна характеристика старинного университета. Известно, что превосходное знание нашими соотечественниками французского языка имело и обратную сторону – отказ от родного языка и галломанию. Удивителен факт обучения автора, солидного известного человека, юриспруденции.
Лангедок. "В рассуждении климата здесь действительно рай" [7: 420]. "По признанию всех вояжеров, нигде нет прекраснее сего места. В средине оного поставлена статуя Людовика XIV. Акедюк, чрез который вода проведена из гор, есть здание прекрасное. Из la place du P... течет вода во весь город. С сего места видно Средиземное море, а при восхождении солнца видна и Испания" [7: 421].
Лангедок, пожалуй, единственный город во Франции, вызывающий абсолютное восхищение автора: "рай", "нет прекраснее места", "здание прекрасное". На достижение инженерной мысли – водопровод, подающий воду из гор всему городу, Д. И. Фонвизин смотрит как государственный деятель.
Авиньон. "… папский город Avignon, в котором, кроме церквей, ничего нет любопытного" [7: 438]. Удивляет варваризм – французское именование города. Церкви его признаются "любопытными" – оценка скорее положительная.
Париж поражает воображение русского путешественника величиной и многообразием: "Париж отнюдь не город; его поистине назвать должно целым миром. Нельзя себе представить, как бесконечно он велик и как населен" [7: 438].
Впечатления от города абсолютно противоречивы: "… нет шагу, где б не находил я чего-нибудь совершенно хорошего, всегда, однако ж, возле совершенно дурного и варварского. Такая несообразность должна удивить каждого. Увидишь здание прекрасное и верх искусства человеческого, а подле него какой-нибудь госпиталь для дурных болезней; словом, то, что мы называем убогий дом, здесь среди города. Народ, впрочем, в крайней бедности и питается, можно сказать, одною industrie [ловкостью]. Зато здесь почти всякий день вешают и колесуют" [7: 439].
В данном отрывке четко представлено видение Д. И. Фонвизиным идеального города: рядом с прекрасными домами не место горю и болезням. Союз зато противоречит свидетельству о крайней бедности народа, однако он вводит казнь в ряд парижских развлечений: "…в городе каждый день четыре спектакля, ярмарка и гульбище. Куда ни поди, везде полнешенько. Нет места, где б не видать было кучи народа. Нет в целых сутках ни одной минуты, чтоб не слышан был стук каретный. Есть здесь мост, так называемый Pont-Neuf. Кто недавно в Париже, с тем бьются здешние жители об заклад, что когда по нем ни пойди, всякий раз встретится на нем белая лошадь, поп и непотребная женщина. Я нарочно хожу на этот мост и всякий раз их встречаю" [7: 439]. Впечатление об обилии людей подкрепляется весьма забавно: спором.
В Париже сохраняется общий порок французских городов – грязь: "…сам Париж немножко почище свиного хлева. Я вам наскучил уже описанием нечистоты града сего; но истинно, я так сердит на его жителей, что теперь рад их за то бранить от всего сердца. С крыльца сойдя, надобно тотчас нос зажать. Мудрено ли, что здесь делают столько благоуханных вод: да без них бы, я думаю, все задохлись" [7: 450]. Таким образом, развитие парфюмерии во Франции Д. И. Фонвизин связывает с абсолютно утилитарными целями: перебить вонь.
Впечатление о вони и грязи Парижа автор продолжает в другом письме: "…нечистота в городе такая, какую людям, не вовсе оскотинившимся, переносить весьма трудно. Почти нигде нельзя отворить окошко летом от зараженного воздуха. Чтоб иметь все под руками и ни за чем далеко не ходить, под всяким домом поделаны лавки. В одной блистает золото и наряды, а подле нее, в другой, вывешена битая скотина с текущею кровью. Есть улицы, где в сделанных по бокам стоках течет кровь, потому что не отведено для бойни особливого места. Такую же мерзость нашел я и в прочих французских городах, которые все так однообразны, что кто был в одной улице, тот был в целом городе; а кто был в одном городе, тот все города видел. Париж пред прочими имеет только то преимущество, что наружность его несказанно величественнее, а внутренность сквернее. Напрасно говорят, что причиною нечистоты многолюдство. Во Франции множество маленьких деревень, но ни в одну нельзя въезжать, не зажав носа. Со всем тем привычка от самого младенчества жить в грязи по уши делает, что обоняние французов нимало от того не страждет. Вообще сказать можно, что в рассуждении чистоты перенимать здесь нечего, а в рассуждении благонравия еще меньше" [7: 475].
Подводя итоги фрагменту, связанному с городами Франции, отметим, что автор стремится в каждом городе отметить что-то хорошее, однако видит их однообразными. Главное, что их объединяет, – грязь и вонь, вызывающие гневное возмущение русского путешественника ("людям, не вовсе оскотинившимся, переносить … трудно", "привычны от самого младенчества жить в грязи по уши" и т. п.). Россия рассматриваемого периода была значительно благоустроенние: были бойни, выгребные ямы (к сожалению, они остались в отдаленных населенных пунктах и по сей день). Как обычно, автор ищет причину вони и грязи, то есть, опять выступает как ученый и государственный деятель.
2. Французы.
Еще до приезда во Францию у Д. И. Фонвизина сложилось определенные о ней представления и соответствующие ожидания. Возможно, поэтому разочарование было особенно "жестоким": "Я думал сперва, что Франция, по рассказам, земной рай, но ошибся жестоко. Все люди, и славны бубны за горами. Удивиться должно … какие здесь невежды. Дворянство, особливо, ни уха ни рыла не знает. Многие в первый раз слышат, что есть на свете Россия и что мы говорим в России языком особенным, нежели они. Человеческое воображение постигнуть не может, как при таком множестве способов к просвещению здешняя земля полнехонька невеждами" [7: 423]. Как обычно (и это вполне естественно) автор смотрит на мир сквозь призму реалий России, где столичные дворяне были людьми образованными, хотя невежество поместного высмеяно им в бессмертной комедии "Недоросль", а Митрофанушка стал нарицательным. Русские дворяне, как правило, владели французским языком, французские же не представляли существование русского языка, отличного от французского. Возмущение Д. И. Фонвизина проявляется, в частности, в том, что в небольшом микротексте используются два фразеологизма – элементы самого национального пласта языка: "славны бубны за горами", "ни уха ни рыла не знает".
Русского путешественника удивляет и возмущает "ротозейство" французов (вспомним, что А. С. Пушкин главной особенностью русского мужика считает отсутствие ротозейства [5: 395-396]): "… народ здешний с природы весьма скотиноват. Я думаю, что таких ротозей мало водится. По всем улицам найдешь кучу людей, а в средине шарлатана, который выкидывает какие-нибудь штуки, продает чудные лекарства и смешит дураков шутками. Часто найдешь на площадях людей около бабы или мужика, которые, поставя на землю род шкапа с растворенными дверцами, кажут в шкапу куколок. Баба во все горло поет духовные стихи, а мужчина играет на скрипке; словом, народ праздный и зазевывается охотно, а притом и весьма грубый. Лакеи здешние такие неучи, что в самых лучших домах, быв впущены в переднюю, кто бы ни прошел мимо, дама или мужчина, ниже с места тронуться и, сидя, не снимают шляп" [7: 428-429].
Безделье и праздность Д. И. Фонвизин резко осуждает ("народ с природы скотиноват", "праздный", "ротозеи", "дураки", "народ праздный и грубый"). Не одобряет русский путешественник, используя вульгаризмы, скоморохов (шарлатаны, выкидывают штуки, смешат дураков) и бродячий кукольный театр (баба … поет во все горло).
