"In vino veritas!"
(Какую истину заключает вино?)
Резниченко Н. А.
I. "Культовое" стихотворение Блока
О вине сказано и написано немало. Начиная с древнехеттских ритуалов воинской присяги перед битвой[1] и кончая мудрым советом Венедикта Ерофеева – автора знаменитой поэмы в прозе "Москва – Петушки": "Больше пейте, меньше закусывайте. Это лучшее средство от самомнения и поверхностного атеизма". И совсем уж замечательно – с подачи В. Аксёнова – высказался по этому поводу С. Довлатов: "Выпил с утра – и целый день свободен".
Но, пожалуй, только А.Блок в "Незнакомке" напрямую связал вино с истиной, открывающейся поэту.
Какая же это истина?
Сакраментальная латинская фраза, вложенная Блоком в кричащие уста "пьяниц с глазами кроликов", встречается у древнегреческого поэта Алкея (VI век до н.э.) как поговорочное выражение "вино и правда" в значении: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. В древнеримской литературе похожую пословицу приводит Плиний Старший: "Общепринято вину приписывать правдивость".
Но финальная строка блоковского стихотворения, конечно же, далека от логизирующего смысла античного афоризма:
Я знаю: истина в вине.
Здесь важен акцент на личном местоимении первого лица единственного числа, отчётливо проставленный автором в предшествующих строках:
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Таким образом, истина, которая открывается лирическому герою в финале, есть результат его самостоятельного духовного усилия, равновеликого судьбоносному поступку.
Известна дневниковая запись Евг. Иванова, рассказывающая о том, как Блок – было это 9 мая 1906 г. – повёз его в Озерки, на место событий незадолго до того написанной (24 апреля) "Незнакомки": "Пошли на озеро, где "скрипят уключины" и "визг женский" /…/ Потом Саша с какой-то нежностью ко мне, как Вергилий к Данте, указывал на позолоченный "крендель булочной", на вывески. Всё это он показывал с большой любовью, как бы желая ввести меня в тот путь, которым вёлся он тогда, в тот вечер, когда появилась "Незнакомка". Наконец привёл на вокзал озерковский (Сестрорецкой ж.д.). Из большого венецианского окна видны "шлагбаумы", на всё это он указывал по стихам. В окне видна железная дорога /…/ Поезда часто проносятся мимо… Зеленеющий в заре кусок неба то закрывается, то открывается.
С этими пролетающими машинами и связано появление в окне незнакомки".[2]
Не станем упрекать близкого друга поэта в наивном "биографизме". Тем более, что сам Блок, став после "Незнакомки" объектом особого читательского поклонения, неоднократно устраивал подобные "экскурсии", о чём свидетельствуют воспоминания современников (В.Веригина, Б. Садовской).[3] "Незнакомка" стала "культовым" стихотворением, а поездки на "место событий" – своего рода паломничеством к святым местам, организуемым и духовно направляемым автором.
Само чтение Блоком "Незнакомки" воспринималось – опять-таки по воле поэта – как повторная мистерия, зримое доказательство тождества жизни художника и его искусства (идея бесконечно дорогая для "младших" символистов).
"Стало шумно и весело. Перешли в столовую, и на столе появилось воспетое Блоком в его "Незнакомке" красное вино.
Приступили к Блоку с просьбою прочесть стихи. Он не отказывался и, словно угадывая общее желание, начал: "По вечерам, над ресторанами…"
Нужно было слышать, сколько проникновенности было в блоковском чтении "Незнакомки". Его голос звучал глухо, что сообщало его декламации особенно таинственный, сокровенный смысл. Он не смотрел на нас, – казалось, он нас и не видел, весь уйдя в себя. Это чтение было повторный процесс творчества, и когда прозвучали последние слова стихотворения – глаза Блока были полны слёз.
Наступило глубокое молчание" (С. Штейн; время описываемых событий – весна 1907 г.).[4]
"Он стал как будто выше, чем был на самом деле. С заложенными позади руками, чуть запрокинув голову, стоял он, прислонившись спиной к печке, и, выжидая тишину, смотрел… смотрел, казалось, в ту даль, куда улетало его лицо, где оживало творимое им видение, о котором вот-вот зазвучат его стихи" (В. Стражев; осень 1906 г.).[5]
"Я помню ту ночь, перед самой зарёй, когда он впервые прочитал "Незнакомку", – кажется, вскоре после того, как она была написана им. Читал он её на крыше знаменитой Башни Вячеслава Иванова /…/, у которого каждую среду собирался для всенощного бдения весь артистический Петербург. Из Башни был выход на пологую крышу, и в белую петербургскую ночь мы, художники, поэты, артисты, опьянённые стихами и вином, – а стихами опьянялись тогда, как вином,[6] – вышли под белесоватое небо, и Блок, медлительный, внешне спокойный, молодой, загорелый /…/, взобрался на большую железную раму /…/ и по нашей неотступной мольбе уже в третий, в четвёртый раз прочитал эту бессмертную балладу своим сдержанным, глухим, монотонным, безвольным, трагическим голосом. И мы, впитывая в себя её гениальную звукопись, уже заранее страдали, что сейчас её очарование кончится, а нам хотелось, чтобы оно длилось часами, и вдруг, едва только произнёс он последнее слово, из Таврического сада, который был тут же, внизу, какой-то воздушной волной донеслось до нас многоголосое соловьиное пение" (К. Чуковский; весна 1906 г.).[7]
"Опьянение звуками было главное условие его творчества", – пишет Чуковский.[8] Но и само вино, магическая Вакхова влага, стало неизменным участником таинства блоковского жизнетворчества – тем "священным предметом", который способен преобразить пошлую, угнетающую обыденность в идеальный гармонический мир.
Жертвой одной из таких блоковских "винных мистерий" стал упомянутый Евг. Иванов, в воспоминаниях которого есть интересное продолжение: "Пьём вино. Вино недорогое, но "терпкое", главное – с "лиловатым отливом" ночной фиалки, в этом вся тайна.
Подал лакей сонный бутылку. Откупорив, поставил два стакана.
Пьём и говорим серьёзно. То есть он говорит. Я молчу.
О "Незнакомке".
Я начинаю почти видеть её. Чёрное платье, точно она, или вернее весь стан её прошёл в окне, как пиковая дама перед Германом, скользнул и сел за столик. Одна, без спутников.
Саша в самом деле ждёт, что кто-то придёт, она, "Незнакомка". Верно, действительно, кто-то ходит.
По правде сказать, мне тревожно, не знаю, "как" тут. Делаю глаза невинной жертвы.
"Ещё бутылочку".
Сейчас же лакей подаёт ещё бутылочку.
Выпиваем вторую. Значит, каждый по бутылке.
"Саша, не надо. Я не буду. – Будешь! Дайте ещё бутылку. Надо, чтоб пол начал качаться немного".
"Женя, оставь, это я угощаю".
"Теперь пойдём. Посмотри, как пол немного покачивается, как на палубе. Корабль".
Верно, действительно, точно онемели ноги немного, пол, как при лёгкой качке на пароходе, поднимается и опускается.
Незнакомки не дождались, поехали тем же путём. Вышли у Летнего сада. Меня сильно мутило с одной бутылки. Вино было подкрашенное, по-видимому, но терпкое и лиловое.
10 мая. Для кого как, а для меня ещё истины в вине нет. Такая теперь гадость! Тошнит, травит до рвоты. Морская болезнь от незнакомки".[9]
Дневниковая запись Евг. Иванова комически-простодушно открывает читателю прозаическую, "профанную" сторону "Незнакомки", оставшуюся за гранью лирического образа. Но есть в этой записи два очень важных момента: аналогия "Вергилий – Данте" и фраза "желая ввести меня в тот путь, которым вёлся он тогда, в тот вечер /…/". Подчёркнутые слова – слова для Блока знаковые и в его мире символически эквивалентные. Именем великого итальянского поэта творческий путь Блока измерен от начала до конца: от "Стихов о Прекрасной Даме" до трагической дневниковой записи 18 апреля 1921 г.: "Жизнь изменилась (она изменившаяся, но не новая, не nuova (курсив Блока – Н.Р.)), вошь победила весь свет, это уже совершившееся дело, и всё теперь будет меняться только в другую (курсив Блока – Н.Р.) сторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы".
Блок подразумевает здесь автобиографический роман Данте "Новая жизнь" ("Vita nuova"), по образцу которого он задумал в 1918 г. отдельное издание "Стихов о Прекрасной Даме" с авторским комментарием, чтобы "заполнить пробелы между строками /…/ простым объяснением событий".
"Новой жизни", её ослепительного духовного преображения, расторжения удушающего "тяжёлого сна" Блок ждал от революции, в "мировом пожаре" которой должен был родиться "человек-артист". Но в результате усилий партии победившего пролетариата "музыка омерзительной пошлости" так и не стала "музыкой сфер", На закате жизни Блок переживал "оставленность духом музыки".
Подобно "суровому Данту", поэт шёл сквозь ад, "через необходимый болотистый лес" к "добру и свету", мужественно глядя в лицо "страшного мира" и не боясь достигнуть самого дна. Спасением для него на этом пути были ирония и "влага терпкая и таинственная", соединявшая ближайшую "низкую" реальность и "очарованную даль" идеала. Блок прекрасно понимал цену такого "синтеза". В статье "Ирония" (1908) он писал: "Перед лицом проклятой иронии – всё равно для них (людей, поражённых этой душевной болезнью "нашего века" – Н.Р.): добро и зло, ясное небо и вонючая яма, Беатриче Данте и Недотыкомка Сологуба. Всё смешано, как в кабаке и мгле. Винная истина, "in vino veritas" – явлена миру, всё – едино, единое – есть мир; я пьян, ergo – захочу – "приму" мир весь целиком, упаду на колени перед Недотыкомкой, соблазню Беатриче; барахтаясь в канаве, буду полагать, что парю в небесах; захочу – "не приму" мира: докажу, что Беатриче и Недотыкомка одно и то же. Так мне угодно, ибо я пьян. А с пьяного человека – что спрашивается? Пьян иронией, смехом, как водкой; так же всё обезличено, всё "обесчещено", всё – всё равно".
Поэт строго судил себя и свой больной век высшим нравственным судом совести. Но в этой же статье он обращается к читателю от лица всех современных поэтов, пребывающих "у очага страшной заразы": "Не слушайте нашего смеха, слушайте ту боль, которая за ним. Не верьте никому из нас, верьте тому, что за нами (курсив Блока – Н.Р.).
Если же мы не способны явить вам то, что за нами, то, чего хотят и чего ждут иные из нас, – отвернитесь от нас скорее".
Чего "хотел" и чего "ждал" Блок – об этом говорят его стихи.
О, я хочу безумно жить:
Всё сущее – увековечить,
Безличное – вочеловечить,
Несбывшееся – воплотить!
В "Незнакомке", где за "тёмной вуалью" поэт увидел "берег очарованный и очарованную даль", "воплощено", "вочеловечено" страстное художническое стремление прозреть красоту в самом явлении повседневной жизни, преобразить пошлую действительность силой искусства, воспринятого как новое Откровение – в духе "философии всеединства" Владимира Соловьёва. По Блоку, такое ощущение единства мира ("всё – едино, единое – есть мир") даёт "винная истина", "in vino veritas". В стихотворении "Они читают стихи", входящем в цикл "Снежная маска", "сквозь винный хрусталь" проступают очертания "жизни" и "сказки", прозы и поэзии в их "неслиянности-нераздельности":
Ты твёрдо знаешь: в книгах – сказки,
А в жизни – только проза есть.
