Название статьи согласно жанру должно бы полно развернуться в текст, завершающийся неким выводом. Тема же требует пойти от обратного. Поэтому начну с главного, что сейчас мне хотелось бы сказать о "страннике и поэте, мечтателе и прохожем" Максимилиане Александровиче Волошине... Он нёс в себе особый закон предельно человечного понимания правды бытия, исходя из того, что столь традиционный для "мира людей" логический закон "исключённого третьего", заставляющий мыслить по принципу "или – или" (истинно утверждение или ложно?) н е л ь з я применять в качестве практического закона общественного бытия – как закон прямого  действия, ставящего человека перед жестоким выбором – с нами ты или против нас… Так жёстко действующий логический закон, становящийся, как правило, в переходные революционные эпохи и социальным, ведёт только к одному результату – "логике" насилия, принуждения, разрушения (изнутри!) и так хрупкого мира людей и культуры.
Поэтому М.А. Волошин действует согласно своему закону, никому кричаще его не навязывая, не взывая Других к его исполнению, но неизменно ему следуя… Его, волошинский закон, можно назвать законом "НЕ “исключённого” третьего", когда под этим "третьим" имеется в виду  к у л ь т у р а, снимающая, как говорят философы, антагонистические противостояния, гасящая, как кажется – неразрешимые, противоречия, находя (всегда!) пути к бескровному их разрешению. За этим "третьим", которое не исключить ни при каких обстоятельствах, духовный опыт многовекового культивирования любовного внимания к отдельному человеку – к а ж д о м у, независимо от цвета лица, вероисповедания, идейных убеждений или (столь же идейных!) заблуждений.
С п а с а т ь  каждого – кредо М.А. Волошина. Так, в исторических перипетиях Не-Любви человека к человеку, убивающих вечные культурные начала, Волошин выстраивает "новую" логику и "новую" этику – солидарности и человечности. Отсюда, из этой новой "этической логики", устанавливающей человечные правила бытия людей среди других людей, вырастает и волошинское иное-мыслие (инакомыслие в век противостояний и борьбы насмерть), оплачиваемое по традиционному закону предельного одиночества:
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
                      (М. Волошин. Гражданская война)
Его, ВОЛОШИНСКИЙ, о т в е т  в чудовищных обстоятельствах гражданского противостояния, взаимного неприятия, непонимания – мыслить и действовать с позиций  к у л ь т у р ы как целого, цельного ноумена человечности, не всегда, правда, распредмечиваемого отдельными людьми… Но Волошин знает и видит то, что откровенно не-зрячие заметить не могут, да и не замечают ни вблизи, ни издалека: "Мировые трагедии обычно бывают прекрасно срежиссированы. История задолго готовит актёров, ей нужных"[1]. Поэтому-то САМО-стоящий Волошин живёт вопреки…, неся надежду на возрождение и восстановление жизненной гармонии человеческого бытия – и индивидуального и всеобщего.

В Серебряном веке русской культуры не найти, пожалуй, личности более притягательной для разгадывания, чем Максимилиан Александрович Волошин (16 /28/ мая 1877 г. – 11 августа 1932 г.)[2] – поэт, художник, литературный критик, переводчик, антропософ, масон, философ, а также  архитектор (в прямом и переносном смыслах), гостеприимный хозяин уникальнейшего "места на Земле" – Дома Поэта, созданного им в Коктебеле для всех, кто жив творчеством, значит – для всех, кто жил, живёт и будет жить уникальнейшим человеческим искусством творения исторического мира культуры "из ничего" или "из всего", что есть в душе: "Но разве может быть что-нибудь страшно, если весь свой мир несёшь в себе?"[3].  Об этом же Мастер говорил и поэтически, размышляя над "формулой" свободы поэта:
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далёкий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни всех веков и рас
Живёт в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.
                                           (М. Волошин. Дом поэта)

М.А. Волошин, как и всякий человек, проявлял себя, безусловно, различным образом в отношениях с другими и в разных жизненных обстоятельствах, поэтому ничего удивительного нет в том, что и виделся он современникам по-разному и неоднозначно. "Советчик и конфидент; в Москве … – москвич, парижанин – в Париже. “Свой” многим!"[4], – так описывал Максимилиана Александровича Андрей Белый, подчёркивая, пожалуй, важнейшую  волошинскую черту – умение быть своим многим другим, восприятие поэтом Другого как своего, Другого как иного, но близкого и по-человечески родного: "если Брюсов, Бальмонт оскорбляли вкус, то Волошин умел стать на сторону их в очень умных, отточенных, неоскорбительных, вежливых формах; те были – колючие: он же … умел мягко, с достоинством сглаживать противоречия, ловко парируя чуждые мнения, вежливо он противопоставлял им своё: проходил через строй чуждых мнений собою самим…"[5].