Вызывают порицание автора как слуги, так и их хозяева: "В Париже, сказывают, точнехонько то же. Правда, что и господа изрядные есть скотики. Надобно знать, что такой голи, каковы французы, нет на свете. Офицер при деньгах нанимает слугу, а без денег шатается без слуги. Но когда случится копейка в кармане, то не только сам спесив, но и слугу учит спесивиться" [7: 429]. Господа французские – "изрядные есть скотики", "шатается без слуги", "голь". Спесь осуждается как в хозяевах, так и в слугах.
Интересны рассуждения автора о соотношении ума и умении говорить у французов: "…надобно отдать справедливость здешней нации, что слова сплетают мастерски, и если в том состоит разум, то всякий здешний дурак имеет его превеликую долю. Мыслят здесь мало, да и некогда, потому что говорят много и очень скоро. Обыкновенно отворяют рот, не зная еще что сказать; а как затворить рот, не сказав ничего, было бы стыдно, то и говорят слова, которые машинально на язык попадаются, не заботясь много, есть ли в них какой-нибудь смысл. Притом каждый имеет в запасе множество выученных наизусть фраз, правду сказать, весьма общих и ничего не значащих, которыми, однако ж, отделывается при всяком случае. Сии фразы состоят обыкновенно из комплиментов, часто весьма натянутых и всегда излишних для слушателя, который пустоты слушать не хочет" [7: 463-464]. Проявляется двойственное отношение автора: с одной стороны, положительно оценивается умение "слова сплетать мастерски", с другой стороны, Д. И. Фонвизин не приемлет пустословия ("дурак", "мыслят здесь мало" и т. п.).
В продолжение отмеченного: "Не о том дело, что сказать, а о том, как сказать. Я часто примечал, что иной говорит целый час, к удовольствию своих слушателей, не будучи ими вовсе понимаем, и точно для того, что сам себя не разумеет. Со всем тем по окончании вранья называют его aimable et plein d´ésprit (любезным и остроумным)" [7: 473]. Бессмысленные речи путешественник называет враньем, что еще раз подтверждает его неодобрение.
Празднословие переплетается с праздностью: "Все столько любят забавы, сколько труды ненавидят; а особливо черной работы народ терпеть не может" [7: 475].
Как обычно, Д. И. Фонвизин стремится быть максимально объективным, что проявляется, в частности, в характеристике французской нации: "Достойные люди, какой бы нации ни были, составляют между собою одну нацию. Выключа их из французской, примечал я вообще ее свойство. Надлежит отдать справедливость, что при неизъяснимом развращении нравов есть во французах доброта сердечная. Весьма редкий из них злопамятен – добродетель, конечно, непрочная, и полагаться на нее нельзя; по крайней мере и пороки в них не глубоко вкоренены. Непостоянство и ветреность не допускают ни пороку, ни добродетели в сердца их поселиться" [7: 480].
"Непостоянство и ветреность" обусловливают еще одну особенность французов: "… француз всегда молод, а из молодости переваливается вдруг в дряхлую старость: следственно, в совершенном возрасте никогда не бывает" [7: 482-483].
Ирония автора очевидна: дважды повторяется один и тот же корень ’молод’, глагол ’переваливается’, эксплицирующий однократное неуклюжее действие, ’совершенный возраст’, за которым стоит омоним.
О французах Д. И. Фонвизин пишет отдельно: "…здесь женский пол гораздо умнее мужеского, а притом и очень недурны. Красавиц нет, только есть лица приятные и веселые; а мужчины, выключая очень малое число, очень глупы и невежды; имеют одну наружность, а больше ничего" [7: 434]. Далее следует аргументация, довольно забавная: "Все в прах изломаны, и у кого ноги хотя и не кривы (что редко встречается), однако кривит их нарочно для того, что король имеет кривые ноги; следственно, прямые ноги не в моде. Удивления достойны головы французов: сами чувствуют, что это смешно, сами этому смеются, со всем тем ноги кривят и ходят разваливаясь, как медведи. Я хотел бы описать тебе многие traits их глупости, ветрености и невежества" [7: 434].
Особая категория французских женщин – "девки": "Теперь поговорю о другой приманке, а именно: о девках. Здесь все живут не весьма целомудренно; но есть состояние особенное, называющееся les filles, то есть: непотребные девки, осыпанные с ног до головы бриллиантами. Одеты прелестно; экипажи такие, каких великолепнее быть не может. Дома, сады, стол – словом, сей род состояния изобилует всеми благами света сего. Спектакли все блистают от алмазов, украшающих сих тварей. Они сидят в ложах с своими любовниками, из коих знатнейшие особы имеют слабость срамить себя публично, садясь с ними в ложах. Богатство их неисчислимо; а потому благородные дамы взяли другой образ нарядов, т. е. ни на одной благородной не увидишь бриллиантика. Дорогие камни стали вывескою непотребства" [7: 446].
В данном микротексте обращает на себя внимание ряд моментов. Во-первых, отсутствие в тот период именования "девок" – автор не назвал их ни куртизанками (вспомним роман О. де Бальзака "Блеск и нищета куртизанок"), ни женщинами легкого поведения, ни проститутками. Данный феномен однозначно осуждается (’непотребные девки’, ’непотребство’, ’твари’). Фрагмент построен на контрасте: с одной стороны, великолепие (’экипажи такие, каких великолепнее быть не может’, ’сей род состояния изобилует всеми благами света сего’, ’богатство их неисчислимо’), с другой стороны, общение с ними резко осуждается (’знатнейшие особы имеют слабость срамить себя публично, садясь с ними в ложах’). Хотя, как следует из контекста, любовники ’девок’ ничего не стыдятся и выставляют отношения напоказ. С третьей стороны, форма протеста ’благоройных дам’: отсутствие ’бриллиантика’. Происходит символизация: "Дорогие камни стали вывескою непотребства". Отметим, что и современные француженки не питают страсти к драгоценным камням.
С общей характеристикой французов тесно связано описание их обычаев и нравов.
3. Обычаи и традиции.
Д. И. Фонвизин стремится как можно больше увидеть, хотя это не всегда легко: "С приезда моего сюда я ног не слышу. Карет нет; в портшезах носят дам да больных; и так я изволю двигаться на своих ногах с утра до вечера" [7: 422].
Как неоднократно подчеркивалось, внимание человека привлекает прежде всего то, что отличается от его привычной жизни.
Прежде всего – это госпиталь: "L´hôtel-Dieu (госпиталь) заслуживает любопытство… Меня впустили нарочно тогда, когда les soeurs, то есть старухи служащие, подносили к каждой кровати больного обеденную пищу. С одной стороны, удивил меня порядок и рачение о больных, а с другой – возмутилось сердце мое, видя тысячи людей страждущих. Кровать стоит подле кровати, и стон больных составляет такую музыку, которая целые сутки из ушей моих не выходила" [7: 419-420].
Противоречивость впечатления очевидна: "порядок и рачение" и "возмутилось сердце" при виде страданий больных, их количества и условий содержания.
В том же микротексте отмечаются ’славные’ мануфактурные фабрики: "Видели мы славные лионские шелковые фабрики, откуда привозят парчи и штофы и всякие шелковые материи" [7: 420].