Но для меня неразделимы
С тобою ночь и мгла реки,
И застывающие дымы,
И рифм весёлых огоньки.
II. "Незнакомка": "лабиринт сцеплений"
Как же оценивать с этих позиций последнюю строфу "Незнакомки"?
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
О каком "сокровище" идёт речь? Какой "ключ" его открывает и поручен только лирическому герою? Кому адресует он "пьяное чудовище", так остро рифмующееся с "сокровище"? И, наконец, о какой "истине в вине" знает герой, горько и мучительно отрезвлённый в финале?
Ещё раз всмотримся в композиционный рисунок "Незнакомки", который, по многократным утверждениям исследователей поэзии Блока, "резко делится на две части".[10] Образные контрасты стихотворения можно зафиксировать в виде таблицы.
Образы и лейтмотивы Реальный мир Вымышленный мир 1.Акустические образы "Гнетущая немузыкальность", Абсолютная тишина,
(звуки) закругленная какофония нездешняя "музыка"
пошлости: "окриками ассонансов: "И каждый
пьяными"; "детский плач"; вечер в час назначенный";
"скрипят уключины"; "Дыша духами и туманами";
"женский визг"; "пьяницы кричат"[11] "И веют древними
О вине сказано и написано немало. Начиная с древнехеттских ритуалов воинской присяги перед битвой[1] и кончая мудрым советом Венедикта Ерофеева – автора знаменитой поэмы в прозе "Москва – Петушки": "Больше пейте, меньше закусывайте. Это лучшее средство от самомнения и поверхностного атеизма". И совсем уж замечательно – с подачи В. Аксёнова – высказался по этому поводу С. Довлатов: "Выпил с утра – и целый день свободен".
Но, пожалуй, только А.Блок в "Незнакомке" напрямую связал вино с истиной, открывающейся поэту.
Какая же это истина?
Сакраментальная латинская фраза, вложенная Блоком в кричащие уста "пьяниц с глазами кроликов", встречается у древнегреческого поэта Алкея (VI век до н.э.) как поговорочное выражение "вино и правда" в значении: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. В древнеримской литературе похожую пословицу приводит Плиний Старший: "Общепринято вину приписывать правдивость".
Но финальная строка блоковского стихотворения, конечно же, далека от логизирующего смысла античного афоризма:
Я знаю: истина в вине.
Здесь важен акцент на личном местоимении первого лица единственного числа, отчётливо проставленный автором в предшествующих строках:
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Таким образом, истина, которая открывается лирическому герою в финале, есть результат его самостоятельного духовного усилия, равновеликого судьбоносному поступку.
Известна дневниковая запись Евг. Иванова, рассказывающая о том, как Блок – было это 9 мая 1906 г. – повёз его в Озерки, на место событий незадолго до того написанной (24 апреля) "Незнакомки": "Пошли на озеро, где "скрипят уключины" и "визг женский" /…/ Потом Саша с какой-то нежностью ко мне, как Вергилий к Данте, указывал на позолоченный "крендель булочной", на вывески. Всё это он показывал с большой любовью, как бы желая ввести меня в тот путь, которым вёлся он тогда, в тот вечер, когда появилась "Незнакомка". Наконец привёл на вокзал озерковский (Сестрорецкой ж.д.). Из большого венецианского окна видны "шлагбаумы", на всё это он указывал по стихам. В окне видна железная дорога /…/ Поезда часто проносятся мимо… Зеленеющий в заре кусок неба то закрывается, то открывается.
С этими пролетающими машинами и связано появление в окне незнакомки".[2]
Не станем упрекать близкого друга поэта в наивном "биографизме". Тем более, что сам Блок, став после "Незнакомки" объектом особого читательского поклонения, неоднократно устраивал подобные "экскурсии", о чём свидетельствуют воспоминания современников (В.Веригина, Б. Садовской).[3] "Незнакомка" стала "культовым" стихотворением, а поездки на "место событий" – своего рода паломничеством к святым местам, организуемым и духовно направляемым автором.
Само чтение Блоком "Незнакомки" воспринималось – опять-таки по воле поэта – как повторная мистерия, зримое доказательство тождества жизни художника и его искусства (идея бесконечно дорогая для "младших" символистов).
"Стало шумно и весело. Перешли в столовую, и на столе появилось воспетое Блоком в его "Незнакомке" красное вино.
Приступили к Блоку с просьбою прочесть стихи. Он не отказывался и, словно угадывая общее желание, начал: "По вечерам, над ресторанами…"
Нужно было слышать, сколько проникновенности было в блоковском чтении "Незнакомки". Его голос звучал глухо, что сообщало его декламации особенно таинственный, сокровенный смысл. Он не смотрел на нас, – казалось, он нас и не видел, весь уйдя в себя. Это чтение было повторный процесс творчества, и когда прозвучали последние слова стихотворения – глаза Блока были полны слёз.
Наступило глубокое молчание" (С. Штейн; время описываемых событий – весна 1907 г.).[4]
"Он стал как будто выше, чем был на самом деле. С заложенными позади руками, чуть запрокинув голову, стоял он, прислонившись спиной к печке, и, выжидая тишину, смотрел… смотрел, казалось, в ту даль, куда улетало его лицо, где оживало творимое им видение, о котором вот-вот зазвучат его стихи" (В. Стражев; осень 1906 г.).[5]
"Я помню ту ночь, перед самой зарёй, когда он впервые прочитал "Незнакомку", – кажется, вскоре после того, как она была написана им. Читал он её на крыше знаменитой Башни Вячеслава Иванова /…/, у которого каждую среду собирался для всенощного бдения весь артистический Петербург. Из Башни был выход на пологую крышу, и в белую петербургскую ночь мы, художники, поэты, артисты, опьянённые стихами и вином, – а стихами опьянялись тогда, как вином,[6] – вышли под белесоватое небо, и Блок, медлительный, внешне спокойный, молодой, загорелый /…/, взобрался на большую железную раму /…/ и по нашей неотступной мольбе уже в третий, в четвёртый раз прочитал эту бессмертную балладу своим сдержанным, глухим, монотонным, безвольным, трагическим голосом. И мы, впитывая в себя её гениальную звукопись, уже заранее страдали, что сейчас её очарование кончится, а нам хотелось, чтобы оно длилось часами, и вдруг, едва только произнёс он последнее слово, из Таврического сада, который был тут же, внизу, какой-то воздушной волной донеслось до нас многоголосое соловьиное пение" (К. Чуковский; весна 1906 г.).[7]
"Опьянение звуками было главное условие его творчества", – пишет Чуковский.[8] Но и само вино, магическая Вакхова влага, стало неизменным участником таинства блоковского жизнетворчества – тем "священным предметом", который способен преобразить пошлую, угнетающую обыденность в идеальный гармонический мир.
Жертвой одной из таких блоковских "винных мистерий" стал упомянутый Евг. Иванов, в воспоминаниях которого есть интересное продолжение: "Пьём вино. Вино недорогое, но "терпкое", главное – с "лиловатым отливом" ночной фиалки, в этом вся тайна.
Подал лакей сонный бутылку. Откупорив, поставил два стакана.
Пьём и говорим серьёзно. То есть он говорит. Я молчу.
О "Незнакомке".
Я начинаю почти видеть её. Чёрное платье, точно она, или вернее весь стан её прошёл в окне, как пиковая дама перед Германом, скользнул и сел за столик. Одна, без спутников.
Саша в самом деле ждёт, что кто-то придёт, она, "Незнакомка". Верно, действительно, кто-то ходит.
По правде сказать, мне тревожно, не знаю, "как" тут. Делаю глаза невинной жертвы.
"Ещё бутылочку".
Сейчас же лакей подаёт ещё бутылочку.
Выпиваем вторую. Значит, каждый по бутылке.
"Саша, не надо. Я не буду. – Будешь! Дайте ещё бутылку. Надо, чтоб пол начал качаться немного".
"Женя, оставь, это я угощаю".
"Теперь пойдём. Посмотри, как пол немного покачивается, как на палубе. Корабль".
Верно, действительно, точно онемели ноги немного, пол, как при лёгкой качке на пароходе, поднимается и опускается.
Незнакомки не дождались, поехали тем же путём. Вышли у Летнего сада. Меня сильно мутило с одной бутылки. Вино было подкрашенное, по-видимому, но терпкое и лиловое.
10 мая. Для кого как, а для меня ещё истины в вине нет. Такая теперь гадость! Тошнит, травит до рвоты. Морская болезнь от незнакомки".[9]
Дневниковая запись Евг. Иванова комически-простодушно открывает читателю прозаическую, "профанную" сторону "Незнакомки", оставшуюся за гранью лирического образа. Но есть в этой записи два очень важных момента: аналогия "Вергилий – Данте" и фраза "желая ввести меня в тот путь, которым вёлся он тогда, в тот вечер /…/". Подчёркнутые слова – слова для Блока знаковые и в его мире символически эквивалентные. Именем великого итальянского поэта творческий путь Блока измерен от начала до конца: от "Стихов о Прекрасной Даме" до трагической дневниковой записи 18 апреля 1921 г.: "Жизнь изменилась (она изменившаяся, но не новая, не nuova (курсив Блока – Н.Р.)), вошь победила весь свет, это уже совершившееся дело, и всё теперь будет меняться только в другую (курсив Блока – Н.Р.) сторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы".
Блок подразумевает здесь автобиографический роман Данте "Новая жизнь" ("Vita nuova"), по образцу которого он задумал в 1918 г. отдельное издание "Стихов о Прекрасной Даме" с авторским комментарием, чтобы "заполнить пробелы между строками /…/ простым объяснением событий".
"Новой жизни", её ослепительного духовного преображения, расторжения удушающего "тяжёлого сна" Блок ждал от революции, в "мировом пожаре" которой должен был родиться "человек-артист". Но в результате усилий партии победившего пролетариата "музыка омерзительной пошлости" так и не стала "музыкой сфер", На закате жизни Блок переживал "оставленность духом музыки".
Подобно "суровому Данту", поэт шёл сквозь ад, "через необходимый болотистый лес" к "добру и свету", мужественно глядя в лицо "страшного мира" и не боясь достигнуть самого дна. Спасением для него на этом пути были ирония и "влага терпкая и таинственная", соединявшая ближайшую "низкую" реальность и "очарованную даль" идеала. Блок прекрасно понимал цену такого "синтеза". В статье "Ирония" (1908) он писал: "Перед лицом проклятой иронии – всё равно для них (людей, поражённых этой душевной болезнью "нашего века" – Н.Р.): добро и зло, ясное небо и вонючая яма, Беатриче Данте и Недотыкомка Сологуба. Всё смешано, как в кабаке и мгле. Винная истина, "in vino veritas" – явлена миру, всё – едино, единое – есть мир; я пьян, ergo – захочу – "приму" мир весь целиком, упаду на колени перед Недотыкомкой, соблазню Беатриче; барахтаясь в канаве, буду полагать, что парю в небесах; захочу – "не приму" мира: докажу, что Беатриче и Недотыкомка одно и то же. Так мне угодно, ибо я пьян. А с пьяного человека – что спрашивается? Пьян иронией, смехом, как водкой; так же всё обезличено, всё "обесчещено", всё – всё равно".