Такое умение соединять разных и разное – историческое и метаисторическое, преходящее и вечное, подмечает и М.И. Цветаева: "Макс принадлежал другому закону, чем человеческому, и мы, попадая в его орбиту, неизменно попадали в его закон. Макс сам был планета. И мы, крутившиеся вокруг него, в каком-то другом, большом кругу, крутились совместно с ним вокруг светила, которого мы не знали"[6]. Вторит ей и Вяч. И. Иванов: "поэт-иерофант, ведающий тайны"[7]. О широте знаний Волошина, специфике его мышления, соединяющего времена, говорит и Е.К. Герцык: "Исторический анекдот, остроумное сопоставление, оккультная догадка – так всегда  строилась мысль Волошина и в те давние годы, и позже, в зрелые"[8].
В определённом смысле выпадением из общего строя мыслей о М.А. Волошине являются суждения И.А. Бунина, который, по сути, говорит о тех же волошинских чертах характера, но придаёт им, скорее, отрицательный оттенок: "Максимилиан Волошин был одним из наиболее видных поэтов предреволюционных и революционных лет России  и сочетал в своих стихах многие весьма типичные черты большинства этих поэтов: их эстетизм, снобизм, символизм, их увлечение европейской поэзией конца прошлого и начала нынешнего века, их политическую “смену вех” (в зависимости от того, что было выгоднее в ту или иную пору); был у него и другой грех: слишком литературное воспевание самых страшных, самых зверских злодеяний русской революции"[9]. В воспоминаниях Бунина  явно присутствует не только неоднозначность оценки деятельности Волошина ("вёл себя всё же очень странно"), но и открытое неприятие отдельных его поступков, относящихся к зиме-весне 1919 года – времени пребывания поэта в Одессе. Любопытно, что именно у Буниных Волошин провёл свою последнюю одесскую ночь перед отъездом в Крым в начале мая 1919 г., о чём Иван Алексеевич писал: "Беседовали долго и на этот раз почти во всём согласно, мирно"[10].
За что же всё-таки упрекал, от чего предостерегал, что же однозначно осуждал И.А. Бунин в Волошине? Ситуации непростые, но в которых стоит разобраться подробнее.
Один из описанных писателем жизненных сюжетов заключался в том, что в целях выживания, а скорее – спасения, одесские художники, маляры, а также литераторы, журналисты пытались создать свои профессиональные союзы, в которых Волошин видел возврат к "средневековым цехам", и активно поддерживал это начинание. Однако на собрании его попытка обратиться к собратьям по цеху наткнулась на грубое неприятие части присутствующих: "“Товарищи!” Но тут тотчас же поднимается дикий крик и свист: буйно начинает скандалить орава молодых поэтов, занявших всю заднюю часть эстрады: “Долой! К чёрту старых, обветшалых писак! Клянёмся умереть за Советскую власть!” Особенно бесчинствует Катаев, Багрицкий, Олеша. Затем вся орава “в знак протеста” покидает зал. Волошин бежит за ними – “они нас не понимают, надо объясниться!”"[11]. Как представляется, именно вот это волошинское "они нас не понимают…", тем более, его желание "объясняться"…, было категорически неприемлемым для И.А. Бунина, не находившего оснований и пусть малейшей возможности для взаимопонимания. Мир разделился несоединимо, а Волошин всё пытается и пытается найти несуществующие скрепы, "склеить" разорванные и расходящиеся "вправо" / "влево" куски несоединимого… В самом деле, не соединимо?
Ещё один, описанный И.А. Буниным, сюжет, по сути, "повторяет" открывшуюся разность их восприятий происходящего. Касается он празднования 1-го мая, в подготовке которого одесские большевики приглашают принять участие художников – "в украшении города": "Некоторые с радостью хватаются за это приглашение: от жизни, видите ли, уклоняться нельзя, кроме того, “в жизни самое главное – искусство и оно вне политики”. Волошин тоже загорается рвением украшать город, фантазирует…"[12]. Бунин предупреждает: "…не бегайте к большевикам, они ведь отлично знают, с кем вы были ещё вчера. Болтает в ответ то же, что и художники: “Искусство вне времени, вне политики, я буду участвовать в украшении только как поэт и как художник”.
“В украшении чего? Собственной виселицы?”