Описывая города Франции, Д. И. Фонвизин неоднократно подчеркивал вонь и грязь. Последнее обусловлено одним из обычаев: "… шедши по самой лучшей улице в Лионе, увидел я вдруг посреди ее много людей и несколько блистающих факелов среди белого дня. Я думал, что это какое-нибудь знатное погребение, и подошел посмотреть поближе. Вообрази же, что я увидел? Господа французы изволят обжигать свинью! Подумай, какое нашли место, и попустила ли б наша полиция среди Миллионной улицы опаливать свинью!" [7: 420].
В данном фрагменте Д. И. Фонвизин предстает в ипостаси писателя: начало сродни детективу – рассказчик как будто не знает, что происходит, и соотносит его со "знатным погребением". Далее следуют восклицательные предложения, передающие высокий накал эмоций возмущенного автора. Формируется контраст: изысканно вежливое "Господа французы изволят" и вдруг "обжигать свинью". Аналогичное действие в центре Петербурга совершенно невозможно: и полиция бы не позволила, и население бы возмущалось, как повествователь.
Интересна характеристика отеля: "… почтмейстер уверял нас, что мы в этом отеле будем divinement bien [божественно хорошо], однако мы нашлись в нем diablement mal [дьявольски скверно], так, как и во всех французских обержах [постоялых дворах], которые все перед немецкими гроша не стоят. Во-первых, французы почивают на перяных, а не на пуховых тюфяках и одеваются байкою, которая очень походит на свиную щетину. Представь себе эту пытку, что с одной стороны перья колют, а с другой войлок" [7: 419].
Данный отрывок весьма примечателен с нескольких точек зрения. Во-первых, прекрасное владение автором французским языком, о чем свидетельствует языковая игра, основанная на антитезе (божественно хорошо / дьявольски скверно), а также именование постоялого двора "обержем". Во-вторых, прием художественной речи – доподлинное воспроизведение речи персонажа (почтмейстера), в-третьих, разговорно оформленная похвала немецким постоялым дворам (французские обержи "все перед немецкими гроша не стоят"), в-четвертых, традиции спальных мест в России и Франции. Отметим, что сейчас и пуховые, и перьевые перины считаются одинаково вредными, поэтому форма спанья унифицировалась.
Удивленное возмущение русского путешественника вызывает холод в домах: "… во Franche-Conté, в Bresse, в Dauphiné мы зубов не согревали. Печей нет; один камин, и тот дымен. Дров нет, и топят хворостом. Здесь также дров нет, да мало в них и нужды" [7: 420-421].
В данном микротексте интересны некоторые языковые особенности: во-первых, французская передача топонимов, что еще раз свидетельствует об абсолютном знании автором французского языка; во-вторых, интересная трансформация фразеологизма ’стучать зубами от холода’ → зубов не согревали.
Во французском быту неприятие путешественника вызывает и столовое белье: "Белье столовое во всей Франции так мерзко, что у знатных праздничное несравненно хуже того, которое у нас в бедных домах в будни подается. Оно так толсто и так скверно вымыто, что гадко рот утереть. Я не мог не изъявить моего удивления о том, что за таким хорошим столом вижу такое скверное белье. На сие в извинение сказывают мне, que cela ne se mange pas [его не едят] и что для того нет нужды быть белью хорошему. Подумай, какое глупое заключение: для того, что салфеток не едят, нет будто и нужды, чтоб они были белы" [7: 429].
Автор предельно эмоционален: белье скверное, скверно вымыто, гадко рот утереть. Забавный аргумент приводится на французском языке. Как обычно, ситуация рассматривается на фоне аналогичной русской, где в бедных домах столовое белье в будни лучше, чем в знатных домах Франции в праздники, хотя автор стремится быть справедливым и объективным: "хороший стол". Для современного читателя наблюдение Д. И. Фонвизина удивительно: мы привыкли считать все французское, связанное с сервировкой, образцовым во все времена.
Не меньшее удивление русского путешественника вызывают рубашки: "Я остолбенел, увидя, какие на них рубашки! Не утерпел я, чтоб не спросить их: для чего к такой дерюге пришивают они тонкие прекрасные кружева? На сие, в извинение, сказали мне, que cela ne se voit pas [этого не видно снаружи]. Вообще приметить надобно, что нет такого глупого дела или глупого правила, которому бы француз тотчас не сказал резона, хотя и резон также сказывает преглупый" [7: 430].
Фрагмент аналогичен предыдущему и по содержанию, и по форме. В качестве обобщения аргументации французы оцениваются при помощи троекратного повторения корня -глуп- в одном предложении (глупое дело, глупое правило, преглупый резон).
Поведение слуг во время трапезы тоже удивляет автора: "У каждого за стулом стоит свой лакей. Буде же нет лакея, то несчастный гость хоть умри с голоду и с жажды. Иначе и невозможно: по здешнему обычаю, блюд кругом не обносят, а надобно окинуть глазами стол и что полюбится, того спросить чрез своего лакея. Перед кувертом не ставят ни вина, ни воды, а буде захочешь пить, то всякий раз посылай слугу своего к буфету. Рассуди же: коли нет слуги, кому принести напиться, кому переменять тарелки, кого послать спросить какого-нибудь блюда? А соседа твоего лакей, как ни проси, тарелки твоей не примет: je ne sers que mon maître [кроме своего господина, я никому не служу]" [7: 430].
Обычай, существенно отличающийся от привычного автору, хотя, по словам А. С. Пушкина в романе "Евгений Онегин", у поместных дворян "блюда носили по чинам", глубоко волнует русского путешественника: "несчастный гость", "хоть умри с голоду и с жажды" – эмоции очевидны.
Тем не менее, Д. И. Фонвизин объективен: "Поварня французская очень хороша: эту справедливость ей отдать надобно" [7: 431].
Обращает внимание автор и на поведение высшего дворянства: "При нас случилось приключение… : в маскараде королевский брат, граф д´Артуа, будучи хмелен, сделал неучтивость перед дюшессою де Бурбон и сорвал с нее маску. Муж ее вступился и вызвал на дуэль обидчика. Поединок был кавалерский, и брат его величества имел от него оцарапанную руку. Потом обнялись и помирились. Подравшись, дюк де Бурбон проехал прямо в Оперу. Я был свидетелем сцены весьма примечательной. Весь народ оборотился к нему, и я думал, что от битья в ладони театр развалится. Кричат тысячи людей: "Bravo, bravo, достойная кровь Бурбона!" На другой день король сослал в ссылку и брата своего и дюка на 8 дней за то, что они, в нарушение закона, выходили на дуэль" [7: 440].
Вне всякого сомнения, для жителя России описанное событие – удивительное приключение: во-первых, "кавалерский" поединок представителя высшей знати и брата короля, во-вторых, абсолютная поддержка народом "обиженного", в-третьих, одинаковое наказание обоим от короля. Об отношении к последнему мы еще скажем отдельно.
В данном отрывке автор обращает особое внимание на форму поддержки дюка де Бурбона: ’битье в ладони’.
Аналогичная реакция при совершенно иных, трагических обстоятельствах: "… здесь за все про все аплодируют, даже до того, что если казнят какого-нибудь несчастного и палач хорошо повесит, то вся публика аплодирует битьем в ладоши палачу точно так, как в комедии актеру. Не могу никак сообразить того, как нация, чувствительнейшая и человеколюбивая, может быть так близка к варварству. Что же надлежит до ридикюлей [смешного], то никто так охотно не шпыняет над другими, как французы, и никто столь много ридикюлей не имеет. Самый образ обхождения достоин осмеяния" [7: 440-441]. Аплодисменты палачу, как актеру, глубоко возмущают писателя: ’чувствительнейшая’ (суперлатив) и человеколюбивая (абсолютно положительная оценка) нация ’близка к варварству’.