Поэт строго судил себя и свой больной век высшим нравственным судом совести. Но в этой же статье он обращается к читателю от лица всех современных поэтов, пребывающих "у очага страшной заразы": "Не слушайте нашего смеха, слушайте ту боль, которая за ним. Не верьте никому из нас, верьте тому, что за нами (курсив Блока – Н.Р.).
Если же мы не способны явить вам то, что за нами, то, чего хотят и чего ждут иные из нас, – отвернитесь от нас скорее".
Чего "хотел" и чего "ждал" Блок – об этом говорят его стихи.
О, я хочу безумно жить:
Всё сущее – увековечить,
Безличное – вочеловечить,
Несбывшееся – воплотить!
В "Незнакомке", где за "тёмной вуалью" поэт увидел "берег очарованный и очарованную даль", "воплощено", "вочеловечено" страстное художническое стремление прозреть красоту в самом явлении повседневной жизни, преобразить пошлую действительность силой искусства, воспринятого как новое Откровение – в духе "философии всеединства" Владимира Соловьёва. По Блоку, такое ощущение единства мира ("всё – едино, единое – есть мир") даёт "винная истина", "in vino veritas". В стихотворении "Они читают стихи", входящем в цикл "Снежная маска", "сквозь винный хрусталь" проступают очертания "жизни" и "сказки", прозы и поэзии в их "неслиянности-нераздельности":
Ты твёрдо знаешь: в книгах – сказки,
А в жизни – только проза есть.
Но для меня неразделимы
С тобою ночь и мгла реки,
И застывающие дымы,
И рифм весёлых огоньки.
II. "Незнакомка": "лабиринт сцеплений"
Как же оценивать с этих позиций последнюю строфу "Незнакомки"?
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
О каком "сокровище" идёт речь? Какой "ключ" его открывает и поручен только лирическому герою? Кому адресует он "пьяное чудовище", так остро рифмующееся с "сокровище"? И, наконец, о какой "истине в вине" знает герой, горько и мучительно отрезвлённый в финале?
Ещё раз всмотримся в композиционный рисунок "Незнакомки", который, по многократным утверждениям исследователей поэзии Блока, "резко делится на две части".[10] Образные контрасты стихотворения можно зафиксировать в виде таблицы.
Образы и лейтмотивы Реальный мир Вымышленный мир 1.Акустические образы "Гнетущая немузыкальность", Абсолютная тишина,
(звуки) закругленная какофония нездешняя "музыка"
пошлости: "окриками ассонансов: "И каждый
пьяными"; "детский плач"; вечер в час назначенный";
"скрипят уключины"; "Дыша духами и туманами";
"женский визг"; "пьяницы кричат"[11] "И веют древними
поверьями"
2. Атмосфера Смешанный, зараженный воздух Высокий дух гармонии
(запахи) весны и смерти: природы и культуры:
"горячий воздух дик и глух"; "Дыша духами и туманами";
"весенний и тлетворный дух" "И веют древними поверьями
Её упругие шелка, / И шляпа
с траурными перьями, / И в
кольцах узкая рука"
3. Образ пространства Амбивалентный образ Выход за тесные границы
(место действия, ландшафт) пространства: реальности – сквозь
"По вечерам над ресторанами"; "туманное окно" за "тёмную
"Вдали, над пылью переулочной, вуаль": "И вижу берег
Над скукой загородных дач"; очарованный / И очарованную
А далее – сниженный крупный план: даль"
"И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки"[12]
4. Источник света как Профанированные и Новое солнце нового мира:
эмблема жизни травестированные светила: "Глухие тайны мне поручены,
"А в небе, ко всему приученный, Мне чьё-то солнце вручено";
Бессмысленно кривится диск" в этом контексте "излучины
(луна, традиционная спутница души моей" окликают лучи
романтической тайны) "нового солнца"
"Чуть золотится крендель булочной"
(заменитель солнца)
5. Действующие лица Пошлые обитатели пошлого Незнакомка – воплощение
(лирические персонажи) мира: "дамы" и "испытанные красоты и тайны Вечной
остряки" (комический эффект Женственности: "Девичий
несут рифменные пары: стан, шелками схваченный, /
шлагбаумами – дамами; В туманном движется в окне"
остряки – котелки); "лакеи (ср.: гуляют – движется);
сонные"; "пьяницы с глазами "Всегда без спутников, одна"
кроликов" (ср.: "очи синие
бездонные")
6. Лирический герой Почти отсутствует в первой Из семи строф открыто
("я") части, где "я" "смирён и оглушён": заявлен в пяти: "Иль
"И каждый вечер друг единственный это только снится мне?";
В моём стакане отражён" ("двойник" "Смотрю за тёмную вуаль, /
героя, его пьяное отражение в стакане) И вижу берег очарованный";
"Глухие тайны мне поручены,
Мне чьё-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино".
Кульминацией такого
нарастания субъектной
активности героя является
загадочная финальная строфа
7. Вино – экстатический "И влагой терпкой и таинственной, "И все души моей
источник вдохновения Как я, смирён и оглушён"; излучины / Пронзило
"И пьяницы с глазами кроликов терпкое вино";
"In vino veritas!" кричат". "Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине".
Подобно другим слагаемым художественного целого, вино во второй части "Незнакомки" возвышенно преображается: оно уже не "оглушает" и "смиряет", а пронзает "все души моей излучины", зажигая в ней новый источник света. Это наполнившее душу героя вино и есть лежащее в ней "сокровище", но оно же и "ключ", "вручённый", "порученный" поэту как "глухие тайны", как "чьё-то солнце":
Глухие тайны мне поручены,
Мне чьё-то солнце вручено /…/
/…/ И ключ поручен только мне!
Эта перекличка "блуждающих" слов усилена эвфоническим созвучием: "излучины" из 11-й строфы дистанционно и контрастно рифмуются с "уключинами" из 4-й и в унисон с "ключом" из 13-й, финальной. Слово "вино" дважды поставлено в сильную позицию мужской рифмой заключительной строки.
/…/ Пронзило терпкое вино.
Я знаю: истина в вине.
Парадокс "Незнакомки" в том, что вино в нём – изначально "влага терпкая и таинственная", смиряющая, оглушающая, но и загадочно связанная с горячим воздухом, что "дик и глух", и с "глухими тайнами". Вино – символ поэтического вдохновения, универсальное связующее начало действительного и воображаемого мира. Как некая первостихия бытия, подобная земле, воде, огню и воздуху, вино, неназванное, присутствует в стихотворении с первой строки:
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
В больном, смешанном, "амбивалентном" мире, "средь этой пошлости таинственной", как напишет Блок в стихотворении "Там дамы щеголяют модами…", являющемся вариацией на сюжет "Незнакомки", – в самой двойственной природе этого мира заключена тайна, которая "провоцирует" поэта на преображение действительности. Характерна запись, сделанная Блоком 3 июля 1911 г.: "Вчера в сумерках ночи под дождём на Приморском вокзале цыганка дала мне поцеловать свои длинные пальцы, покрытые кольцами. Страшный мир. Но быть с тобой странно и сладко". Так же и в "страшном мире" "Незнакомки" "быть странно и сладко". Благодаря трёхкратной анафоре "И каждый вечер", подхватывающей начальное "По вечерам над ресторанами…", переход от действительности к грёзам фантазии вокализован и "заглажен", что создаёт образ единого реально-нереального мира с первой строки стихотворения. Особую гипнотическую роль играет здесь многократно повторяющийся союз "и": из 52-х строк "Незнакомки" им открывается 19, не считая строк, начинающихся со слов на "и": "Испытанные остряки", "Иль это только снится мне?" и, наконец, сакраментальное "In vino veritas!".
Интересно, что в последних строфах "внешнего" мира (5-я и 6-я) строк с начальным "и" становится по две в каждой строфе, а в центральных строфах "мира Незнакомки" (9-я и 10-я) – по три. Интонационно-мелодически это сродни торжественно-мистической "музыке" библейских откровений, блистательно воссозданной в пушкинском "Пророке":
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полёт,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
В финальном "истина в вине" (как и в образе "очи синие") – то же звуковое "эхо".
Насколько важно для стихотворения переложения крылатой латинской фразы на русский язык в заключительной строфе? На наш взгляд, принципиально важно. Как будто подтверждая правоту "пьяного чудовища" – "пьяниц с газами кроликов", согласно ближайшему контексту – поэт озвучивает своё "знаю" как личную истину на её родном языке.
Я знаю: истина в вине.
"In vino veritas!" в этом контексте звучит как варваризм в буквальном смысле слова – как фраза, исходящая из уст варваров. И герой, и "пьяницы с глазами кроликов" пьют как будто один и тот же напиток "с лиловатым оттенком", но никто, кроме лирического "я", не видит Незнакомку. Подобно принцу Гамлету, он единственный, кому является "синий призрак, земное чудо". Очень хорошо почувствовал это Ю. Айхенвальд: "/…/ Блок опьянён как принц /…/ Самый хмель не отнял у него изящества; он опьянён, но не опошлен".[13]
Вино поэта не есть вино "пьяного чудовища". Это именно его вино. Его – избранника, проводника некой высшей творческой воли. Об этом говорят и блоковские рифмы: "Мне чьё-то солнце вручено" – "Пронзило терпкое вино"; "Ключ поручен только мне!" – "Я знаю: истина в вине". Этим созвучиям не противоречит "неприятная" рифма "сокровище – чудовище": сближая полярные символы, она ещё резче подчёркивает их несовместимость.
III. В зеркале интерпретаций
Убедительно написал о "Незнакомке" Е. Эткинд: "Это стихотворение – о прозе и поэзии, о противоположности и единстве враждебных и трагически родственных друг другу стихий, о преображающей силе поэтической фантазии, в каком-то высоко духовном смысле близкой преображающему влиянию вина, – но, хотя поэт и кончает стихотворение словами "Ты право, пьяное чудовище! Я знаю: истина в вине", его опьянение, его "вино" иное, чем то, которым дурманят себя "пьяницы с глазами кроликов". Сила этого поэтического, то есть иносказательного вина в том, что оно сквозь мёртвую прозу пошлости позволяет видеть поэтическую сущность мира – в конечном счёте, мира единого, целостного".[14]
Более гибок в интерпретации "винной истины" "Незнакомки" Д. Максимов: "Особенность этого стихотворения – в эмоционально закреплённом единстве (курсив Д. Максимова – Н.Р.) противоборствующих начал. В нём – стихийная, наркотическая, гипнотизирующая поэзия, возглавляемая горькой и не до конца ироничной формулой "истина в вине" и порождающая вместе с тем таинственно-высокий образ женщины-мечты. /…/ Трагизм стихотворения в том, что формулы "истина в вине" в устах пьяниц и поэта (курсив Д. Максимова – Н.Р.), отличаясь по уровню и содержанию, тем не менее по своему лирическому смыслу в какой-то мере сближаются, и в стихотворении, при всём его двоемирии, это сближение осознаётся с болью, может быть, не очень острой".[15]
В. Маранцман предлагает иное толкование: "Финал стихотворения трагичен отрезвлением, осознанием того, что очарованность была лишь мечтой, плодом напряжённого ожидания чуда и разогретого вином воображения.
