„Мерцающая эстетика“ против энтропии

Виктор Ерофеев о пограничных жанрах, "проклятых вопросах" и своём новом романе.

– Вашим литературным дебютом стало эссе о творчестве маркиза де Сада. В чём, на ваш взгляд, специфика этого жанра?

– Жанр эссе совершенно не моден у нас, им мало занимаются. В нём есть некая "заграничность".
Эссе – это поразительное сочетание слова логического и слова художественного, сочетание двух полушарий мозга, когда одно выступает за разум, а второе – за красоту. И жанр эссе даёт огромные возможности для подобного взаимодействия. Но для этого требуется смелость: нужно создавать новые мысли, а не повторять известные. К рассказу вы не вернётесь после получения каких-то ответов (или даже вопросов). А с эссе можно так или иначе взаимодействовать и довольно долго к нему возвращаться.
Не могу сказать, что моё тяготение к эссе – это французское влияние (а эссе – это, конечно, французский жанр). Видимо, моя голова просто так устроена, что разум и художественное слово всё время обнимаются, хотя иногда они ссорятся между собой, иногда, соединяясь, недовольны друг другом. Важно, что при этом их взаимном недовольстве возникает некая неопределённость, пограничность жанра: получается произведение, которое одним кажется эссе, другим – рассказом. Я думаю, что эта неопределённость очень важна для свободы читательского восприятия. Я не пытаюсь никого убедить: "Верь мне, я тебе всё докажу мастерством слова". Я вообще не очень верю в мастерство писателя. Я думаю, что он должен идти за словом. "Поэта далеко заводит речь", – сказала Цветаева. Кроме того, должна быть Мысль. И если эта мысль не тянет, если ты чувствуешь, что слабеешь под этой ношей – значит, что-то у тебя не получается. В русской литературе очень много самородков. Но очень много и самодеятельности, которая часто бывает делом хорошим: люди смеются, плачут, эти тексты вызывают разные эмоции. Эссе тоже готово вызвать эмоции. Но при этом оно не навязывает сюжет, а призывает подумать: а как вы к этому относитесь?

– У вас много эссе о литературе, о писателях… Не возникало желания выпустить сборник такой вот "литературной" эссеис-тики?

– Моя первая книга, которую выпустили ещё в Советском Союзе (и которая бесконечно продолжается), была как раз о моих любимых писателях-философах. Она называлась "В лабиринте "проклятых вопросов". "Проклятые вопросы", как вы знаете, слова Достоевского. То есть главные вопросы. И если человек этими вопросами болеет, он попадает в свое¬образный лабиринт. В эту книгу как раз вошла и моя первая большая работа о маркизе де Саде. И о Льве Шестове, и о Бродском, о Селине, о Прусте… Но всё-таки очень важно было совершенно случайное для меня открытие двух имён, которые совсем не рифмовались с российской и советской жизнью. Во-первых, это маркиз де Сад, учеником которого я до сих пор себя считаю. Я считаю себя учеником де Сада не в различных описаниях оргий, но в описании человеческой природы: он ставил вопросы, на которые не смогли ответить его современники-просветители. Как соотносится в человеке добро и зло? Откуда возникает садизм? Откуда возникает у одного человека желание унизить другого? В чём смысл любви?
Вторым стал Шестов, который всю жизнь безумно мучился по поводу своего неверия – не церковного, а философского. Как он преодолевал это своё неверие! Как обманывал себя, чтобы преодолеть… Поднимался и снова сползал. И творчество, которое выстроилось вокруг этого духовного поиска, дало мне другую линию. Если Сад затронул человеческую природу в отношениях с нравственностью и любовью (и всё это в магнитном поле секса), то Шестов забирался на самый верх – падал и опять лез. Работал без страховки и сильно побился… Они оба научили меня очень многому. Кстати, Шестов – один из тех редких авторов в России, которые работали именно в жанре эссе: он был философом-эссеистом.

– А можете назвать ещё кого-нибудь из писателей или мыслителей, кто оказал на вас такое же сильное влияние?