– Всё-таки побежал. А на другой день в “Известиях”: “К нам лезет Волошин, всякая сволочь спешит теперь примазаться к нам…” Волошин хочет писать письмо в редакцию, полное благородного негодования…
– Письмо, конечно, не напечатали. Я и это ему предсказывал"[13].
Жёсткая, безусловно, ситуация, жёсткая полемика, жёсткая оценка… Так кто же из них прав? А может быть – никто не прав? Или правы оба? Возможен ли хоть какой-либо внятный ответ? Работает ли в решении такого рода "житейских" вопросов элементарный здравый смысл? И в чём же он тогда, при столь принципиальной разности позиций, заключается?
Думаю, что в людях вообще "говорит" принципиально разная культура мышления – на ней базируются и понимание, и действие, как отдельных людей, так и коллективностей.
Бунинская позиция однозначна, её можно было бы выразить так – бывают времена, когда "добро" и "зло" проходят между людьми, поэтому не только сотрудничество, но и компромисс невозможны. Целесообразность именно такого отношения обосновывает он, указывая на нечеловечность новой власти: "Вот девятнадцатый год: этот год был одним из самых ужасных в смысле большевицких злодеяний. Тюрьмы Чека были по всей России переполнены, – хватали кого попало, во всех подозревая контрреволюционеров… Минуту работал пулемёт, потом валили, часто недобитых, в яму, кое-как заваливали землёй… Кем надо было быть, чтобы бряцать об этом на лире, превращать это в литературу, литературно-мистически закатывать по этому поводу под лоб очи? А ведь Волошин бряцал:
Носят вёдрами спелые гроздья,
Валят ягоды в глубокий ров…
Ах, не гроздья носят, юношей гонят
К чёрному точилу, давят вино!

Чего стоит одно это томное “ах”!"[14].
Волошинская позиция также однозначна – в любых обстоятельствах человеческого бытия "добро" и "зло" не может проходить и не проходит между людьми, а в каждом из них пребывает и добро и зло. Отсюда рождается его непоколебимое убеждение: "… в каждом из нас, даже в убийце, в кретине  с о к р ы т  с т р а ж д у щ и й  С е р а ф и м, … есть девять серафимов, которые сходят на землю и входят в людей, дабы приять распятие, горение, из коего возникают какие-то прокалённые и просветлённые лики…"[15]; "Он антропософ, – подчёркивает И.А. Бунин, – уверяет, будто “люди суть ангелы десятого круга”, которые приняли на себя облик людей вместе со всеми их грехами, так что всегда надо помнить, что в каждом самом худшем человеке сокрыт ангел…"[16] (курсив мой – Т.С.).
Сложные отношения понимания-непонимания (правда, не столь личностного порядка) складывались у Максимилиана Александровича и ещё с одним литератором – бельгийский поэтом и драматургом Эмилем Верхарном, творчеству которого он посвятил отдельную работу, в которой, подчеркну, "основным свойством поэзии" назвал "пророчественность", тем самым объясняя связность судеб пророков и поэтов. М.А. Волошин утверждал: "… в жизни поэтов повторяется судьба пророков: в эпохи глубокого исторического затишья они исступленно кричат о бедах и ужасах; а когда земля, потрясенная их же пророчествами, сотрясается и с неба падает огненный дождь, они становятся подобны людям, ничего не знавшим и не предвидевшим. Пророчествуя о будущем, они сами не знают, что пророчествуют, потому что души их подобны раковинам, лабиринты которых гудят звуками, доходящими из неизвестно каких времён"[17].
Иногда "пророчественность подобна дальнозоркости", подмечал Волошин, так как, различая "далёкое", поэт "не видит близкого", что и приводит к тому, что в предвиденных катастрофических обстоятельствах "провидец слепнет", как это и случилось, по его мнению, с Э. Верхарном, чья личностная позиция кардинально трансформировалась в обстоятельствах войны. Анализируя книгу Верхарна "Окровавленная Бельгия", Волошин обращает внимание на "трагическое признание" автора: "Тот, кто написал эту книгу, – пишет Верхарн, – в которой он не хочет скрывать своей ненависти, был некогда мирным человеком. Он удивлялся многим народам. Некоторые он любил. Среди них была Германия. Не она ли была самой плодоносной, самой трудолюбивой, зачинательной, смелой и размеренной из всех? Не давала ли она посещавшим её ощущение безопасности в силе? Не заглядывала ли она в будущее глазами более острыми, более горящими, чем другие?
Настала война!