Смысловая контрастность рифмовки ("сокровище – чудовище") предельно резка. Это слом надежды, признание реальности пьяниц-"кроликов" и недостижимости красоты. И то, что поэт по-русски повторяет фразу, которую в восторге по-латыни прокричали пьяницы, особенно горько, сокрушительно трезво. Это приговор поэта самому себе".[16]
Такое понимание представляется нам однозначным и не соответствующим образу "сдвоенного" мира, воссозданному в композиции "Незнакомки". Эмоциональный строй лирического переживания, безусловно, включает и горечь отрезвления, и сознание героем своей сопричастности миру "пьяного чудовища", но "слом надежды", "недостижимость красоты" и т.п. – весь этот "выпрямленный" трагический комплекс, упрощённый строй мыслей и чувствований в смысловую орбиту лирического образа вряд ли входит. Надежда и Красота, воплощённые в Незнакомке, её, по словам того же В. Маранцмана, "непричастность к быту, непроницаемость для него, незапятнанность им",[17] явно перевешивают "признание реальности пьяниц-"кроликов", в которой герой с самого начала нисколько не сомневается.
В чём-то вторит В. Маранцману Л. Долгополов, преувеличивая резкость деления композиции "Незнакомки" на две части: "Оказывается, Незнакомка – лишь смутное видение, возникшее в пьяном мозгу поэта, призрак, созданный хмельным воображением. И именно поэтому, в отличие от Прекрасной Дамы, образ Незнакомки уже не несёт в себе никаких очистительных и "освободительных" функций. Это только видение, поэтически прекрасное, но лишённое внутреннего содержания, не имеющее этической концепции, которая могла бы служить опорой отчаявшемуся поэту".[18]
Строгий морализм такой интерпретации противоречит символической природе образа Незнакомки, его приоритетному эстетическому смыслу, на чём особо настаивал Блок в программном докладе "О современном состоянии русского символизма" (1910): "Жизнь стала искусством, я произвёл заклинания, и передо мною возникло наконец то, что я (лично) называю "Незнакомкой" (курсив Блока – Н.Р.): красавица-кукла, синий призрак, земное чудо".
"/…/ свою Незнакомку, – комментирует эту мысль поэта Д. Максимов, – Блок принимает как явление искусства, как определённый, неизбежный для него момент развивающегося сознания, но на "суде духа" вспоминает о ней – символе, стоящем за нею, – с оттенком отчуждения и сомнения: "красавица-кукла, синий призрак, земное чудо", т.е. нечто, лишённое онтологического бытия, созданное "игрою воображения".[19]
С последним тезисом трудно согласиться. Незнакомка в сознании Блока есть, по его словам, "сущность, обладающая самостоятельным бытием", поскольку она выражает мировое демоническое начало: "Незнакомка. Это вовсе не просто дама в чёрном платье со страусовыми перьями на шляпе. Это – дьявольский сплав из многих миров, преимущественного синего и лилового. Если бы я обладал средствами Врубеля, я бы создал Демона /…/".
Сине-лиловый цвет, "просочившийся" в "золото", в мире Блока символизирует мировой сумрак, хаос, демоническое начало – отрицающе-разрушительное, опустошающее и обжигающее душу художника ("/…/ у нас лица обожжены и обезображены лиловым сумраком"), но и творчески активное, революционное ("лиловые миры революции"): "Золотой меч погас, лиловые миры хлынули мне в сердце. Океан – моё сердце, всё в нём равно волшебно: я не различаю жизни, сна и смерти, этого мира и иных миров, /…/ я уже сделал собственную жизнь искусством /…/".
По Блоку, "искусство есть чудовищный и блистательный ад. /…/ Но именно в чёрном воздухе Ада находится художник, прозревающий иные миры" – объективные и действительные: "/…/ революция совершалась не только в этом, но и в иных мирах; она и была одним из проявлений помрачнения золота и торжества лилового сумрака, то есть тех событий, свидетелями которых мы были в наших собственных душах. Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось оно и в России".
Именно художнику предстоит найти "утраченный золотой меч, который вновь пронзит хаос, организует и усмирит бушующие лиловые миры".
Но ты, художник, твёрдо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить всё, что видишь ты.
Твой взгляд – да будет твёрд и ясен.
Сотри случайные черты –
И ты увидишь: мир прекрасен.
В таком сложном образно-идеологическом контексте и нужно воспринимать блоковскую "Незнакомку" с её "обоюдоострой" поэтикой символической тайны. "/…/ символист, – писал Блок, – уже изначала – теург (курсив Блока – Н.Р.), то есть обладатель тайного знания, за которым стоит тайное действие; но на эту тайну, которая лишь впоследствии оказывается всемирной, он смотрит как на свою; он видит в ней клад /…/".
Чужие тайны мне поручены /…/
В моей душе лежит сокровище /…/
/…/ Я знаю: истина в вине.
И совсем уж далёкими от семантической многомерности блоковского символа представляются "реалистические" интерпретации "Незнакомки". "Она, – пишет З. Минц, – обесценена так же, как и весь остальной мир, ибо Незнакомка – только кадр из потока иллюзорных сцен, мелькающих перед глазами опьянённого героя. Скорее всего "она" – просто-напросто уличная женщина, сам же герой слился с окружающим, и его окончательная (?! – Н.Р.) мудрость лишь русский перевод латинского credo "пьяниц с глазами кроликов".[20] З. Минц настаивает на том, что "в стихотворении "воплощения" не происходит"[21] и "явление Незнакомки само может быть осмыслено и в плане иронии".[22]
Насколько тоньше и точнее в своих суждениях Е. Эткинд: "Кто она, эта женщина? Романтическая муза или вульгарная проститутка? Или новый образ прежней Прекрасной Дамы, видение, родившееся в затуманенном вином воображении поэта? Она лишена точных черт внешнего облика – лица её мы не видим, оно закрыто под вуалью".[23]
При том категоричном и однолинейном истолковании, которое даёт З. Минц, адресатом обращения "Ты право, пьяное чудовище!" могут быть не только "пьяницы с глазами кроликов" и отражённый в стакане "друг единственный", но и сама Незнакомка. Что вполне допускает контекст близкого по сюжету стихотворения "Там дамы щеголяют модами…", которое входит в цикл "Город" и – согласно авторской воле – помещено вслед за "Незнакомкой". Над этим стихотворением поэт тоже трудился в апреле 1906 г., но закончил его только через пять лет.
Достаточно беглого взгляда, чтобы убедиться, что перед нами – при всём очевидном сходстве – другое произведение и другой, иной художественной природы, женский образ. Здесь нет символического двоемирия, а есть лишь реальный мир с его реальными обитателями, включая и "её":
Там, где скучаю так мучительно,
Ко мне приходит иногда
Она – бесстыдно упоительна
И унизительно горда.
За толстыми пивными кружками,
За сном привычной суеты
Сквозит вуаль, покрытый мушками,
Глаза и мелкие черты.
/…/
Вздыхая древними поверьями,
Шелками чёрными шумна,
Под шлемом с траурными перьями
И ты вином оглушена?
Исчезли "берег очарованный и очарованная даль", "очи синие, бездонные", таинственная "тёмная вуаль". Женщина в этом стихотворении – в отличие от "Незнакомки" – "здешнее существо".
В связи с интерпретацией З. Минц хочется вспомнить слова Блока из ["Ответа Мережковскому"], резко критиковавшему доклад "О современном состоянии русского символизма": "Когда чувствуешь присутствие нездешнего существа, но знаешь, что всё равно не сумеешь понять, кто оно и откуда, – не надо разоблачать его лица".
IV. "Сущность , обладающая самостоятельным бытием"
В предисловии к неосуществлённому изданию "Стихов о Прекрасной Даме" (1918) Блок предостерегал критиков от упрощённо-прямолинейного истолкования ключевых образов своей поэзии: "До сих пор я встречаюсь иногда с рассуждениями о "превращении" образа Прекрасной Дамы в образы следующих моих книг: Незнакомки, Снежной маски, России и т.д. Как будто превращение одного образа в другой есть дело простое и естественное! И главное, как будто сущность, обладающая самостоятельным бытием, может превратиться в призрак, в идею, в мечту!"
Подобно Прекрасной Даме, Незнакомка – "сущность, обладающая самостоятельным бытием", скрытое присутствие которой обнаруживается во многих произведениях Блока: и в одноименной драме о падшей звезде Марии, и в поэме "Ночная фиалка", и в лирических циклах "Снежная маска" и "Фаина".
Смотри: я спутал все страницы,
Пока глаза твои цвели.
("Они читают стихи")
И под маской – так спокойно
Расцвели глаза.
("Неизбежное")
И в открытых синих безднах
Обозначились две тени,
Улетающие в дали
Незнакомой стороны…
("Здесь и там")
И на снежных постелях
Спят цари и герои
Минувшего дня
В среброснежном покое –
О, Твои, Незнакомая, снежные жертвы!
("Нет исхода")
– Кто ты? Кто ты?
Скован дрёмой,
Пробудись!
От дремоты
Незнакомой
Исцелись!
("Прочь!")
Так пускай же ветер будет
Петь обманы, петь шелка!
Пусть навек не знают люди,
Как узка твоя рука!
Как за тёмною вуалью
Мне на миг открылась даль…
Как над белой, снежной далью
Пала тёмная вуаль…
("Вот явилась. Заслонила…")
И расплеснут над мирами,
Над забытыми пирами –
Кубок долгой страстной ночи,
Кубок тёмного вина.
("Крылья")
Взор мой – факел, к высям кинут,
Словно в небо опрокинут
Кубок тёмного вина!
("Я в дольний мир вошла, как в ложу…")
Кажется, в хрестоматийном "О доблестях, о подвигах, о славе…", посвящённом жене поэта Л.Д. Менделеевой, в строках о "синем плаще" и "сырой ночи", о "вине и страсти" воплощена та же разрушительная демоническая стихия, которой жертвенно-сладострастно отдавался Блок, сознательно выстраивая свою жизнь подобно произведению искусства, "жанр" которого он определял как "роман в стихах" и "трилогию вочеловеченья".
Интересную параллель "Незнакомке" составляют блоковские статьи, посвящённые памяти безвременно ушедшей В.Ф. Комиссаржевской – выдающейся русской актрисы, создавшей в 1904 году свой театр, на сцене которого Вс. Мейерхольд поставил пьесу Блока "Балаганчик" и репетировал его пьесы "Незнакомка" и "Король на площади". Актрисой театра Комиссаржевской была Н.Н. Волохова – адресат циклов "Снежная маска" и "Фаина".