Удивляют Д. И. Фонвизина и нравы, царящие в научной и литературной среде: "Всякий ученый есть гонитель всех тех, кои розно с ним думают или сочинения его не находят совершенными. Здесь скверные стихи разделяют часто дом: брата с братом вечно делают врагами, и, словом сказать, материальные войны делают многих людей погибель. Не могу вам довольно изъяснить, какими скаредами нашел я в натуре тех людей, коих сочинения вселили в меня душевное к ним почтение. Вообще тебе скажу, что я моральною жизнию парижских французов очень недоволен" [7: 444].
Таким образом, Д. И. Фонвизин резко осуждает нетерпимость к чужому мнению – будь то наука (’гонитель’) или поэзия (’скверные стихи’ разделяют семьи). Разочарование писателя вызвала ’скаредность’ бывших кумиров. Итог: недовольство ’моральною жизнию’ ’ парижских французов’. Добросовестный ученый (одна из граней автора) не может экстраполировать парижские наблюдения на всю страну.
В следующем микротексте отмечаются как взаимоисключающие категории патриотизм и гуманность: "Сколько идея отечества и короля здесь твердо в сердца вкоренена, столь много изгнано из сердец всякое сострадание к своему ближнему. Всякий живет для одного себя" [7: 444]. Культивируемый эгоизм принимает уродливые возмущающие путешественника формы: "Дружба, родство, честь, благодарность – все это считается химерою. Напротив того, все сентименты обращены в один пункт, то есть ложный point d´honneur [вопрос чести]. Наружность здесь все заменяет. Будь учтив, то есть никому ни в чем не противоречь; будь любезен, то есть ври, что на ум ни набрело, – вот два правила, чтоб быть homme charmant [прелестным человеком]. Сообразя все, что вижу, могу сказать безошибочно, что здесь люди не живут, не вкушают истинного счастия и не имеют о нем ниже понятия. Пустой блеск, взбалмошная наглость в мужчинах, бесстыдное непотребство в женщинах, другого, право, ничего не вижу" [7: 444].
Эмоциональное осуждение поверхностности французов и их нравов очевидно. Однородные члены предложения, называющие дорогие сердцу автора феномены при обобщающем слове-местоимении, приводят к предикативу в сильной позиции – химера. Честь репрезентируется двумя правилами: ’будь учтив’ и ’будь любезен’ с последующей расшифровкой. Особенно высмеивается последнее: ’ври, что на ум ни набрело’. Перечисленные в начале микротекста добродетели (дружба, родство, честь, благородность) составляют, по мнению автора, ’истинное счастие’, недоступное французам. Завершает уничижительная характеристика: ’пустой блеск, взбалмошная наглость в мужчинах, бесстыдное непотребство в женщинах’.
Отсутсвие сострадания проявляется и в отношении нищих: "… здесь запрещено просить милостыню, а как скоро кто попадется, то отводят его в больницы, Инвалиды и Бистер" [7: 447].
Для современного читателя удивительно указание на невежество французов, а главное – на его причины: "Злоупотребление продажи чинов произвело здесь то странное действие, что при невероятном множестве способов к просвещению глубокое невежество весьма нередко. Оно сопровождается еще и ужасным суеверием. Попы, имея в руках своих воспитание, вселяют в людей, с одной стороны, рабскую привязанность к химерам, выгодным для духовенства, а с другой – сильное отвращение к здравому рассудку" [7: 459]. Отношение автора к католическим ’попам’ очевидно: поддерживают суеверие, культивируют ’рабскую привязанность’ к выгодным для духовенства химерам и ’сильное отвращение к здравому рассудку’.
Суетность французов проявляется и в страсти к новостям: "… одна новость заглушает другую, и новая песенка столько же занимает публику, сколько и новая война. Здесь ко всему совершенно равнодушны, кроме вестей. Напротив того, всякие вести рассеваются по городу с восторгом и составляют душевную пищу жителей парижских" [7: 468]. Страсть к новостям автором однозначно подспудно осуждается: песенка (уменьшительный суффикс поддерживает "значимость" жанра) приравнивается к войне, где гибнут люди; ’вести’ расходятся ’с восторгом и составляют душевную пищу’ (вспомним значимость контекста ’душа’ для русской культуры и языкового сознания). И в другом письме: "Новые вести составляют пищу здешних жителей. Всякая новость занимает все головы" [7: 439]. Повторяется тезис новая весть – пища; однокоренные всякая и все усиливают впечатление.
Еще два порока, часто соседствующие в письмах о Франции, резко осуждаются Д. И. Фонвизиным – вранье и скупость: "Обман почитается у них правом разума. По всеобщему их образу мыслей, обмануть не стыдно; но не обмануть – глупо. Смело скажу, что француз никогда сам себе не простит, если пропустит случай обмануть хотя в самой безделице" [7: 481]. Основная сфера обмана – торговля: "…парижские купцы, как и везде, стараются свой товар продать сколько можно дороже. Разница только та, что французы обманывают несравненно с большим искусством и не знают в обманах ни меры, ни стыда" [7: 489]. Традиции торговли всеобщи, на что указывает и автор (’как и везде’), есть русская поговорка не обманешь – не продашь. Однако манера торговли французов резко осуждается (’не знают в обманах ни меры, ни стыда’, двойное отрицание придает микротексту особую эмоциональность).
О деньгах: "Божество его [француза – Л. И.] – деньги. Из денег нет труда, которого б не поднял, и нет подлости, которой бы не сделал. К большим злодеяниям неспособен. Самые убийцы становятся таковыми тогда только, когда умирают с голоду; как же скоро француз имеет пропитание, то людей не режет, а довольствуется обманывать. Корыстолюбие несказанно заразило все состояния, не исключая самых философов нынешнего века! В рассуждении денег не гнушаются и они человеческою слабостию" [7: 481].
Отношение к деньгам французов вызывает абсолютное неприятие русского путешественника, что проявляется прежде всего в конструкции тождества: божество – деньги; труд стоит в одном ряду с подлостью (оформляется идентичными однородными определительными придаточными предложениями; препозиция ’к большим злодеяниям’ заостряет внимание на характеристике). Корыстолюбие, с точки зрения автора, ’несказанно заразило’, то есть оно трактуется как болезнь. Интересно, что самыми бескорыстными, с точки зрения Д. И. Фонвизина, должны быть философы.
И если убийц порождает нищета, то воровство – традиция: "…французы, по собственному побуждению сердец своих, нимало к злодеяниям не способны и одна нищета влагает у них нож в руку убийцы. Число мошенников в Париже несчетно. Сколько кавалеров св. Людовика, которым, если не украв ничего выходят из дому, кажется, будто нечто свое в доме том забыли!" [7: 489]. Эмоциональность фрагмента создается, во-первых, за счет олицетворения нищеты, а также восклицательного предложения, в котором говорится о привычности воровства даже для кавалеров орденов – людей, отмеченных властью. При всех указанных пороках парижане "по их мнению, имеют … не только наилучшие в свете обычаи, но наилучший вид лица, осанку и ухватки, так что первый и учтивейший комплимент чужестранному состоит не в других словах как точно в сих: "Monsieur, vous n´avez point l`air étranger du tout, je vous en fais bien mon compliment!" (Вы совсем не походите на чужестранного; поздравляю вас!). Возмечтание их о своем разуме дошло до такой глупости, что редкий француз не скажет сам о себе, что он преразумен" [7: 472].