Германия явилась другой – мгновенно. Сила её стала несправедливой, свирепой, подлой. В ней не осталось гордости иной, чем гордость самовластия. Она стала бичом, от которого надо защищаться для того, чтобы самая жизнь человеческая не иссякла на земле. Написавший эту книгу не знал разочарования более великого, более внезапного. Оно поразило его так, что он перестал себя чувствовать прежним человеком"[18].
М.А. Волошин понимает поэта, поясняя, что его позиция – "Это не просто разочарование в культуре, которую он считал высокой, это бунт против собственной своей крови, ненависть к своей духовной родине, отказ от собственного происхождения"; "Как почва Фландрии, так и душа Верхарна оказались полем битвы народов. Латинская и германская стихии, конкретным синтезом которых он был сам, всем существом своим восстали друг на друга не только во внешнем мире, но и в глубине его духа; и, произнеся своё “ненавижу”, он проклинал и самого себя в своих глубочайших истоках. Его стихи о войне свидетельствуют о расчленении его души: в них осталась латинская форма, страстность, риторика, но глубина, и прозрение, и пророчественность, которые он черпал от германского духа, иссякли"[19].
Да, Максимилиан Александрович понимал своего поэтического собрата, но вот его позицию не принимал. Думаю, что то, что Волошин до конца не высказал, не объяснил в своих диалогах с И.А. Буниным, в работе, посвящённой Э. Верхарну, проступило явственно. В понимании собственно своего долга – и поэтического и гражданского – М.А. Волошин исходил из того, что "Когда на земле происходит битва, разделяющая всё человечество на два непримиримых стана, надо, чтобы кто-то стоял в своей келье на коленях и молился за всех враждующих: и за врагов, и за братьев. В эпоху всеобщего ожесточения и слепоты надо, чтобы оставались люди, которые могут противиться чувству мести и ненависти и заклинать обезумевшую реальность – благословением. В этом высший религиозный долг, в этом “Дхарма” поэта" (курсив мой – Т.С.)[20]. Именно эти слова дают ключ к пониманию линии судьбы самого Волошина в последующие годы гражданской войны, когда он выступил не на словах, а на деле подлинным миротворцем "белых" и "красных" – "фанатиков непримиримых вер".
Его позиция отнюдь не была некритическим "примиренчеством" выживания в новых условиях – Волошин прежде всего не принимал ненависти как формы социальных взаимоотношений. Напротив, всей своей жизнью и творчеством он утверждал силу любви, доказывая, что любить можно только любовью, но не ненавистью, что только любовью можно созидать себя и свой человеческий (и человечный!) мир. Отсюда категоричное: "Ненависть является одной из форм выражения любви только для сердец не просветлённых"[21].
Поэтому вряд ли можно считать справедливыми упрёки уважаемого И.А. Бунина поэту, который якобы всего лишь "бряцал на лире", не видя боль небытия, трагедию массовых репрессий… Да и какой мерой боли и страдания можно измерить человеческие переживания? Весов таких нет. Поэтому можно, конечно, сказать, что кто-то превращает трагическое мироощущение "в литературу" (но не предполагаете ли, что это мироощущение, возможно, наглухо закрытое от всех, есть ощущением небытия в бытии?), а можно увидеть и другое – в некоторые времена только поэзия и может вынести в слово муку и невыносимость "жизни" в ненависти.
Вот так по-разному, не сходясь друг с другом, мыслили во времена мировых катастроф и революционных трансформаций Иван Бунин, Эмиль Верхарн, Максимилиан Волошин… – почему по-разному? Ответим – научимся жить иначе… А как мыслят ныне – сходясь друг с другом в позициях?
В последние годы всё чаще наблюдаю ситуации, когда вопреки декартовой установке на определяющее значение в бытии человека именно мышления – "Cogito ergo sum"[22] – многие современники как-то незаметно для самих себя перестали увязывать смыслы собственного существования с индивидуальным мышлением; как будто подзабыв, что мыслят не количества, не коллективности и даже не массы (пусть и претендующие на то, что представляют большинство или, напротив, активное меньшинство), а именно личности, люди отдельные, отделённые от всех и в силу этого ответствующие (и ответственные!) прежде всего за самих себя, за то, как мыслят.