– Ну вообще, конечно, всё началось с Достоевского. На втором курсе университета я написал курсовую работу под названием "Религиозные идеалы Достоевского в "Бесах". По тем временам это было сами понимаете… Мой профессор сказал: "Виктор, а можно я вам четвёрку поставлю?" – так боялся, что, если кто-то увидит, что он мне за это пятёрку поставил, его осудят… Потом я написал диссертацию "Достоевский и французский экзистенциализм". Она издана в Америке. В России она тоже вышла – под названием "Найти в человеке человека".
Потом (кроме де Сада) были ещё три француза, которые, может, не столько на меня повлияли, сколько заставили думать. Во-первых, это Селин – человек абсолютно отвратительный, близкий к фашизму, но написавший гениальную книгу "Путешествие на край ночи". Во-вторых, Пруст – на мой взгляд, второй по величине французский писатель ХХ века; очень сильный... Именно он научил меня тому, что потом в общем-то и стало моим "ноу-хау". "Ноу-хау" состоит в том, что у меня возникла собственная "мерцающая эстетика" – это когда в одном предложении звучит и смешное, и драматическое, и даже трагическое. Например, читая мой самый известный рассказ "Жизнь с идиотом", один будет хохотать, а другой схватится за голову: "Какой ужас!". Это и есть мерцающая эстетика, которая говорит о том, что сам "месседж" рассказа перевернулся. Когда вы читаете, вы лучше познаёте себя: если вам смешно, значит, у вас в жизни сейчас всё нормально; если вам грустно, значит, вы считываете этот рассказ иначе… В этой эстетике существует всё в жизни.
Ну и последний из этого ряда – это Борис Виан, у которого тоже есть проблески такой мерцающей эстетики. Но он использовал её не осмысленно, и в его текстах она, можно сказать, существует в сыром виде, а я с ней уже довольно серьёзно поработал. И она, вот эта мерцающая эстетика, – это моё "ноу-хау", которого я не вижу ни у кого в литературе. Мне кажется, что она мне помогает сделать то, что на самом деле важно в культуре. А для меня культура – это в первую очередь борьба с энтропией. Жизнь обладает формами роста и одряхления одновременно. И культура, какая она ни есть, постоянно работает на преодоление энтропии, поэтому она не останавливается. Жизнь и энтропия идут в разные стороны. Энтропию совершенно не надо глушить полным позитивом. Как сказал мне Илья Кабаков: "Ты пишешь рассказы, которые нельзя поймать за хвост", и поэтому сама энтропия не может их поймать: они постоянно выныривают, потому что не являются до конца познанными даже мной, автором. Я не беру на себя ответственность за то, как поведёт себя рассказ в дальнейшем, потому что через некоторое время, когда я обращаюсь к нему уже как читатель, он и мне самому кажется то грустным, то смешным, то трагическим, то ироническим.

– А что вы можете сказать о современной литературе? Какой она вам видится?

– Вообще в литературе сейчас наступила пауза – не только в России, но и во всём мире. Если раньше у нас был Серебряный век с сотней писателей, то сегодня их – считаные единицы. Отмечу, что я считаю писателем того человека, который создаёт свой собственный мир, как Пелевин, Сорокин, как Петрушевская и Лимонов… Вот таких писателей как раз сейчас очень мало. Но мы не одиноки в этом горе. И во французской литературе сейчас особо не найдёшь реальных мастеров (кроме, разве что, Любека). Я не имею в виду опять-таки "мастеров слова" – я не люблю это понятие (и считаю, что "Мастер и Маргарита" – ошибочное название для Булгакова), но я имею в виду мастеров, которые оказывают влияние на всех своим собственным писательским миром. В немецкой литературе тоже с такими мастерами плоховато. В английской и американской чуть-чуть получше, есть немножко в китайской… Но, в общем, – мало. Мало. И я не связываю это ни с интернетом, ни с рынком, ни с отсутствием (или присутствием) каких-либо других причин. Просто Бог взял паузу, и неизвестно, сколько она продлится.

– На днях вышел ваш новый роман "Розовая Мышь". Расскажите о нём немного. Что это за книга и для кого она?

– Это трудно. Я ещё и сам не дообъяснял его самому себе: сначала задумал одно, а в итоге получилось совсем другое. Идея заключается в том, что книга написана как бы от лица 11-летней девочки, но на самом деле главным героем романа является Розовая Мышь – абсолютно непонятное существо. Скорей всего, она и пишет этот роман…
"Розовая Мышь" – это книга о моментальном крушении счастливой семьи. Я писал её довольно долго – три с половиной года. Мой издатель Сергей Макаренков, который возглавляет "РИПОЛ", сказал, что "Розовая Мышь" – мой лучший роман. Это первая рецензия. Не знаю, посмотрим. Когда только-только напишешь книгу – ничего не понимаешь; как будто на костылях куда-то бредёшь, и эти первые мнения как раз похожи на костыли.
Вообще сомнение – это самая главная форма существования художника. Когда вы видите счастливых, процветающих творцов, имейте в виду, что это абсолютно фальшивые персонажи в культуре. Дело даже не только и не столько в сомнении… Дело в том, что тебе дан своеобразный "творческий билет", который Бог может отобрать в любую минуту. Поэтому ты всегда пребываешь в состоянии благодарности и растерянности одновременно.