В статье "Вера Фёдоровна Коммиссаржевская", явившейся первым откликом поэта на внезапную смерть актрисы, случившуюся 10 февраля 1910 г. в Ташкенте от чёрной оспы, есть фрагменты, созвучные описанию чудесного явления Незнакомки в одноименном стихотворении – самому пафосу гипнотического ожидания её лирическим героем: "Мы – символисты – долгие годы жили, думали, мучились в тишине, совершенно одинокие, будто ждали. Да, конечно, ждали. И вот в предреволюционный год открылись перед нами высокие двери, поднялись тяжёлые бархатные занавесы – и в дверях – на фоне белого театрального зала появилась ещё смутная, ещё в сумраке, неотчётливо (так неотчётливо, как появляются именно живые (курсив Блока – Н.Р.)) эта маленькая фигура со страстью ожидания и надежды в синих глазах, с весенней дрожью в голосе, вся изображающая один порыв, одно устремление куда-то, за какие-то синие, синие пределы человеческой здешней (курсив Блока – Н.Р.) жизни. Мы и не знали тогда, кто перед нами". Блок вспоминает "её лёгкую, быструю фигуру в полумраке театральных коридоров", "пожатие её маленькой руки", "её печальные и смеющиеся глаза, обведенные синим". Для поэта смерть Комиссаржевской "не обыкновенная смерть, конечно. Это ещё новый завет для нас – чтобы мы твёрдо стояли на страже, новое напоминание, далёкий голос синей Вечности о том, чтобы ждали нового, чудесного, несбыточного…"
7 марта 1910 г. на вечере памяти актрисы Блок повторяет в своей речи и в стихах "На смерть Коммиссаржевской" основные тезисы первой статьи, развивая знакомые по "Незнакомке" (да простится нам этот невольный каламбур) образы и лейтмотивы. "У Веры Фёдоровны Коммиссаржевской были глаза и голос художницы. Художник – это тот, /…/ кто /…/ видит не один только первый (курсив Блока – Н.Р.) план мира, но и то, что скрыто за ним, ту неизвестную даль, которая для обыкновенного взора заслонена действительностью наивною /…/
В.Ф. Коммиссаржевская видела гораздо дальше, чем может видеть простой глаз /…/. Оттого эти большие синие глаза (в действительности глаза Комиссаржевской, по свидетельству её биографов, были серого цвета – Н.Р.), глядящие на нас со сцены, так удивляли и восхищали нас; говорили о чём-то безмерно большем, чем она сама.
/…/ Вот почему она сама стала теперь символом (курсив Блока – Н.Р.) для нас. Вот почему десятки тысяч людей, почти равнодушных (курсив Блока – Н.Р.) ко всему, что было вокруг (курсив Блока – Н.Р.) неё, – всё-таки шли, влекомые тем незнакомым, что стояло за (курсив Блока – Н.Р.) нею /…/".
Не верили. А голос юный
Нам пел и плакал о весне,
Как будто ветер тронул струны
Там, в незнакомой вышине /…/
Что в ней рыдало? Что боролось?
Чего она ждала от нас?
Не знаем. Умер вешний голос.
Погасли звёзды синих глаз.
("На смерть Коммиссаржевской")
Образ Незнакомки существовал в сознании Блока на всём протяжении его творческого пути как устойчивый художественный символ, как мифологема, вобравшая в свою "субъективную память" и черты лирической героини лермонтовского "Из-под таинственной холодной полумаски…", и уличной женщины – "перуджиновой Бианки" – из "Невского проспекта" Гоголя, и зимней невесты из одноименного стихотворения Я. Полонского – поэта, особенно любимого Блоком. Это был образ " типичной дамы своего времени", которую запечатлели на своих полотнах А. Муха, Г. Климт, А. Тулуз-Лотрек, Л. Бакст и другие художники рубежа веков.[24]
Апогеем жизнетворческого переживания Блоком "комплекса" Незнакомки (помимо 1906 – 1907 гг.) следует признать год 1910-й, "резко окрашенный" в сознании поэта, о чём он написал в "Предисловии к поэме "Возмездие": "1910 год – это смерть Коммиссаржевской, смерть Врубеля и смерть Толстого /…/. 1910 год – это кризис символизма, о котором тогда очень много писали и говорили /…/". На каждое из этих событий, создавших вкупе с событиями "большой" истории "единый музыкальный напор", Блок откликнулся развёрнутой статьёй или краткой речью.
3 апреля 1910 года на похоронах Врубеля, где, по просьбе родственников умершего художника, с которым он не был знаком при жизни, Блок выступил с речью, – поэт вновь обратился к языку ключевых символов, связав напрямую сине-лиловые миры с главным образом Врубеля – лермонтовским Демоном: "Он (Врубель – Н.Р.) – вестник; весть его о том, что в сине-лиловую мировую ночь вкраплено золото древнего вечера. Демон его и Демон Лермонтова – символы наших времён".
Через две недели Блок пишет стихотворение "Демон" ("Прижмись ко мне крепче и ближе…"), в черновой редакции которого возникает образ-"синоним" лермонтовско-врубелевского Демона:
В томленьи твоём исступлённом
Гармония странная есть.
Лучом ли горит отдалённым
Иль звуком плывёт эта весть.
Как будто все сорваны маски,
И все позабыты века,
И визгом врывается в ласки
Она – Незнакомка – Тоска.
V. "Несходство сходного"
В день создания "Демона" – 19 апреля 1910 года – было написано стихотворение "В ресторане", вошедшее в цикл "Страшный мир" и напечатанное вслед за "Демоном", согласно авторской воле. Давно отмечены образно-сюжетные параллели, связывающие "В ресторане" и "Незнакомку".[25]
"В ресторане" "Незнакомка"
Никогда не забуду (он был или не был, И каждый вечер, в час назначенный,
Этот вечер) /…/ (Иль это только снится мне?) /…/
И вздохнули духи, задремали ресницы, /…/ Дыша духами и туманами /…/
Зашептались тревожно шелка. И веют древними поверьями
Её упругие шелка /…/
Но эти переклички лишь резче обозначают "несходство сходного".
В стихотворении "В ресторане", как и в "Там дамы щеголяют модами…", воссоздан "здешний" женский образ. Как остроумно заметил В. Маранцман, "здесь лишь "духи", но не "туманы". И в отношении поэта к героине "не завороженность, а игра, увлекательная, призывная, напряжённая, но игра, а не чувство".[26]
Ты взглянула. Я встретил смущённо и дерзко
Взор надменный и отдал поклон.
Обратясь к кавалеру, намеренно резко
Ты сказала: "И этот влюблён".
/…/
Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
И, бросая, кричала: "Лови!.."
Эта красота дерзка, но лишена таинственности, связи с миром природы, с "очарованной далью".
"Переполненный зал" ресторана – тесное, замкнутое пространство, в которое не вмещается "раздвинутое бледное небо" за окном. Само же окно, уже не "туманное", как в "Незнакомке", превращается в обманчивую "глубь зеркал", так же как первоначальные загадочно-неопределённые "где-то" и "что-то", связанные с томительно-страстной музыкой скрипок, оборачиваются визгом цыганки, аукающимся с "женским визгом" и скрипом уключин "над озером" из первой, какофонической части "Незнакомки".
Где-то пели смычки о любви.
/…/
И сейчас же в ответ что-то грянули струны,
Исступлённо запели смычки…
/…/
А монисто бренчало, цыганка плясала
И визжала заре о любви.
Для нашей темы особо интересен эпизод, послуживший для Блока первоначальным толчком к написанию стихотворения. В известном петербургском ресторане "Вилла Родэ" поэт увидел красавицу-жену актёра театра Комиссаржевской А. Нелидова – М.Д. Нелидову. "Мы сидели за столиком, – вспоминала она много лет спустя. – "Посмотри, – сказала мне bell soeure, – с тебя Блок глаз не спускает". (Он сидел напротив нас). Я отвернулась так, чтобы он не видел моего лица. Он послал мне бокал с вином, и в нём – красную розу. В этом я увидела дерзость, мне не захотелось больше оставаться там, я встала и вышла. Потом я как-то была у А.М. Ремизова. К ним пришёл Блок. "А-а, Незнакомка, – сказал он. – Отчего вы тогда ушли?" Мы познакомились. Он прочёл стихи: "Я сидел у окна в переполненном зале…" Мы встречались ещё…"[27]
Этот безыскусный рассказ ещё раз убеждает в том, что художественный образ никогда не совпадает со своей фактологической первоосновой. Здесь будет особенно уместным вспомнить слова поэта из записной книжки от 6 марта 1908 г.: "Зачем ты так нагло смотришь женщинам в лицо? Всегда смотрю. Женихом был – смотрел, был влюблён – смотрел. Ищу своего лица. Глаз и губ".
То же – с вином и розой. "Он послал мне бокал с вином, и в нём – красную розу", – вспоминала М. Нелидова.
Я послал тебе чёрную розу в бокале
Золотого, как небо, Аи.
Почему для Блока был важен именно этот цвет розы и цвет вина? Потому что за окном – точно такие же напряжённые, тревожные, страстные краски:
/…/ пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо
И на жёлтой заре – фонари (чёрного цвета – Н.Р.).
"Классическая" петербургская цветовая гамма. Вспомним "Преступление и наказание" Ф. Достоевского, "Петербургские строфы" И. Анненского, "Ленинград" О. Мандельштама.
Узнавай же скорее декабрьский денёк,
Где к зловещему дёгтю подмешан желток.
Эта же цветовая комбинация встречается в других блоковских текстах, входящих в цикл "Страшный мир":
В эти жёлтые дни меж домами
Мы встречается только на миг.
Ты меня обжигаешь глазами
И скрываешься в тёмный тупик...
("В эти жёлтые дни меж домами…")
В чёрных сучьях дерев обнажённых
Жёлтый зимний закат за окном.
(К эшафоту на казнь осуждённых
Поведут на закате таком).
("Унижение")
Эти цвета не названы, но угадываются и в знаменитом
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
В стихотворении "В ресторане" "больная" чёрно-жёлтая цветовая стихия созвучна стихии "больной" страсти лирического "я". Поэт хочет перенести "трагический праздник природы" за окном, под открытым "бледным небом", в пространство ресторана, повторить "пожар зари" под сводами "переполненного зала".[28] Но, в отличие от "Незнакомки", попытка "уйти в отрыв" от пошлой обыденности, "вочеловечить" страстный порыв художника оборачивается неудачей. "Праздник любви не может состояться в "переполненном зале", – справедливо замечает В. Маранцман. – Постепенное снижение чувств передано изменениями образа музыки в стихотворении".[29]
На наш взгляд, у этого быстрого угасания страстей есть ещё одно "объяснение". Оно связано с образом вина, которое лирический герой посылает героине вместе с "чёрной розой" – по сути, отдаёт своё вино в чужие руки.
Я послал тебе чёрную розу в бокале
Золотого, как неба, Аи.
То же вино упомянуто в стихотворении "К Музе", открывающем цикл "Страшный мир".
И коварнее северной ночи,
И хмельней золотого Аи,
И любови цыганской короче
Были страшные ласки твои…
"Муза – хмель – золотой Аи" – этот образный ряд ("знакомый незнакомец"!) недвусмысленно отсылает к "золотому веку" русской поэзии, к творчеству Пушкина и поэтов "пушкинской плеяды" (Баратынский, Дельвиг, Языков и их старшие собратья по перу Батюшков и Денис Давыдов). Здесь открывается новая, очень интересная страница в истории русской культуры, связанная с античной и христианской традицией интерпретации вина как культурно-типологического символа. Но это уже тема нового исследования.