Но как каждый из нас в своей неповторимой отдельности мыслит? Что, какие установки, для нашего мышления являются определяющими? Исходя из каких начал бытия, мы приходим к тому или иному выводу? Возможно, пришло уже время задуматься об этом, поставив вопрос о культуре собственного мышления, о том, культурой или всё-таки антикультурой оно является; созидательно или разрушительно моё (личное) мышление – определяет ли оно, входит ли или не входит в качестве приоритетного начала в тип "нашего" (якобы общего) мышления, действующего от имени некоей коллективности. Значит, и от меня, моего имени, но меня ли лично? Ну, а если мы так уверены, что наше мышление культурно и учтено в коллективном "мы", тогда –  ч т о  мы культивируем, мысля так, а не иначе?
В этом отношении М.А. Волошин даёт урок, который, увы, не освоен.
Какова же культура мышления современного человека? Едина ли она? Несёт ли мышление в себе мифологическую составляющую, прячась в своей (якобы собственно индивидуальной, позиции) за сильное (ибо способно "защитить" от проблем, связанных с  инакомыслием) коллективное и анонимное мы? Плата за такую неличностную "мысль" всегда одна – однозначность позиции, отсутствие выбора – его делает за человека мифическое "мы". А уж тут, коль уж ты решил "мыслить" "как “мы”" (попросту говоря – решил "не высовываться"), то знай, что и поступать, соответственно, ты будешь так, как  "мы" того требует. Такая логика неизменно порождает противостояние, нетерпимость, агрессию, противодействие – мы и они, они и мы. Мы, безусловно – носители положительных качеств, они – негативных; мы – правильно мыслим и понимаем, они – в лучшем случае ошибаются, не понимают (понять не могут), в худшем – лгут. Типичная мифологика, когда разум подпадает под чувства (плохо, когда главное из них – ненависть).
Можно ли мыслить по другой логике? "Sapere aude! – имей мужество пользоваться собственным умом!"[23], – призывал на заре новой исторической эпохи Иммануил Кант, обращаясь, пожалуй, к каждому, кто не потерял волю идти к "просвещённому обществу", небезразличному к отдельному человеку, утверждающему его право на жизнь и личностный выбор. Вот и М.А. Волошин поэтически декларирует, по сути, этот же исторический идеал: "… человек рождён, / Чтоб выплавить из мира / Необходимости и разума – / Вселенную Свободы и Любви".
К сожалению, "собственный ум", воспетый классиками философии, в бесконечно тревожной новейшей истории с её мировыми и гражданскими войнами, революциями, "восстаниями масс", планетарными угрозами особо и не понадобился человеку, скорее – стал "лишним". Жизнь требовала иных качеств – некритичности ума, соответственно – "невидения" обстоятельств, "непонимания" происходящего, в результате – умения мимикрировать и приспосабливаться. Интеллектуально-духовное "попечительство", идеологический "надзор", социальный контроль над жизнью отдельных людей стали устоявшимися общественными "правилами". Таким образом логика пользующегося "собственным умом" человека приобрела превращённую форму, с иным (незаявленным) содержанием: в то, что нельзя изменить, можно "вписаться". Так родился исторически новый тип – "человек послушный" – агрессивный и безвольный одновременно; количественно могучий и индивидуально, "качественно", бессильный; требовательный к другим и снисходительный к себе и своим "слабостям"; желающий "перемен" и при этом безразличный ко всему, что не затрагивает его лично.
Однако, как мне думается, параллельно с такой превращённой логикой истории рождалась и другая: то, что нельзя изменить, необязательно принимать! Так, силу истории "масс" и "коллективностей" можно преодолеть силой истории собственной души, силу ненависти – силой любви, силу расчеловечивания – силой человечности. Для действий по этой логике понадобилось иметь принципиально иное мужество – умение б ы т ь вопреки – вопреки смертельным опасностям, значит уметь преодолевать угрозы небытия жизнью для бытия; не "любить" ненавистью, а любить любовью. Такая вот новая "логика" и определила образ жизни, склад характера, код души, культуру мышления М.А. Волошина. Его опыт бытия "на меже" с небытием – урок, который можно выразить одновременно просто и сложно: "…противостоял он вихрям истории,/ бившим о порог его дома… (Е. Герцык).
Принципиальная надполитичность, "нестайность", уединённость и отъединённость от всех Волошина второй своей стороной несла глубокую солидарность со всеми. Его желание "в смутах усобиц и войн постигать целокупность. Быть не частью, а всем: не с одной стороны, а с обеих"; "в дни революции быть Человеком, а не Гражданином…", молясь "за тех и за других" не является  уходом из ситуации жёсткого гражданского конфликта, а, напротив, разрешением противоречий на основании целостной личностной культуры и подлинной человечности. Его сопротивление террору было личным, что многократно сложнее исполнения "хорового" протеста: "19-й год, – вспоминал он, – толкнул меня к общественной деятельности в единственной форме, возможной при моём отрицательном отношении ко всякой политике и ко всякой государственности, утвердившимся и крепко обосновавшимся за эти годы, – к борьбе с террором, независимо от его окраски. Это ставит меня в эти годы (1919-1923) лицом к лицу со всеми ликами и личинами Русской усобицы и даёт мне обширный и драгоценнейший революционный опыт. Из самых глубоких кругов Преисподней – Террора и Голода я вынес свою веру в Человека (стихотв[орение] "Потомкам")"[24].