Ирония автора очевидна: два подряд суперлатива наилучший и учтивейший, антитеза глупости (оценка автора) и преразумен (самооценка француза). Тем не менее "…нужно как наискорее перенять самые мелочи в обычаях, потому что нет вернее способа прослыть навек дураком, потерять репутацию, погибнуть невозвратно, как если, например, спросить при людях пить между обедом и ужином" [7: 475]. "Сии мелочи составляют целую науку, занимающую время и умы большей части путешественников. Они тем ревностнее в нее углубляются, что живут между нациею, где ridicule (смешное) всего страшнее" [7: 473-474]. Ирония автора очевидна: попросить воды во внеурочное время и ’прослыть навек дураком’ – явления несопоставимые.
Известно, что Франция была и остается столицей моды. Не обошел ее вниманием и Д. И. Фонвизин: "Если что во Франции нашел я в цветущем состоянии, то, конечно, их фабрики и мануфактуры. Нет в свете нации, которая б имела такой изобретательный ум, как французы в художествах и ремеслах, до вкуса касающихся. Я хаживал к marchandes des modes (модисткам), как к артистам, и смотрел на уборы и наряды, как на прекрасные картины. Сие дарование природы послужило много к повреждению их нравов. Моды вседневно переменяются: всякая женщина хочет наряжена быть по последней моде; мужья пришли в несостояние давать довольно денег женам на уборы; жены стали промышлять деньги, не беспокоя мужей своих, и Франция сделалась в одно время моделью вкуса и соблазном нравов для всей Европы" [7: 490].
Индустрия моды во Франции автора восхищает: ’цветущее состояние’, ’изобретательный ум нации’, творчество модисток приравнивается к художественному творчеству (’ смотрел на уборы и наряды, как на прекрасные картины’, ’дарование’).
Переменчивость моды требует больших расходов, что порождает приговор Д. И. Фонвизина: "Франция сделалась … моделью вкуса и соблазном нравов для всей Европы", то есть формируется контекстуальная антитеза: модель вкуса – соблазн.
Обычаи и традиции французов и в какой-то мере обусловлены, и проявляются в отношении к государственному устройству, в частности – к королю. Обратимся к тому, как это увидел Д. И. Фонвизин.
4. Государственное устройство. Король.
В Лангедоке Д. И. Фонвизин отметил "съезд государственных чинов": "В сем городе бывают ежегодно держаны les Etals de Languedoc, то есть: губернский суд, или съезд государственных чинов Лангедока. Наместник королевский, губернатор, духовенство и дворянство собираются сюда на ноябрь и декабрь, располагают и решают все земские дела, также и собирают королю подать, называемую don gratuit [безвозмездный дар]" [7: 421].
В данном фрагменте привлекает внимание перенесение на французские государственные традиции русских реалий: ’земские дела’ (земства были в России) и ’подать королю’, которая лицемерно именуется безвозмездным даром.
Д. И. Фонвизин отдает дань государственному устройству Франции, но ’вольность’ не приемлет: "Система законов сего государства есть здание, можно сказать, премудрое, сооруженное многими веками и редкими умами; но вкравшиеся мало-помалу различные злоупотребления и развращение нравов дошли теперь до самой крайности и уже потрясли основание сего пространного здания, так что жить в нем бедственно, а разорить его пагубно. Первое право каждого француза есть вольность; но истинное настоящее его состояние есть рабство, ибо бедный человек не может снискивать своего пропитания иначе, как рабскою работою, а если захочет пользоваться драгоценною своею вольностию, то должен будет умереть с голоду. Словом, вольность есть пустое имя и право сильного остается правом превыше всех законов" [7: 460].
Таким образом, система законов Франции видится Д. И. Фонвизину цельной и законченной – ’премудрое здание’, над сооружением которого трудились ’редкие умы’ на протяжении ’многих веков’. Здание разрушили ’злоупотребления’ и ’развращение нравов’. Однако революцию автор не приемлет (’разорить его пагубно’), хотя ’жить в нем бедственно’. Декларируемая в законах ’вольность’ (не свобода, как в современных!) на деле оказывается ’пустым именем’. Следовательно, хорошие законы не гарантируют истинной свободы. Мысль весьма современная.
Однако бедность – это не только удел простого народа, но и дворян: "Дворянство французское по большей части в крайней бедности, и невежество его ни с чем несравненно. Ни звание дворянина, ни орден св. Людовика не мешают во Франции ходить по миру. Исключая знатных и богатых, каждый французский дворянин, при всей своей глупой гордости, почтет за великое себе счастие быть принятым гувернером к сыну нашего знатного господина" [7: 484].
Бедность дворян эмоционально осуждается: ’крайняя бедность’, ’ни с чем несравненное невежество’, ’ходить по миру’, ’глупая гордость’. Венец рассуждений: стать гувернером сына нашего господина – великое счастье.
Обратимся к причинам бедности и невежества дворян в видении Д. И. Фонвизина: "Причина бедности дворянства есть та же самая, которая столько утвердила богатство и силу их духовенства, а именно: право большего сына наследовать в родительском имении. Для меньших братьев два пути отверсты: военная служба и чин духовный. В первом предстоят труды, оканчивающиеся почти всегда бедностию, а в последнем священная праздность и изобилие" [7: 484]. Майорат не относится напрямую к государственному устройству, хотя их тесная взаимосвязь неоспорима.
"Священная праздность и изобилие" духовенства благодаря трем подряд старославянизмам демонстрирует иронию автора. Данное утверждение подкрепляется следующим наблюдением писателя: "В рассуждении злоупотребления духовной власти я уверен, что Франция несравненно несчастнее всех прочих государств. Правда, что невежество попов делает часто поношение всей нации; но из сих двух крайностей я лучше видеть хочу попов-невежд, нежели тиранов. Сила духовенства во Франции такова, что знатнейшие не боятся потерять ее никаким соблазном. Прелаты публично имеют на содержании девок, и нет позорнее той жизни, какую ведут французские аббаты" [7: 485].
Эмоциональное осуждение французских ’попов’, позорящих нацию, очевидно: дважды повторяется ’невежество’, ’злоупотребление духовной власти’, ’поношение нации’, ’позорная жизнь аббатов’.
Итак, "Все архиепископы и епископы суть братья знатнейших особ, подкрепляемые у двора своею роднёю и подкрепляющие себя в народе содержанием его в крайнем суеверии" [7: 484]. "Суеверие народное простирается там до невероятности" [7: 485].
Д. И. Фонвизин подчеркивает развитости просвещение во Франции и удивляется невежеству: "Злоупотребление продажи чинов произвело здесь то странное действие, что при невероятном множестве способов к просвещению глубокое невежество весьма нередко. Оно сопровождается еще и ужасным суеверием. Попы, имея в руках своих воспитание, вселяют в людей, с одной стороны, рабскую привязанность к химерам, выгодным для духовенства, а с другой – сильное отвращение к здравому рассудку" [7: 459].
Таким образом, гневное обличение французского духовенства продолжается и развивается. Обратим внимание на два момента: ’невероятное множество способов к просвещению’ и ’воспитание в руках попов’.
Актуальны и современны мысли Д. И. Фонвизина о соотношении воспитания и образования: "Воспитание во Франции ограничивается одним учением. Нет генерального плана воспитания, и все юношество учится, а не воспитывается. Главное старание прилагают, чтоб один стал богословом, другой живописцем, третий столяром; но чтоб каждый из них стал человеком, того и на мысль не приходит. Итак, относительно воспитания Франция ни в чем не имеет преимущества пред прочими государствами" [7: 483].