(запахи) весны и смерти: природы и культуры:
"горячий воздух дик и глух"; "Дыша духами и туманами";
"весенний и тлетворный дух" "И веют древними поверьями
Её упругие шелка, / И шляпа
с траурными перьями, / И в
кольцах узкая рука"
3. Образ пространства Амбивалентный образ Выход за тесные границы
(место действия, ландшафт) пространства: реальности – сквозь
"По вечерам над ресторанами"; "туманное окно" за "тёмную
"Вдали, над пылью переулочной, вуаль": "И вижу берег
Над скукой загородных дач"; очарованный / И очарованную
А далее – сниженный крупный план: даль"
"И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки"[12]
4. Источник света как Профанированные и Новое солнце нового мира:
эмблема жизни травестированные светила: "Глухие тайны мне поручены,
"А в небе, ко всему приученный, Мне чьё-то солнце вручено";
Бессмысленно кривится диск" в этом контексте "излучины
(луна, традиционная спутница души моей" окликают лучи
романтической тайны) "нового солнца"
"Чуть золотится крендель булочной"
(заменитель солнца)
5. Действующие лица Пошлые обитатели пошлого Незнакомка – воплощение
(лирические персонажи) мира: "дамы" и "испытанные красоты и тайны Вечной
остряки" (комический эффект Женственности: "Девичий
несут рифменные пары: стан, шелками схваченный, /
шлагбаумами – дамами; В туманном движется в окне"
остряки – котелки); "лакеи (ср.: гуляют – движется);
сонные"; "пьяницы с глазами "Всегда без спутников, одна"
кроликов" (ср.: "очи синие
бездонные")
6. Лирический герой Почти отсутствует в первой Из семи строф открыто
("я") части, где "я" "смирён и оглушён": заявлен в пяти: "Иль
"И каждый вечер друг единственный это только снится мне?";
В моём стакане отражён" ("двойник" "Смотрю за тёмную вуаль, /
героя, его пьяное отражение в стакане) И вижу берег очарованный";
"Глухие тайны мне поручены,
Мне чьё-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино".
Кульминацией такого
нарастания субъектной
активности героя является
загадочная финальная строфа
7. Вино – экстатический "И влагой терпкой и таинственной, "И все души моей
источник вдохновения Как я, смирён и оглушён"; излучины / Пронзило
"И пьяницы с глазами кроликов терпкое вино";
"In vino veritas!" кричат". "Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине".
Подобно другим слагаемым художественного целого, вино во второй части "Незнакомки" возвышенно преображается: оно уже не "оглушает" и "смиряет", а пронзает "все души моей излучины", зажигая в ней новый источник света. Это наполнившее душу героя вино и есть лежащее в ней "сокровище", но оно же и "ключ", "вручённый", "порученный" поэту как "глухие тайны", как "чьё-то солнце":
Глухие тайны мне поручены,
Мне чьё-то солнце вручено /…/
/…/ И ключ поручен только мне!
Эта перекличка "блуждающих" слов усилена эвфоническим созвучием: "излучины" из 11-й строфы дистанционно и контрастно рифмуются с "уключинами" из 4-й и в унисон с "ключом" из 13-й, финальной. Слово "вино" дважды поставлено в сильную позицию мужской рифмой заключительной строки.
/…/ Пронзило терпкое вино.
Я знаю: истина в вине.
Парадокс "Незнакомки" в том, что вино в нём – изначально "влага терпкая и таинственная", смиряющая, оглушающая, но и загадочно связанная с горячим воздухом, что "дик и глух", и с "глухими тайнами". Вино – символ поэтического вдохновения, универсальное связующее начало действительного и воображаемого мира. Как некая первостихия бытия, подобная земле, воде, огню и воздуху, вино, неназванное, присутствует в стихотворении с первой строки:
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
В больном, смешанном, "амбивалентном" мире, "средь этой пошлости таинственной", как напишет Блок в стихотворении "Там дамы щеголяют модами…", являющемся вариацией на сюжет "Незнакомки", – в самой двойственной природе этого мира заключена тайна, которая "провоцирует" поэта на преображение действительности. Характерна запись, сделанная Блоком 3 июля 1911 г.: "Вчера в сумерках ночи под дождём на Приморском вокзале цыганка дала мне поцеловать свои длинные пальцы, покрытые кольцами. Страшный мир. Но быть с тобой странно и сладко". Так же и в "страшном мире" "Незнакомки" "быть странно и сладко". Благодаря трёхкратной анафоре "И каждый вечер", подхватывающей начальное "По вечерам над ресторанами…", переход от действительности к грёзам фантазии вокализован и "заглажен", что создаёт образ единого реально-нереального мира с первой строки стихотворения. Особую гипнотическую роль играет здесь многократно повторяющийся союз "и": из 52-х строк "Незнакомки" им открывается 19, не считая строк, начинающихся со слов на "и": "Испытанные остряки", "Иль это только снится мне?" и, наконец, сакраментальное "In vino veritas!".
Интересно, что в последних строфах "внешнего" мира (5-я и 6-я) строк с начальным "и" становится по две в каждой строфе, а в центральных строфах "мира Незнакомки" (9-я и 10-я) – по три. Интонационно-мелодически это сродни торжественно-мистической "музыке" библейских откровений, блистательно воссозданной в пушкинском "Пророке":
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полёт,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
В финальном "истина в вине" (как и в образе "очи синие") – то же звуковое "эхо".
Насколько важно для стихотворения переложения крылатой латинской фразы на русский язык в заключительной строфе? На наш взгляд, принципиально важно. Как будто подтверждая правоту "пьяного чудовища" – "пьяниц с газами кроликов", согласно ближайшему контексту – поэт озвучивает своё "знаю" как личную истину на её родном языке.
Я знаю: истина в вине.
"In vino veritas!" в этом контексте звучит как варваризм в буквальном смысле слова – как фраза, исходящая из уст варваров. И герой, и "пьяницы с глазами кроликов" пьют как будто один и тот же напиток "с лиловатым оттенком", но никто, кроме лирического "я", не видит Незнакомку. Подобно принцу Гамлету, он единственный, кому является "синий призрак, земное чудо". Очень хорошо почувствовал это Ю. Айхенвальд: "/…/ Блок опьянён как принц /…/ Самый хмель не отнял у него изящества; он опьянён, но не опошлен".[13]
Вино поэта не есть вино "пьяного чудовища". Это именно его вино. Его – избранника, проводника некой высшей творческой воли. Об этом говорят и блоковские рифмы: "Мне чьё-то солнце вручено" – "Пронзило терпкое вино"; "Ключ поручен только мне!" – "Я знаю: истина в вине". Этим созвучиям не противоречит "неприятная" рифма "сокровище – чудовище": сближая полярные символы, она ещё резче подчёркивает их несовместимость.
III. В зеркале интерпретаций
Убедительно написал о "Незнакомке" Е. Эткинд: "Это стихотворение – о прозе и поэзии, о противоположности и единстве враждебных и трагически родственных друг другу стихий, о преображающей силе поэтической фантазии, в каком-то высоко духовном смысле близкой преображающему влиянию вина, – но, хотя поэт и кончает стихотворение словами "Ты право, пьяное чудовище! Я знаю: истина в вине", его опьянение, его "вино" иное, чем то, которым дурманят себя "пьяницы с глазами кроликов". Сила этого поэтического, то есть иносказательного вина в том, что оно сквозь мёртвую прозу пошлости позволяет видеть поэтическую сущность мира – в конечном счёте, мира единого, целостного".[14]
Более гибок в интерпретации "винной истины" "Незнакомки" Д. Максимов: "Особенность этого стихотворения – в эмоционально закреплённом единстве (курсив Д. Максимова – Н.Р.) противоборствующих начал. В нём – стихийная, наркотическая, гипнотизирующая поэзия, возглавляемая горькой и не до конца ироничной формулой "истина в вине" и порождающая вместе с тем таинственно-высокий образ женщины-мечты. /…/ Трагизм стихотворения в том, что формулы "истина в вине" в устах пьяниц и поэта (курсив Д. Максимова – Н.Р.), отличаясь по уровню и содержанию, тем не менее по своему лирическому смыслу в какой-то мере сближаются, и в стихотворении, при всём его двоемирии, это сближение осознаётся с болью, может быть, не очень острой".[15]
В. Маранцман предлагает иное толкование: "Финал стихотворения трагичен отрезвлением, осознанием того, что очарованность была лишь мечтой, плодом напряжённого ожидания чуда и разогретого вином воображения.
Смысловая контрастность рифмовки ("сокровище – чудовище") предельно резка. Это слом надежды, признание реальности пьяниц-"кроликов" и недостижимости красоты. И то, что поэт по-русски повторяет фразу, которую в восторге по-латыни прокричали пьяницы, особенно горько, сокрушительно трезво. Это приговор поэта самому себе".[16]
Такое понимание представляется нам однозначным и не соответствующим образу "сдвоенного" мира, воссозданному в композиции "Незнакомки". Эмоциональный строй лирического переживания, безусловно, включает и горечь отрезвления, и сознание героем своей сопричастности миру "пьяного чудовища", но "слом надежды", "недостижимость красоты" и т.п. – весь этот "выпрямленный" трагический комплекс, упрощённый строй мыслей и чувствований в смысловую орбиту лирического образа вряд ли входит. Надежда и Красота, воплощённые в Незнакомке, её, по словам того же В. Маранцмана, "непричастность к быту, непроницаемость для него, незапятнанность им",[17] явно перевешивают "признание реальности пьяниц-"кроликов", в которой герой с самого начала нисколько не сомневается.
В чём-то вторит В. Маранцману Л. Долгополов, преувеличивая резкость деления композиции "Незнакомки" на две части: "Оказывается, Незнакомка – лишь смутное видение, возникшее в пьяном мозгу поэта, призрак, созданный хмельным воображением. И именно поэтому, в отличие от Прекрасной Дамы, образ Незнакомки уже не несёт в себе никаких очистительных и "освободительных" функций. Это только видение, поэтически прекрасное, но лишённое внутреннего содержания, не имеющее этической концепции, которая могла бы служить опорой отчаявшемуся поэту".[18]
Строгий морализм такой интерпретации противоречит символической природе образа Незнакомки, его приоритетному эстетическому смыслу, на чём особо настаивал Блок в программном докладе "О современном состоянии русского символизма" (1910): "Жизнь стала искусством, я произвёл заклинания, и передо мною возникло наконец то, что я (лично) называю "Незнакомкой" (курсив Блока – Н.Р.): красавица-кукла, синий призрак, земное чудо".
"/…/ свою Незнакомку, – комментирует эту мысль поэта Д. Максимов, – Блок принимает как явление искусства, как определённый, неизбежный для него момент развивающегося сознания, но на "суде духа" вспоминает о ней – символе, стоящем за нею, – с оттенком отчуждения и сомнения: "красавица-кукла, синий призрак, земное чудо", т.е. нечто, лишённое онтологического бытия, созданное "игрою воображения".[19]
С последним тезисом трудно согласиться. Незнакомка в сознании Блока есть, по его словам, "сущность, обладающая самостоятельным бытием", поскольку она выражает мировое демоническое начало: "Незнакомка. Это вовсе не просто дама в чёрном платье со страусовыми перьями на шляпе. Это – дьявольский сплав из многих миров, преимущественного синего и лилового. Если бы я обладал средствами Врубеля, я бы создал Демона /…/".
Сине-лиловый цвет, "просочившийся" в "золото", в мире Блока символизирует мировой сумрак, хаос, демоническое начало – отрицающе-разрушительное, опустошающее и обжигающее душу художника ("/…/ у нас лица обожжены и обезображены лиловым сумраком"), но и творчески активное, революционное ("лиловые миры революции"): "Золотой меч погас, лиловые миры хлынули мне в сердце. Океан – моё сердце, всё в нём равно волшебно: я не различаю жизни, сна и смерти, этого мира и иных миров, /…/ я уже сделал собственную жизнь искусством /…/".