Вот это стихотворение. Привожу его полностью. Ибо это Завещание Поэта:
Кто передаст потомкам нашу повесть?
Ни записи, ни мысли, ни слова
К ним не дойдут: все знаки слижет пламя
И выест кровь слепые письмена.
Но может быть благоговейно память
Случайно стих изустно передаст,
Никто из вас не ведал то, что мы
Изжили до конца, вкусили полной мерой:
Свидетели великого распада –
Мы видели безумья целых рас,
Крушенья царств, косматыя светила,
Прообразы последнего Суда,
Мы пережили Илиады войн
И Апокалипсисы Революций!

Мы вышли в путь в закатной славе века,
В последний час всемирной тишины,
Когда слова о зверствах и о войнах
Казались всем неповторимой сказкой.
Но мрак, и брань, и мор, и трус, и глад –
Застигли нас посереди дороги,
Разверзлись хляби душ и недра жизни,
И нас слизнул ночной водоворот.
Стал человек – один другому – дьявол,
Кровь – спайкой душ. Борьба за жизнь – законом
И долгом – месть. Но мы не покорились!
Ослушники законов естества –
На дне темниц мы выносили силу
Неодолимую любви. И в пытках
Мы выучились верить и молиться
За палачей. Мы поняли, что каждый
Есть пленный ангел в дьявольской личине.
В огне застенков выплавили радость
О преосуществленьи человека,
И никогда не грезили прекрасней
И пламенней – его последних судеб.

Далёкие потомки наши! Знайте,
Что если вы живете во вселенной,
Где каждая частица вещества
С другою слита жертвенной любовью,
Где человечеством преодолен
Закон необходимости и смерти –
То в этом мире есть и наша доля!
                                  (М. Волошин. Потомкам)

Действительно, мудрец в конкретных исторических обстоятельствах, безусловно, может остаться "в меньшинстве", но при этом он всё-таки "выигрывает", неся в себе (если воспользоваться образом М. Кундеры) "невыносимую лёгкость бытия" самостояния, сопротивляясь количественно давящей массе, убивающей, но не побеждающей.
О смысле такого индивидуального, образно говоря, стояния само размышлял Мигель де Унамуно. Остро переживая кровавые события гражданской войны в Испании, противостояние франкистов и республиканцев, философ, писатель написал на своём рабочем парламентском месте: "Я не партия, я – целое"[25]. М.А. Волошин об этой же проблеме высказался так: "…дух партийности мне ненавистен, т.к. всякую борьбу я не могу рассматривать иначе, как момент духовного единства борющихся врагов и их сотрудничества в едином деле"[26]. Любопытно, что спустя годы, актёр-фронтовик Е.Я. Весник в телепередаче "Абажур" удивительным образом "повторил" эти мысли: "Забыли, что партия – это часть. Играют в партию. Дети играют в кубики, части. Почему часть? Когда надо стремиться к целому…". И в одном, и в другом, и в третьем суждении, по сути, подчёркивается целостность человеческого бытия и необходимость культуры целостного мышления о бытии: "В смутах усобиц и войн постигнуть целокупность. / Быть не частью, а всем: не с одной стороны, а с обеих…" (М.А. Волошин. Доблесть поэта). В этом особенность не только волошинского мышления, но и действия.
Ответственность за других, умение перебирать их проблемы на себя – может быть, основная черта поэта. Без предельной человечности этих простых слов, найденных в защиту Никандра Александровича Маркса: "Видите, я Максимилиан Волошин – и еду вслед за ним, чтобы быть его защитником на военном суде и чтобы не допустить по дороге расстрела без суда"[27], вряд ли бы этот человек остался в живых. Вот, как достоверно, опираясь на документы и свидетельства, описывает С.М. Пинаев диалог поэта с начальником Керченской контрразведки ротмистром Г.И. Стеценко:
"– Это жена генерала Маркса, обвиняющегося в государственной измене и сегодня препровождённого в ваше распоряжение. Я же сопровождаю его с целью не допустить бессудного расстрела…
Офицер рывком поднимается, опираясь на подоконник. Его сузившиеся глаза в упор смотрят на Макса:
– Да… действительно… Знаете, с подобными господами у нас расправа короткая: пулю в затылок и кончено…
Макс молчит. А тот продолжает сыпать рублеными фразами:
– Негодяй, изменник… Какое может быть снисхождение? Есть красные, есть белые! Одно из двух: или ты за красных, или за белых! Середины быть не может!