Таким образом, Д. И. Фонвизин считает, что обучение, ранняя профессиональная ориентация без воспитания, которое должно осуществляться по ’генеральному плану’, нецелесообразны.
В сложившемся государственном и общественном устройстве Франции роль короля декоративна: "Нынешний король трудолюбив и добросердечен; но оба сии качества управляются чужими головами" [7: 484]. Обратим внимание на то, что ’попы’ резко и однозначно осуждаются, король вызывает симпатию: ’ трудолюбив и добросердечен’.
Личные качества короля не обеспечивают даже элементарной чистоты и порядка: "На скотном дворе у нашего доброго помещика чистоты гораздо больше, нежели пред самыми дворцами французских королей" [7: 489]. Судя по рассказам гидов при посещении Версаля, данное высказывание отнюдь не гипербола.
Тем не менее, "… идея отечества и короля здесь твердо в сердца вкоренена" [7: 444]. Искренность отношения к королю поддерживается вкорененностью в сердце – символ души и духовности.
Все вышеизложенное порождает патриотизм французов, что восхищает и удивляет Д. И. Фонвизина: "Здесь нет ни одного ученого человека, который бы не имел верного пропитания, да к тому ж все они так привязаны к своему отечеству, что лучше согласятся умереть, нежели его оставить. Сие похвальное чувство вкоренено, можно сказать, во всем французском народе. Последний трубочист вне себя от радости, коли увидит короля своего; он кряхтит от подати, ропщет, однако последнюю копейку платит, во мнении, что тем пособляет своему отечеству. Коли что здесь действительно почтенно и коли что всем перенимать здесь надобно, то, конечно, любовь к отечеству и государю своему" [7: 443].
Обращает на себя внимание образ, в котором проявляется патриотизм: ’последний трубочист’, ’кряхтящий от подати’. Автор неоднократно подчеркивал скупость и даже скаредность французов, но люди платят ’последнюю копейку’, пособляя своему отечеству. И это завидный патриотизм: ’любовь к отечеству и государству своему’.
5. Французская литература и писатели.
Литература глубоко пронизывает жизнь общества, вплоть до семейных отношений: "Брат гонит брата за то, что один любит Расина, а другой Корнеля, ибо острота французского разума велит одному брату, любя Расина, ругать язвительно Корнеля и клясться пред светом, что Расин пред Корнелем, а брат его перед ним гроша не стоят" [7: 482].
Высмеиваемая Д. И. Фонвизиным вражда не обошла и писателей: "Вообще ни один писатель не может терпеть другого и почитает праздником всякий случай уязвить своего совместника. При всей их премудрости нет в них и столько рассудка, чтоб осмотреться, как бесчестят себя сами, ругая друг друга, и в какое посмеяние приводят себя у тех, в коих хотят вселить к себе почтение" [7: 482].
Авторская ирония проявляется довольно четко: ’один не может терпеть другого’, ’праздник’ – ’случай уязвить’, ’при премудрости нет рассудка’. Результат очевиден: ’в посмеяние приводят себя у тех, в коих хотят вселить почтение’.
Говорит Д. И. Фонвизин и об отдельных писателях. Прежде всего это Руссо и Вольтер.
О Руссо: "… в Париже живет, как медведь в берлоге; никуда не ходит и к себе никого не пускает. Ласкаюсь, однако ж, его увидеть. Мне обещали показать этого урода" [7: 438]. Последняя оценка абсолютно уничижительна. Возможно, некоторое объяснение таких по меньшей мере странных отрицательных характеристик (медведь в берлоге, урод) содержится в описании следующего происшествия: "Руссо … сочинил Mémoires своей собственной жизни, в которых весьма свободно описывал все интриги здешних вельмож поименно. Сию книгу сочинял он с тем, чтоб после смерти жена его ее напечатала и имела б от нее верный и нарочитый доход. Он для нее сию книгу пишет и оставляет ей в наследство. Жена его такая алчная к деньгам, какой свет не производил. Ей показалось долго дожидаться мужней смерти. Она, уговорясь с одним книгопродавцем, продала ему манускрипт, позволяя его списывать тихонько, когда Руссо спал. Он не знал, не ведал этой напасти, как вдруг получил письмо из Голландии, от одного книгопродавца, который пишет к нему, что он имеет в руках своих его манускрипт, купленный за 100 луидоров, и спрашивает его от доброго сердца: на какой бумаге и какими литерами советует он сделать издание? Руссо жестоко испугался, увидя женино бездельство, и писал к книгопродавцу, чтоб он бога ради до смерти его не печатал книги; а сам, бросив неблагодарную жену, поехал в деревню к своему приятелю. Теперь уже видно, что книгопродавец его не послушал: ибо книга напечатана, и появившиеся здесь экземпляры конфискованы; а бедный Руссо, видно от страха и негодования, прекратил жизнь свою. Сегодня получено известие, что он умер и найдена на теле его ранка в самом сердце. Сказывают, что он булавкою проткнул сердце, а иные говорят ножичком. Как бы то ни было, но он сам себя лишил жизни; по крайней мере сей слух разнесся теперь по всему городу" [7: 451-452]. История, конечно же, неприглядная, тем более, что самоубийство резко осуждалось и обществом, и церковью, однако французский писатель все же вызывает сочувствие русского коллеги: "бедный Руссо".
Абсолютно иная судьба у Вольтера – любимца Франции, о чем свидетельствуют, в частности, впечатления Д. И. Фонвизина. Во-первых, он именует французского писателя чудотворцем: "Вольтер также здесь; этого чудотворца на той неделе увижу. Он болен и также никого к себе не пускает" [7: 438]. Итак, на одной странице Руссо-урод, Вольтер-чудотворец. Отметим еще смелое новаторство Д. И. Фонвизина: он слово-оценку из церковной сферы переносит на отнюдь не безгрешного, но любимого публикой писателя.
Путешественник описывает посещение Вольтером Французской академии и театра: "Вчера Вольтер был во Французской академии. Собрание было многочисленное. Члены Академии вышли ему навстречу. Он посажен был на директорское место и, минуя обыкновенное баллотирование, выбран единогласно в директоры на апрельскую четверть года. От Академии до театра, куда он поехал, народ провожал его с непрестанными восклицаниями. Представлена была новая трагедия: "Ирена, или Алексий Комнин". При входе в ложу публика аплодировала ему многократно с неописанным восторгом, а спустя несколько минут Бризар, как старший актер, вошел к нему в ложу с венком, который надел ему на голову. Вольтер тотчас снял с себя венок и, заплакав от радости, сказал вслух Бризару: "Ah, Dieu, vous voulez done me faire mourir!" [Ах, боже, вы хотите уморить меня!] Трагедия играна была гораздо с большим совершенством, нежели в первые представления. По окончании ее новое зрелище открылось. Занавес опять был поднят; все актеры и актрисы, окружа бюст Вольтеров, увенчивали его лавровыми венками. Сие приношение публика сопровождала громким рукоплесканием, продолжавшимся близ четверти часа непрерывно. Наконец представлявшая Ирену г-жа Вестрис, оборотясь к Вольтеру, читала следующие стихи: ["На глазах восхищенного Парижа прими сегодня дань уважения, Которое из века в век будет подтверждать строгое потомство. Нет, тебе не нужно ждать предела жизни, чтобы наслаждаться славой бессмертия! Прими, Вольтер, венок, который тебе дарят. Прекрасно заслужить его, когда Франция тебе его преподносит"]
Для показания своего удовольствия публика велела повторить чтение сих стихов и аплодировала им с великим криком. Как же скоро Вольтер, выходя из театра, стал садиться в свою карету, то народ закричал: "des flambeaux, des flambeaux!" [Факелов, факелов!] По принесении факелов, велели кучеру ехать шагом, и бесчисленное множество народа с факелами провожало его до самого дома, крича непрестанно: "Vive Voltaire!" [Да здравствует Вольтер!]" [7: 441-442].