По Блоку, "искусство есть чудовищный и блистательный ад. /…/ Но именно в чёрном воздухе Ада находится художник, прозревающий иные миры" – объективные и действительные: "/…/ революция совершалась не только в этом, но и в иных мирах; она и была одним из проявлений помрачнения золота и торжества лилового сумрака, то есть тех событий, свидетелями которых мы были в наших собственных душах. Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось оно и в России".
Именно художнику предстоит найти "утраченный золотой меч, который вновь пронзит хаос, организует и усмирит бушующие лиловые миры".
Но ты, художник, твёрдо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить всё, что видишь ты.
Твой взгляд – да будет твёрд и ясен.
Сотри случайные черты –
И ты увидишь: мир прекрасен.
В таком сложном образно-идеологическом контексте и нужно воспринимать блоковскую "Незнакомку" с её "обоюдоострой" поэтикой символической тайны. "/…/ символист, – писал Блок, – уже изначала – теург (курсив Блока – Н.Р.), то есть обладатель тайного знания, за которым стоит тайное действие; но на эту тайну, которая лишь впоследствии оказывается всемирной, он смотрит как на свою; он видит в ней клад /…/".
Чужие тайны мне поручены /…/
В моей душе лежит сокровище /…/
/…/ Я знаю: истина в вине.
И совсем уж далёкими от семантической многомерности блоковского символа представляются "реалистические" интерпретации "Незнакомки". "Она, – пишет З. Минц, – обесценена так же, как и весь остальной мир, ибо Незнакомка – только кадр из потока иллюзорных сцен, мелькающих перед глазами опьянённого героя. Скорее всего "она" – просто-напросто уличная женщина, сам же герой слился с окружающим, и его окончательная (?! – Н.Р.) мудрость лишь русский перевод латинского credo "пьяниц с глазами кроликов".[20] З. Минц настаивает на том, что "в стихотворении "воплощения" не происходит"[21] и "явление Незнакомки само может быть осмыслено и в плане иронии".[22]
Насколько тоньше и точнее в своих суждениях Е. Эткинд: "Кто она, эта женщина? Романтическая муза или вульгарная проститутка? Или новый образ прежней Прекрасной Дамы, видение, родившееся в затуманенном вином воображении поэта? Она лишена точных черт внешнего облика – лица её мы не видим, оно закрыто под вуалью".[23]
При том категоричном и однолинейном истолковании, которое даёт З. Минц, адресатом обращения "Ты право, пьяное чудовище!" могут быть не только "пьяницы с глазами кроликов" и отражённый в стакане "друг единственный", но и сама Незнакомка. Что вполне допускает контекст близкого по сюжету стихотворения "Там дамы щеголяют модами…", которое входит в цикл "Город" и – согласно авторской воле – помещено вслед за "Незнакомкой". Над этим стихотворением поэт тоже трудился в апреле 1906 г., но закончил его только через пять лет.
Достаточно беглого взгляда, чтобы убедиться, что перед нами – при всём очевидном сходстве – другое произведение и другой, иной художественной природы, женский образ. Здесь нет символического двоемирия, а есть лишь реальный мир с его реальными обитателями, включая и "её":
Там, где скучаю так мучительно,
Ко мне приходит иногда
Она – бесстыдно упоительна
И унизительно горда.
За толстыми пивными кружками,
За сном привычной суеты
Сквозит вуаль, покрытый мушками,
Глаза и мелкие черты.
/…/
Вздыхая древними поверьями,
Шелками чёрными шумна,
Под шлемом с траурными перьями
И ты вином оглушена?
Исчезли "берег очарованный и очарованная даль", "очи синие, бездонные", таинственная "тёмная вуаль". Женщина в этом стихотворении – в отличие от "Незнакомки" – "здешнее существо".
В связи с интерпретацией З. Минц хочется вспомнить слова Блока из ["Ответа Мережковскому"], резко критиковавшему доклад "О современном состоянии русского символизма": "Когда чувствуешь присутствие нездешнего существа, но знаешь, что всё равно не сумеешь понять, кто оно и откуда, – не надо разоблачать его лица".
IV. "Сущность , обладающая самостоятельным бытием"
В предисловии к неосуществлённому изданию "Стихов о Прекрасной Даме" (1918) Блок предостерегал критиков от упрощённо-прямолинейного истолкования ключевых образов своей поэзии: "До сих пор я встречаюсь иногда с рассуждениями о "превращении" образа Прекрасной Дамы в образы следующих моих книг: Незнакомки, Снежной маски, России и т.д. Как будто превращение одного образа в другой есть дело простое и естественное! И главное, как будто сущность, обладающая самостоятельным бытием, может превратиться в призрак, в идею, в мечту!"
Подобно Прекрасной Даме, Незнакомка – "сущность, обладающая самостоятельным бытием", скрытое присутствие которой обнаруживается во многих произведениях Блока: и в одноименной драме о падшей звезде Марии, и в поэме "Ночная фиалка", и в лирических циклах "Снежная маска" и "Фаина".
Смотри: я спутал все страницы,
Пока глаза твои цвели.
("Они читают стихи")
И под маской – так спокойно
Расцвели глаза.
("Неизбежное")
И в открытых синих безднах
Обозначились две тени,
Улетающие в дали
Незнакомой стороны…
("Здесь и там")
И на снежных постелях
Спят цари и герои
Минувшего дня
В среброснежном покое –
О, Твои, Незнакомая, снежные жертвы!
("Нет исхода")
– Кто ты? Кто ты?
Скован дрёмой,
Пробудись!
От дремоты
Незнакомой
Исцелись!
("Прочь!")
Так пускай же ветер будет
Петь обманы, петь шелка!
Пусть навек не знают люди,
Как узка твоя рука!
Как за тёмною вуалью
Мне на миг открылась даль…
Как над белой, снежной далью
Пала тёмная вуаль…
("Вот явилась. Заслонила…")
И расплеснут над мирами,
Над забытыми пирами –
Кубок долгой страстной ночи,
Кубок тёмного вина.
("Крылья")
Взор мой – факел, к высям кинут,
Словно в небо опрокинут
Кубок тёмного вина!
("Я в дольний мир вошла, как в ложу…")
Кажется, в хрестоматийном "О доблестях, о подвигах, о славе…", посвящённом жене поэта Л.Д. Менделеевой, в строках о "синем плаще" и "сырой ночи", о "вине и страсти" воплощена та же разрушительная демоническая стихия, которой жертвенно-сладострастно отдавался Блок, сознательно выстраивая свою жизнь подобно произведению искусства, "жанр" которого он определял как "роман в стихах" и "трилогию вочеловеченья".
Интересную параллель "Незнакомке" составляют блоковские статьи, посвящённые памяти безвременно ушедшей В.Ф. Комиссаржевской – выдающейся русской актрисы, создавшей в 1904 году свой театр, на сцене которого Вс. Мейерхольд поставил пьесу Блока "Балаганчик" и репетировал его пьесы "Незнакомка" и "Король на площади". Актрисой театра Комиссаржевской была Н.Н. Волохова – адресат циклов "Снежная маска" и "Фаина".
В статье "Вера Фёдоровна Коммиссаржевская", явившейся первым откликом поэта на внезапную смерть актрисы, случившуюся 10 февраля 1910 г. в Ташкенте от чёрной оспы, есть фрагменты, созвучные описанию чудесного явления Незнакомки в одноименном стихотворении – самому пафосу гипнотического ожидания её лирическим героем: "Мы – символисты – долгие годы жили, думали, мучились в тишине, совершенно одинокие, будто ждали. Да, конечно, ждали. И вот в предреволюционный год открылись перед нами высокие двери, поднялись тяжёлые бархатные занавесы – и в дверях – на фоне белого театрального зала появилась ещё смутная, ещё в сумраке, неотчётливо (так неотчётливо, как появляются именно живые (курсив Блока – Н.Р.)) эта маленькая фигура со страстью ожидания и надежды в синих глазах, с весенней дрожью в голосе, вся изображающая один порыв, одно устремление куда-то, за какие-то синие, синие пределы человеческой здешней (курсив Блока – Н.Р.) жизни. Мы и не знали тогда, кто перед нами". Блок вспоминает "её лёгкую, быструю фигуру в полумраке театральных коридоров", "пожатие её маленькой руки", "её печальные и смеющиеся глаза, обведенные синим". Для поэта смерть Комиссаржевской "не обыкновенная смерть, конечно. Это ещё новый завет для нас – чтобы мы твёрдо стояли на страже, новое напоминание, далёкий голос синей Вечности о том, чтобы ждали нового, чудесного, несбыточного…"
7 марта 1910 г. на вечере памяти актрисы Блок повторяет в своей речи и в стихах "На смерть Коммиссаржевской" основные тезисы первой статьи, развивая знакомые по "Незнакомке" (да простится нам этот невольный каламбур) образы и лейтмотивы. "У Веры Фёдоровны Коммиссаржевской были глаза и голос художницы. Художник – это тот, /…/ кто /…/ видит не один только первый (курсив Блока – Н.Р.) план мира, но и то, что скрыто за ним, ту неизвестную даль, которая для обыкновенного взора заслонена действительностью наивною /…/
В.Ф. Коммиссаржевская видела гораздо дальше, чем может видеть простой глаз /…/. Оттого эти большие синие глаза (в действительности глаза Комиссаржевской, по свидетельству её биографов, были серого цвета – Н.Р.), глядящие на нас со сцены, так удивляли и восхищали нас; говорили о чём-то безмерно большем, чем она сама.
/…/ Вот почему она сама стала теперь символом (курсив Блока – Н.Р.) для нас. Вот почему десятки тысяч людей, почти равнодушных (курсив Блока – Н.Р.) ко всему, что было вокруг (курсив Блока – Н.Р.) неё, – всё-таки шли, влекомые тем незнакомым, что стояло за (курсив Блока – Н.Р.) нею /…/".
Не верили. А голос юный
Нам пел и плакал о весне,
Как будто ветер тронул струны
Там, в незнакомой вышине /…/
Что в ней рыдало? Что боролось?
Чего она ждала от нас?
Не знаем. Умер вешний голос.
Погасли звёзды синих глаз.
("На смерть Коммиссаржевской")
Образ Незнакомки существовал в сознании Блока на всём протяжении его творческого пути как устойчивый художественный символ, как мифологема, вобравшая в свою "субъективную память" и черты лирической героини лермонтовского "Из-под таинственной холодной полумаски…", и уличной женщины – "перуджиновой Бианки" – из "Невского проспекта" Гоголя, и зимней невесты из одноименного стихотворения Я. Полонского – поэта, особенно любимого Блоком. Это был образ " типичной дамы своего времени", которую запечатлели на своих полотнах А. Муха, Г. Климт, А. Тулуз-Лотрек, Л. Бакст и другие художники рубежа веков.[24]
Апогеем жизнетворческого переживания Блоком "комплекса" Незнакомки (помимо 1906 – 1907 гг.) следует признать год 1910-й, "резко окрашенный" в сознании поэта, о чём он написал в "Предисловии к поэме "Возмездие": "1910 год – это смерть Коммиссаржевской, смерть Врубеля и смерть Толстого /…/. 1910 год – это кризис символизма, о котором тогда очень много писали и говорили /…/". На каждое из этих событий, создавших вкупе с событиями "большой" истории "единый музыкальный напор", Блок откликнулся развёрнутой статьёй или краткой речью.