Макс молчит. Может быть, именно сейчас у него рождаются строки:
И там и здесь между рядами
Звучит один и тот же глас:
"Кто не за нас – тот против нас.
Нет безразличных: правда с нами".
А я стою один меж них
В ревущем пламене и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других
                      ("Гражданская война, 1919)"[28].

Среди спасённых, образно говоря – Максовых крестников – "красные" и "белые": большевики Илья Хмелевский (кличка Хмилько) и Всеволод Вишневский, ставший впоследствии писателем, подпоручик Сергей Эфрон и поэт О. Мандельштам, участница (в будущем) Французского сопротивления Е.Ю. Кузьмина-Караваева, известная под именем матери Марии[29] и др.
В позиции Волошина-поэта, Волошина-гражданина наблюдается не просто ситуация "меж…" – пребывания на границе, между… (демонстрирующего возможное соскальзывание в иное). Волошинское "пограничье" иной природы. В первую очередь, как представляется, в его "А я стою один меж…" акцент сделан на "один". Если "меж…" – символ "пространственного" положения мыслителя в определённой ситуации, то "один" раскрывает его метаисторическое, надвременное (совмещающее времена в вечность) положение.
И всё-таки, как понимать это "мета/над" – созерцание "свысока" или с "высόка" – т.е. той  иной ("третьей") правды, которая не укладывается в "баррикадное" сознание, разделяющее людей на антагонистически противостоящие друг другу части: "Кто не за нас – тот против нас". Думается, что здесь Поэт выражает вечное, от сократовской традиции идущее начало – веру в человечность, определяемую не по внешним условиям бытия, не по усреднённым (идеологически заданным) правилам, а по силе безусловного (как неизменного начала человеческого духа и культуры). Отсюда и его знаменитое: "В дни революции быть Человеком…"                                     (М. Волошин. Доблесть поэта).
Однако, за строчками М.А. Волошина из стихотворения "Гражданская война": "Кто не за нас – тот против нас, / Нет безразличных, правда – с нами"... скрываются ещё смыслы, о которых важно было бы поразмыслить.
С юных лет мы все (возможно, особенно и не задумываясь над предлагаемыми альтернативами) пользуемся крылатыми фразами по типу: "Всё или ничего" (трансформированной, кстати, от древнеримского выражения "Или Цезарь, или ничто"  – "Aut Caesar, aut nihil"). Или кто, хоть однажды, не переосмыслял свои возможности выбора почти в духе шекспировского Гамлета: "Быть или не быть"… А кто с детства не умилялся легендарной историей с буридановым ослом – ведь ушёл-таки в мир иной, так и не решившись сделать выбор между совершенно одинаковыми стожками сена.
Так как и надо ли выбирать? А позволительно ли вообще отказываться от выбора "одного из двух"? И действительно ли при совершаемом человеком в ы б о р е ничего "третьего" не дано (tertium non datur)? Попробуем разобраться.
Есть такой "хитрый" закон аристотелевской логики, которую много позже Им. Кант назовёт "формальной" – закон исключённого третьего, согласно которому: "… не может быть ничего промежуточного между двумя членами противоречия, а относительно чего-то одного необходимо что бы то ни было одно либо утверждать, либо отрицать" (Аристотель)[30]. То есть, этот закон мышления предъявляет требование выбора одного из двух при отсутствии "третьего" варианта и действительно нацеливает на то, что если одно из высказываний об одном и том же предмете истинно, то второе – обязательно ложно. И это так. Иначе говоря, речь идёт о том, что когда мы определяем истинность и ложность суждений о предмете, во-первых, надо выбирать одно из двух, а, во-вторых, требование закона означает и другое – закон работает только в сфере  м ы ш л е н и я.
Но кто же посмеет ограничивать желания человека? На основании этого закона можно ведь вывести и якобы закономерную "формулу" об обязательности выбора по принципу "или – или" и в иных, не только интеллигибельных, сферах. Вот и получается. Ищешь "третий" путь (снимающий противоречие, жёсткость противостояния – с нами или с ними), значит заслужишь оценку – "межеумочная позиция" (невозможная, недопустимая во многих головах). Это в лучшем случае, а в худшем – станешь врагом и для одних и для других. Но так ли уж "межеумочна" позиция, отражающая, по сути, правду бытия?