Аналогичная ситуация описана при другом посещении театра Вольтером: "… ехал Волтер, сопровождаемый множеством народа … Мы увидели его почти на руках несомого двумя лакеями" [7: 447]. "… жест, который показывал, будто он сам дивится своей славе. Сидел он в ложе madame Zebert, … публика … лишь только приметила …, что Волтер в ложе, то зачала аплодировать и кричать, потеряв всю благопристойность: "Vive Voltaire!" Сей крик, от которого никто друг друга разуметь не мог, продолжался близ 3/4 часа. Madame Vestris, которая должна была начинать пятый акт, четыре раза принималась, но тщетно! Волтер вставал, жестами благодарил партер за его восхищение и просил, чтоб позволил он кончить трагедию. Крик на минуту утихал, Волтер садился на свое место, актриса начинала, и крик поднимался опять с большим стремлением" [7: 448].
Д. И. Фонвизин избегает оценок, но отношению к писателю и академиков, и артистов, и публики, и народа вообще говорит само за себя, однако описанный ажиотаж отнюдь не разделяется автором: "Прибытие Волтера в Париж произвело точно такое в народе здешнем действие, как бы сошествие какого-нибудь божества на землю. Почтение, ему оказываемое, ничем не разнствует от обожания. Я уверен, что если б глубокая старость и немощи его не отягчали и он захотел бы проповедовать теперь новую какую секту, то б весь народ к нему обратился" [7: 469].
Для просвещенного человека XVIII века создание "новой какой секты" – дело не очень почетное, как и "сошествие какого-нибудь божества на землю", хотя народ его обожает, и с этим надо считаться.
Восторга народа не разделяют некоторые его коллеги: "По прибытии его [Вольтера] сюда, сколько стихотворцы, ему преданные, пишут в его славу, столько ненавидящие его посылают к нему безыменные сатиры. Первые печатаются, а последние нет, ибо правительство запретило особливым указом печатать то, что Волтеру предосудительно быть может. Такое уважение сделано ему сколько за великие его таланты, столько и ради старости" [7: 469-470].
Французские писатели в целом вызывают глубокое горькое разочарование Д. И. Фонвизина: "… здешних лучших авторов … Я в них столько же обманулся, как и во всей Франции. Все они, выключая весьма малое число, не только не заслуживают почтения, но достойны презрения. Высокомерие, зависть и коварство составляют их главный характер. Сказывают, что в старину авторы вели войну между собою не иначе, как критикуя один другого сочинения; а ныне не только трогают честь язвительными ругательствами, но рады погубить друг друга вовсе, как какие-нибудь звери. И действительно, мало в них человеческого" [7: 443].
Таким образом, Д. И. Фонвизин в очередной раз продемонстрировал эрудицию, знание всех тонкостей французских реалий, максимальную объективность, но в то же время четкую позицию.
6. Театр.
Д. И. Фонвизин подчеркивает приверженность французов театрам, однако делает совершенно неожиданный вывод: "… каждый день комедия. Я думаю, нет в свете нации легковеснее и безрассуднее" [7: 433]. Как указывалось выше, данные характеристики прослеживаются на протяжении всей переписки, однако в данном случае они связаны с театром.
Театр привлекает в Париж и иностранцев: "… дам чужестранных здесь очень немного, а мужчин, особливо же молодых, пропасть. Их две вещи в Париж привлекают: спектакли да девки. Отними сии две приманки, то целые 2/3 чужестранцев тотчас уедут из Парижа" [7: 445].
Оценка театрального искусства Парижа у автора восторженная: "Спектакли здесь такие, каких совершеннее быть не может. Трагедия после Лекеня, Клеронше, Дюменильнин, конечно, упала; но комедия в наилучшем цвете. Опера есть великолепнейшее зрелище в целом свете. Итальянский спектакль очень забавен. Сверх того, есть много других спектаклей. Все каждый день полнешеньки. Два примечания скажу тебе о здешних спектаклях, и поверь, что скажу сущую правду. Кто не видал комедии в Париже, тот не имеет прямого понятия, что есть комедия. Кто же видел здесь комедию, тот нигде в спектакль не поедет охотно, потому что после парижского смотреть другого не захочет. Не говорю я, чтоб у нас или в других местах не было актеров, достойных быть в здешней труппе: но нет нигде такого ensemble [ансамбля], каков здесь, когда в пьесе играют все лучшие актеры. Два дня в неделе играют дубли. Тогда действительно и парижский спектакль гроша не стоит" [7: 445-446].
Автор "Недоросля" очень профессионально судит о комедии и ее исполнении (ансамбль, дублей). Высоко оценивается опера. Интересно параллельное синтаксическое оформление комедии в Париже: "Кто не видал …, тот … ". Оценка воплощается, в частности, и при помощи разговорных элементов (’полнешеньки’, ’гроша не стоит’). В целом характеристика эмоциональна, что создается за счет использования различных языковых средств.
В другом месте о театре автор пишет несколько иначе: "… комедия в своем роде есть лучшее, что я в Париже видел. По смерти Лекеневой она гораздо упала. Оперу можно назвать великолепнейшим зрелищем. Декорации и танцы прекрасны, но певцы прескверны. Удивился я, как можно бесстыдно так реветь, а еще более – как можно такой рев слушать с восхищением!" [7: 477].
Неизменный восторг вызывает комедия ("в своем роде есть лучшее"); однако она упала (крайне экспрессивно). Характеристика оперы амбивалентна: с одной стороны, высокая оценка внешней стороны ("декорации и танцы прекрасны") и с другой – максимум пейоративности по отношению к главному – к певцам (’прескверны’, ’как можно так бесстыдно реветь’) и невзыскательным слушателям (’ как можно такой рев слушать с восхищением’).
О единодушном восхищении театральной публики и артистов Вольтером мы писали выше.
7. Франция – Россия.
Д. И. Фонвизин смотрит на Францию и французов внимательно, однако, естественно, сквозь призму своей родной культуры и с позиций русско-французских отношений.
Так, например, русский путешественник подчеркивает: "Между двумя нациями есть превеликое сходство не только в лицах, но в обычаях и ухватках. По улицам кричат точно так, как у нас, и одежда женская одинакова" [7: 425].
Однако русские дворяне в глазах Д. И. Фонвизина имеют предпочтение по сравнению с французскими: "Можно сказать, что в России дворяне по провинциям несказанно лучше здешних, кроме того, что здешние пустомели имеют наружность лучше" [7: 423]. Оценка французских дворян уничижительна ("пустомели"), но такой пиетет автора "Недоросля" по отношению к русскому поместному дворянству удивителен.
Д. И. Фонвизин восхищен столицей Франции: "Париж отнюдь не город; его поистине назвать должно целым миром. Нельзя себе представить, как бесконечно он велик и как населен" [7: 438]. Париж приютил и русских: "Русских здесь множество, и все живут как одна семья; но образ жизни ни мне, ни жене моей не нравится. Никакого в распоряжении времени порядка нет: день делают ночью, а ночь днем. Игра в le beau sexe [прекрасный пол] занимают каждую минуту. Кто не подвергается всякую минуту опасности потерять свое имение и здоровье, тот называется здесь философ. Из русских здесь, смело скажу, только два философа. Прочие все живут по-французски, чего нас избави боже!" [7: 439].