3 апреля 1910 года на похоронах Врубеля, где, по просьбе родственников умершего художника, с которым он не был знаком при жизни, Блок выступил с речью, – поэт вновь обратился к языку ключевых символов, связав напрямую сине-лиловые миры с главным образом Врубеля – лермонтовским Демоном: "Он (Врубель – Н.Р.) – вестник; весть его о том, что в сине-лиловую мировую ночь вкраплено золото древнего вечера. Демон его и Демон Лермонтова – символы наших времён".
Через две недели Блок пишет стихотворение "Демон" ("Прижмись ко мне крепче и ближе…"), в черновой редакции которого возникает образ-"синоним" лермонтовско-врубелевского Демона:
В томленьи твоём исступлённом
Гармония странная есть.
Лучом ли горит отдалённым
Иль звуком плывёт эта весть.
Как будто все сорваны маски,
И все позабыты века,
И визгом врывается в ласки
Она – Незнакомка – Тоска.
V. "Несходство сходного"
В день создания "Демона" – 19 апреля 1910 года – было написано стихотворение "В ресторане", вошедшее в цикл "Страшный мир" и напечатанное вслед за "Демоном", согласно авторской воле. Давно отмечены образно-сюжетные параллели, связывающие "В ресторане" и "Незнакомку".[25]
"В ресторане" "Незнакомка"
Никогда не забуду (он был или не был, И каждый вечер, в час назначенный,
Этот вечер) /…/ (Иль это только снится мне?) /…/
И вздохнули духи, задремали ресницы, /…/ Дыша духами и туманами /…/
Зашептались тревожно шелка. И веют древними поверьями
Её упругие шелка /…/
Но эти переклички лишь резче обозначают "несходство сходного".
В стихотворении "В ресторане", как и в "Там дамы щеголяют модами…", воссоздан "здешний" женский образ. Как остроумно заметил В. Маранцман, "здесь лишь "духи", но не "туманы". И в отношении поэта к героине "не завороженность, а игра, увлекательная, призывная, напряжённая, но игра, а не чувство".[26]
Ты взглянула. Я встретил смущённо и дерзко
Взор надменный и отдал поклон.
Обратясь к кавалеру, намеренно резко
Ты сказала: "И этот влюблён".
/…/
Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
И, бросая, кричала: "Лови!.."
Эта красота дерзка, но лишена таинственности, связи с миром природы, с "очарованной далью".
"Переполненный зал" ресторана – тесное, замкнутое пространство, в которое не вмещается "раздвинутое бледное небо" за окном. Само же окно, уже не "туманное", как в "Незнакомке", превращается в обманчивую "глубь зеркал", так же как первоначальные загадочно-неопределённые "где-то" и "что-то", связанные с томительно-страстной музыкой скрипок, оборачиваются визгом цыганки, аукающимся с "женским визгом" и скрипом уключин "над озером" из первой, какофонической части "Незнакомки".
Где-то пели смычки о любви.
/…/
И сейчас же в ответ что-то грянули струны,
Исступлённо запели смычки…
/…/
А монисто бренчало, цыганка плясала
И визжала заре о любви.
Для нашей темы особо интересен эпизод, послуживший для Блока первоначальным толчком к написанию стихотворения. В известном петербургском ресторане "Вилла Родэ" поэт увидел красавицу-жену актёра театра Комиссаржевской А. Нелидова – М.Д. Нелидову. "Мы сидели за столиком, – вспоминала она много лет спустя. – "Посмотри, – сказала мне bell soeure, – с тебя Блок глаз не спускает". (Он сидел напротив нас). Я отвернулась так, чтобы он не видел моего лица. Он послал мне бокал с вином, и в нём – красную розу. В этом я увидела дерзость, мне не захотелось больше оставаться там, я встала и вышла. Потом я как-то была у А.М. Ремизова. К ним пришёл Блок. "А-а, Незнакомка, – сказал он. – Отчего вы тогда ушли?" Мы познакомились. Он прочёл стихи: "Я сидел у окна в переполненном зале…" Мы встречались ещё…"[27]
Этот безыскусный рассказ ещё раз убеждает в том, что художественный образ никогда не совпадает со своей фактологической первоосновой. Здесь будет особенно уместным вспомнить слова поэта из записной книжки от 6 марта 1908 г.: "Зачем ты так нагло смотришь женщинам в лицо? Всегда смотрю. Женихом был – смотрел, был влюблён – смотрел. Ищу своего лица. Глаз и губ".
То же – с вином и розой. "Он послал мне бокал с вином, и в нём – красную розу", – вспоминала М. Нелидова.
Я послал тебе чёрную розу в бокале
Золотого, как небо, Аи.
Почему для Блока был важен именно этот цвет розы и цвет вина? Потому что за окном – точно такие же напряжённые, тревожные, страстные краски:
/…/ пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо
И на жёлтой заре – фонари (чёрного цвета – Н.Р.).
"Классическая" петербургская цветовая гамма. Вспомним "Преступление и наказание" Ф. Достоевского, "Петербургские строфы" И. Анненского, "Ленинград" О. Мандельштама.
Узнавай же скорее декабрьский денёк,
Где к зловещему дёгтю подмешан желток.
Эта же цветовая комбинация встречается в других блоковских текстах, входящих в цикл "Страшный мир":
В эти жёлтые дни меж домами
Мы встречается только на миг.
Ты меня обжигаешь глазами
И скрываешься в тёмный тупик...
("В эти жёлтые дни меж домами…")
В чёрных сучьях дерев обнажённых
Жёлтый зимний закат за окном.
(К эшафоту на казнь осуждённых
Поведут на закате таком).
("Унижение")
Эти цвета не названы, но угадываются и в знаменитом
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
В стихотворении "В ресторане" "больная" чёрно-жёлтая цветовая стихия созвучна стихии "больной" страсти лирического "я". Поэт хочет перенести "трагический праздник природы" за окном, под открытым "бледным небом", в пространство ресторана, повторить "пожар зари" под сводами "переполненного зала".[28] Но, в отличие от "Незнакомки", попытка "уйти в отрыв" от пошлой обыденности, "вочеловечить" страстный порыв художника оборачивается неудачей. "Праздник любви не может состояться в "переполненном зале", – справедливо замечает В. Маранцман. – Постепенное снижение чувств передано изменениями образа музыки в стихотворении".[29]
На наш взгляд, у этого быстрого угасания страстей есть ещё одно "объяснение". Оно связано с образом вина, которое лирический герой посылает героине вместе с "чёрной розой" – по сути, отдаёт своё вино в чужие руки.
Я послал тебе чёрную розу в бокале
Золотого, как неба, Аи.
То же вино упомянуто в стихотворении "К Музе", открывающем цикл "Страшный мир".
И коварнее северной ночи,
И хмельней золотого Аи,
И любови цыганской короче
Были страшные ласки твои…
"Муза – хмель – золотой Аи" – этот образный ряд ("знакомый незнакомец"!) недвусмысленно отсылает к "золотому веку" русской поэзии, к творчеству Пушкина и поэтов "пушкинской плеяды" (Баратынский, Дельвиг, Языков и их старшие собратья по перу Батюшков и Денис Давыдов). Здесь открывается новая, очень интересная страница в истории русской культуры, связанная с античной и христианской традицией интерпретации вина как культурно-типологического символа. Но это уже тема нового исследования.
[1] Мифы народов мира: В 2 т. Т. 1. М.: Советская энциклопедия, 1980. С. 236.
[2] Из воспоминаний и записок Евг. Иванова об А. Блоке // Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 406.
[3] Александр Блок в воспоминаниях современников: В 2 т. М.: Художественная литература, 1980. Т. 1. С. 439; Т. 2. С. 53.
[4] Александр Блок в воспоминаниях современников: В 2 т. Т. 1. С. 192.
[5] Там же. Т. 2. С. 41.
[6] Здесь и далее курсив в цитатах мой – Н.Р.
[7] Там же. Т. 2. С. 221 – 222.
[8] Там же. Т. 2. С. 223.
[9] Из воспоминаний и записок Евг. Иванова об А. Блоке. С. 406.
[10] Долгополов Л.К. Александр Блок. Личность и творчество. Л.: Наука, 1984. С. 66.
[11] По справедливому замечанию Е. Эткинда, в первой части стихотворения "впечатление антимузыкальности усилено резкими, похожими на крик, односложными словами, которые преобладают /…/ на рифмах: дик, глух, дух, дач, плач, визг, диск" // Эткинд Е.Г. Поэзия и перевод. М. – Л.: Советский писатель, 1963. С. 381.
[12] По мнению З.Г. Минц, в первой части стихотворения, носящей автопародийный характер, сталкиваются семантически несопоставимые слова – поэтизмы "Стихов о Прекрасной Даме" с бытовизмами второго тома: по вечерам – над ресторанами; вдали – над пылью переулочной; в небе – бессмысленно кривится диск; над озером – скрипят уключины и т. д. См.: Минц З.Г. Об одном способе образования новых значений слов в произведении искусства: Ироническое и поэтическое в стихотворении Александра Блока "Незнакомка" // Учёные записки Тартуского ун-та, 1965. Вып. 181. Труды по знаковым системам. Т. 2. С. 330 – 338.
[13] Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. М.: Республика, 1994. С. 471.
[14] Эткинд Е.Г. Поэзия и перевод. С. 382.
[15] Максимов Д.Е. Поэзия и проза Александра Блока. Л.: Советский писатель, 1981. С. 73.
[16] Маранцман В.Г., Чирковская Т.В. Проблемное изучение литературного произведения в школе. М.: Просвещение, 1977. С. 43.
[17] Маранцман В.Г., Чирковская Т.В. Проблемное изучение литературного произведения в школе. С. 42.
[18] Долгополов Л.К. Александр Блок. Личность и творчество. С. 67.
[19] Максимов Д.Е. Поэзия и проза Александра Блока. С. 73.
[20] Минц З.Г. Лирика Александра Блока (1898 – 1906). Вып. 1. Тарту, 1965. С. 70.
[21] Там же. С. 71.
[22] Там же. С. 68.
[23] Эткинд Е.Г. Поэзия и перевод. С. 381.
[24] Подробнее о творческой истории и "прототипах" "Незнакомки" см.: Блок Александр. Город. М.: Книга, 1986.
[25] С этими текстами перекликается стихотворение "Из хрустального тумана …", входящее в цикл "Страшный мир": "Из хрустального тумана, / Из невиданного сна / Чей-то образ, чей-то странный… / (В кабинете ресторана / За бутылкою вина). / Визг цыганского напева / Налетел из дальних зал, / Дальних скрипок вопль туманный… / Входит ветер, входит дева / В глубь исчерченных зеркал. / Взор во взор – и жгуче-синий / Обозначился простор".
[26] Маранцман В.Г., Чирковская Т.В. Проблемное изучение литературного произведения в школе. С. 43.
[27] Блок А.А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 3. М. – Л.: Гослитиздат, 1962. С. 504. Искусствовед Н. Зоркая полагает, что адресат стихотворения "В ресторане" – известная балерина и актриса театра А.С. Суворина О.А. Глебова-Судейкина. См.: Зоркая Н.М. На рубеже столетий. У истоков массового искусства в России 1900 – 1910 годов. М.: Наука, 1976. С. 260.
[28] Маранцман В.Г., Чирковская Т.В. Проблемное изучение литературного произведения в школе. С. 43.
[29] Там же. С. 43.