Мы уже подчёркивали принципиальную волошинскую не- и надпартийность. Как говорилось, разделяли эту позицию и другие мыслители ХХ века. О неприемлемости жёсткого разделяющего выбора говорит и Элиас Канетти: "По-настоящему разделение происходит там, где возможен лишь один из двух простейших ответов: да или нет. Поскольку одно исключает другое и третьего не дано, ответ здесь особенно обязывает и связывает"[31]. С.Б. Крымский неизменно подчёркивал и предостерегал: "Вообще, мы живём в таком мире, где важно все социальные процессы переводить через свою внутреннюю социальность. Эта внутренняя социальность необходима, как писал Николай Бердяев, “чтобы не быть разодранным внешней социальностью”. Важность подобной внутренней социальности имеет ещё одну сторону. В наше время нужно иметь в самом себе ту частицу зла, против которого ты борешься, а в противнике видеть ту частицу добра, за которое ты борешься. Вот тогда возникнет конструктивный аспект борьбы. … в современном обществе перестаёт действовать, в социальном смысле, “закон исключённого третьего”, то есть принцип “или – или”, когда человек занимает одну из противоположных позиций. И притом таким образом, что “третьего” не дано. Между чёрным и белым есть определённые фазы переходов; есть связующие звенья, которые необходимо использовать с целью консенсуса, договорённостей"[32].
Таким образом, приведенные позиции отмечают то обстоятельство, что человек принципиально не является "частью" (партия – от лат. pars /partis/ – часть, группа)  чего бы то ни было, а сам по себе (как личность) уже есть ц е л о е… Если вдуматься, то только такой подход, культивирующий неповторимость и значимость отдельных  л и ч н о с т е й (в общем весьма труден для тех, кто его разделяет, ибо не могут они сбиваться, согласно конфуцианскому образу, в стаи, подобно зверям или птицам) только и может противостоять возможному социальному насилию разного рода частей – "партий", "коллективностей", упреждая и предостерегая человечество от кровавых "повторений" в истории.
На этом основывалась и волошинская, рассыпанная в стихах, дневниках, заметках, воспоминаниях, культура мышления, "третья" правда поэта, его не "исключённое", искомое  т р е т ь е, которым и является к у л ь т у р а человечества, так часто в современной истории подминаемая политикой и политиками.
Как свидетельствует Е.К. Герцык, в годы гражданской войны, смены правительств, длившейся в Крыму три с лишним года, М.А. Волошин был  чужд "метанья, перепуга, кратковременных политических восторгов"; ни к кому трусливо не подлаживаясь, "укрывал у себя то красного, то белого, и вправду не одного уберёг, – им руководили не оппортунизм, не дряблая жалостливость, а твёрдый внутренний закон"[33]. Изнутри, правда, эта твёрдость виделась достаточно уязвимой, нелёгкой (той "трагедией", которую предчувствовал): "Современность доходит до меня в виде угроз: знакомые и друзья считают долгом осведомить меня о разговорах, ведомых по моему адресу, – констатировал непростые жизненные сюжеты Максимилиан Александрович, – … Deus pays! (франц. – два отечества). … С каждым разом этот вопрос ставится более и более остро: кто меня повесит раньше: красные – за то, что я белый, или белые – за то, что я красный?"[34]. Но альтернативы – где и как быть для него всё равно не существовало. Поэтому просто и упрямо он шёл давно намеченным для себя путём – "повёрнутости к людям".
Так в век изъятия человечности из социальных отношений и господства масс и преходящих в истории коллективностей М.А. Волошин говорил от имени к у л ь т у р ы, от имени той высокой личностной культуры, которая вечна и которая одна способна соединять разных, видеть со-человечность бытия и со-общительность людей в общем бытии, без унификаций и насилия. В этом смысле Максимилиан Александрович обладал особой способностью – умением принимать в свой мир Другого, участливо к нему относиться, делиться с ним своим духовным миром, понимая мир в целом, пожалуй, в библейском смысле – как с а д, который нужно возделывать, оберегать, взращивать, растить бережно и любовно до полного цветения.
P.S.
Волошинский юбилей д а н  н а м – прежде всего, для того, чтобы помнить о поэте и мыслителе, но и для вдумывания в его уникальный опыт бытия, который, конечно, не передаётся просто так живущим после…, а требует вдумчивого всматривания в пережитое Другим…

---