Таким образом, автор осуждает образ жизни русских дворян в Париже и стремление перенять обычаи французов (’избави боже!’).
С другой стороны, путешественник делает неожиданное наблюдение: "Если б ты здесь жила так, как в Москве живешь, то б тебя почли презнатною и пребогатою особой" [7: 431]. Окказионализм Д. И. Фонвизина с префиксом увеличительности пре- четко передает иронию автора.
Д. И. Фонвизин отмечает интерес и русских, и французов к новостям: "У нас, в России, любят вести, а здесь можно их назвать пищею французов. Они б дня не прожили, если б запретили им выдумывать и лгать" [7: 434]. Заметно просматривается аллюзия на библейский образ "пища духовная"; то есть вести в сознании французов поднимаются до духовных высот, хотя оценка новостей абсолютно отрицательная, они не заслуживают доверия ("выдумывать и лгать").
Д. И. Фонвизин последовательно развенчивает миф о превосходстве Франции и Парижа по отношению к России: "… меня здесь более всего удивляет; это мои любезные сограждане. Из них есть такие чудаки, что вне себя от одного имени Парижа; а при всем том, я сам свидетель, что они умирают от скуки; если б не спектакли, и не много было здесь русских, то бы действительно Париж укоротил всех наших русских французов. Итак, кто тебя станет уверять, что Париж центр забав и веселий, не верь: все это глупая аффектация; все лгут без милосердия. Кто сам в себе ресурсов не имеет, тот и в Париже  проживет, как в Угличе. Четыре стены везде равны" [7: 444-445].
Д. И. Фонвизин высмеивает восторги "русских – французов" (’чудаки’, ’глупая аффектация’, ’лгут без милосердия’), живущих в узком мире себе подобных (’в Париже … как в Угличе’), завершая крайне уместной поговоркой: "четыре стены везде равны".
Близко по содержанию и по форме (фразеологизмы) следующее высказывание: "Мы все, сколько ни есть нас русских, вседневно сходясь, дивимся и хохочем, соображая то, что видим, с тем, о чем мы, развеся уши, слушивали. Славны бубны за горами – вот прямая истина!" [7: 441]. Самоирония автора (’все … дивимся и хохочем’, разговорные фразеологизмы, восклицательное предложение) очевидна, ее усиливает имперфектная форма глагола ’слушивали’, указывающая на неоднократное действие в прошлом. В завершение итог, врезающийся за счет номинатива в сознание: "вот прямая истина!".
Как правило, Д. И. Фонвизин пишет о дворянах, но один раз упоминаются русские крестьяне: "Сравнивая наших крестьян в лучших местах с тамошними, нахожу, беспристрастно судя, состояние наших несравненно счастливейшим… причину… главною поставлю ту, что подать в казну платится неограниченная и, следственно, собственность имения есть только в одном воображении. В сем плодоноснейшем краю на каждой почте карета моя была всегда окружена нищими, которые весьма часто, вместо денег, именно спрашивали, нет ли с нами куска хлеба. Сие доказывает неоспоримо, что и посреди изобилия можно умереть с голоду" [7: 466].
В данном микротексте автор предстает прежде всего как гостударственный деятель, поскольку он видит и называет главную причину бедности французских крестьян: "подать в казну платится неограниченная", что лишает их собственности. Суперлатив ’плодоноснейший’ край подчеркивает контраст между возможностями и истинным положением крестьян. Обращает на себя внимание аргумент подлинного нищенства, а не попрошайничества: ’вместо денег’ спрашивают ’кусок хлеба’. В итоги сентенция: посреди изобилия можно умереть с голоду.
Завершая подраздел, посвященный ’русским французам’, автор предостерегает молодежь, что звучит актуально и в наши дни: " … если кто из молодых моих сограждан, имеющий здравый рассудок, вознегодует, видя в России злоупотребления и неустройства, и начнет в сердце своем от нее отчуждаться, то для обращения его на должную любовь к отечеству нет вернее способа, как скорее послать его во Францию. Здесь, конечно, узнает он самым опытом очень скоро, что все рассказы о здешнем совершенстве сущая ложь, что люди везде люди, что прямо умный и достойный человек везде редок и что в нашем отечестве можно, однако, быть столько же счастливу, сколько и во всякой другой земле, если совесть спокойна и разум правит воображением, а не воображение разумом" [7: 468].
В данном фрагменте обращает на себя внимание критерий патриотизма и счастья на родине: спокойная совесть и главенство разума над воображением. Вывод убедительный, что в определенной мере обусловлено синтаксическим оформлением: сложная синтаксическая конструкция с однородными придаточными.
Обратим внимание и на интерес французских писателей к достоинствам русского языка в изложении выдающегося русского художника слова: "Я имел удачу понравиться в собрании [Lerendez-vousdesgendsdesletters – собрание писателей] рассказыванием о свойстве нашего языка, что директор сего собрания, 1а Blancherie, один из мудрых века сего, прислал ко мне звать и в будущее собрание" [7: 451].
В завершение фрагмента описания наблюдений Д. И. Фонвизина о Франции, приведем мысль о пользе путешествий: "Много приобрел я пользы от путешествия. Кроме поправления здоровья, научился я быть снисходительнее к тем недостаткам, которые оскорбляли меня в моем отечестве. Я увидел, что во всякой земле худого гораздо больше, нежели доброго, что люди везде люди, что умные люди везде редки, что дураков везде изобильно и, словом, что наша нация не хуже ни которой и что мы дома можем наслаждаться истинным счастием, за которым нет нужды шататься в чужих краях" [7: 449]. Сложная синтаксическая конструкция сугубо книжного характера завершается просторечным ’шататься’ в чужих краях, что однозначно эксплицирует точку зрения автора на такого рода путешествия.
Таким образом, как и в разделе, посвященном Германии, Д. И. Фонвизин предстает внимательным путешественником, патриотом, государственным деятелем, ученым, стремящимся обнаружить причину описываемых явлений и фактов, особенно негативных.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ИСТОЧНИКОВ


  1. Белинский В. Г. Полное собрание сочинений. Т. 7

  2. Иванов М. В. Фонвизин // Краткая литературная энциклопедия / Гл. ред. А. А. Сурков, т. 8 – Изд. "Советская энциклопедия" – М., 1975. – с. 42-45.

  3. Иванова Л. П. Отображение языковой картины мира автора в художественном тексте (на материале романа А. С. Пушкина "Евгений Онегин": Учебное пособие к спецкурсу. – 2-е изд, доп. – К; Освита Украины, 2006 – 140 с.

  4. Пушкин А. С. Евгений Онегин. Полное собрание сочинений в 10-ти томах: Изд. 3-е. – М., 1964. – Т. V

  5. Пушкин А. С. Собрание сочинений в 10-ти томах, т. VI. Критика и публицистика. – ГИХЛ. – М., 1962 – 586 с.

  6. Солнцев В. М. Язык как системно-структурное образование. – М., Главная редакция восточной литературы издательства "Наука", 1971 – 294 с.

  7. Фонвизин Д. И. Собрание сочинений в 2 томах, т. 2. ГИХЛ, М.-Л., 1959 – 742 с.







[1]Здесь и далее приводится перевод из первоисточника