Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»



О ПИСАТЕЛЯХ ЕВРЕЙСКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ
В ЛИТЕРАТУРНОМ ЛАНДШАФТЕ УКРАИНСКОГО ПОРУБЕЖЬЯ



Д. С. Бураго


Этот текст написан не по строгим канонам историко-теоретического исследования – мы воспользовались возможностями, которые предоставляет такая область литературоведения, как литературная критика, допускающая ту вольную эссеистичность, которую не может себе позволить литературоведение академическое. Надеемся, что это поможет живее донести до слушателей отсвет тех непростых, но весьма интересных процессов, которые сегодня развертываются в украинской литературе, в частности, заинтересовать аудиторию литературными портретами тех авторов, с которыми хорошо знакомы лично; пускай даже эти фигуры будут слишком бегло очерченными – по условиям жанра статьи.

***

Итак, "еврейский вопрос"… Он сильно сопряжен с моим мировосприятием. Я вырос на Евбазе. Это район Киева, расположенный за цирком с жестяным куполом, который напоминает о возведенной в конце ХIХ века и снесенной в 30-е годы знаменитой железной церкви. Напротив находился, по меткому определению Григория Мельничука, "торговый "пуп" города", Еврейский базар – Евбаз, который и дал неофициальное название нашим узким улочкам, засеянным невысокими домами, по большей части с печным отоплением и припрятанными за скучными фасадами аккуратными двориками с сиреневыми садами. В пятидесятые базар снесли, воздвигнув на его месте универмаг "Украина", ныне одноименный торговый центр, что вызывало у жителей города известный сарказм, а площадь переименовали с Галицкой в Победы. После триумфальной семидневной войны 1967 года по дворам Евбаза ходила небезопасная шутка: "А наши-то все предвидели, и площадь загодя переименовали".
Евреи. Первый раз я услышал это слово, когда лет в двенадцать спросил: "А что такое Евбаз", вызвав у собравшихся гостей отца некоторую неловкость и невольные улыбки. С тех пор в моем сознании появились загадочные евреи. Чуть позже мне рассказали о Бабьем Яре и о том, что в сараях, где у нас были уголь и дрова, во время оккупации Киева фашистами хоронились еврейская семья и раненый красный капитан, что само по себе гарантировало смерть хозяевам нашего дома, а после освобождения – обернулось не только относительной безопасностью (одна из хозяек все-таки прошла сталинские лагеря), но и сохранением дома в их частной собственности. Владели домом три сестры-польки: Адель, Станислава и Болеслава, так никогда и не вышедшие замуж. Они же и взяли опеку надо мной, пока молодые родители осваивались на новых работах и организовывали быт. Только в старших классах я начал задумываться о евреях как о людях другой национальности, и то потому, что симпатизировал девочке, у которой сначала была фамилия Крейн, а теперь Золотарева, и ее папа крайне негативно относился к нашей дружбе, а почти сразу после окончания школы их семья эмигрировала. Но говорить о национальной принадлежности у нас было крайне неприлично. И только с массовым отъездом в разгар перестройки я осознал, что эти загадочные евреи и есть мой мир, в котором я вырос. Уехали друзья родителей, одноклассники и учителя, соседи, знакомые – и детство кончилось. Остался неприятный осадок, почему, почему они уехали именно сейчас, когда открылось столько книг и надежд. Чуть позже, Борис Алексеевич Чичибабин, вернувшись в 1994 году из поездки по Израилю, где его принимали как великого поэта земли нашей, признался, что первый раз в жизни не хотел возвращаться на родину и остался бы все равно где, на любой чужбине. Это говорил поэт, руки не подававший эмигрантам по собственному желанию, постулирующий, что человек, а тем более художник, должен быть на своей земле и со своим народом в любое, даже самое тяжелое время. Но распад СССР и многоликая радость по сему поводу, казалось, лишила его сил, познавшего суму и тюрьму, гордо перенесшего тяготы и унижения, и не изменившему ни родному Харькову, ни милой Украине, ни своей большой Родине. С наступившими переменами он смириться не мог: "Я родину не покидал, за что ее лишен?"
Эти краткие штрихи из личного архива нам кажутся важным дополнением к той картине, в которой и евреи, и украинцы, и русские, и представители других национальностей составляют литературный ландшафт нынешней Украины. Речь идет о конце ХХ и начале ХХI века, периоде, как уже сейчас очевидно, столь значительном не только для политической карты мира, но и для мировой культуры, что дает основание определить его как некое хронологическое порубежье двух эпох. Тем более что именно на этом рубеже веков лексема порубежье начинает приобретать различные терминологические коннотации в культурологических и исторических ракурсах.

­­­_________

Говоря о сегодняшнем синхроническом срезе данного сегмента литературного процесса, нельзя не обратиться и к истории вопроса, к диахроническому ракурсу. Еврейская литература Украины представляет собой весьма сложную и динамическую структуру, формировавшуюся на протяжении столетий, являющую со временем совершенно разные по языку, типу и характеру литературно-эстетические решения.
Евреи поселились на землях, составляющих сегодня Украину, задолго до возникновения Киевской Руси и до появления украинцев, русских, белорусов как раздельных этнических групп. Существует даже экзотическая версия, будто Киев был основан хазарскими евреями в качестве торгового узла, весьма удачно расположенного на Днепре. Можно, конечно же, с ней не согласиться. Во всяком случае, евреям удавалось встраиваться – с большим или меньшим успехом – в социально-экономические конструкции, возникавшие и конкурирующие на землях право- и левобережной Украины. Несмотря на многочисленные притеснения и погромы, им неизменно удавалось в короткий срок восстанавливать свою общину, принося неоспоримую пользу что Речи Посполитой, что Австро-Венгерской, Османской или Российской Империи. Не претендуя на особые политические права, в рамках, порой немыслимых для других народов, евреи умудрялись обустроить свою жизнь, сохраняя религиозно-культурную замкнутость. Как тут не вспомнить бессмертный гоголевский образ еврея Янкеля, что спасется от неминуемой смерти в ногах у казацкого предводителя Тараса Бульбы, который так боится стать гречкосеем, домоводом, глядеть за овцами да за свиньями да бабиться с женой и для которого главное – "погулять", т. е. развязать кровавую бойню, угостить сыновей настоящей жизнью, вопреки всем заключенным мирным договорам. Монолог Янкеля, для которого жена, дети и обустройство жизни – главнейшие ценности, звучит укором Тарасу, потерявшему жену и дом свой, обрекшему детей на смерть и подвиг, и всем своим существом противостоит залихватскому бульбовскому "погулять".
Конечно, еврейскую самобытность в христианском или исламском контексте на протяжении Средневековья и Ренессанса можно было сохранить лишь на основе строжайшей религиозной самоидентификации. Евреи, по сути, добровольно запираются в гетто – господствующая точка зрения, будто туда их запирали исключительно насильно, требует коррекции. Со времен Моисея необходимость общинного существования, отдельного от других народов, была возведена в ранг важнейшего принципа. Характерно, что сказал после поражения Антиоха Эпифана равви́ Иоаннакбан по поводу греческих книг: "Учите их, когда хотите, только чтобы не днем и не ночью". Общаться с гоями помимо сферы бизнеса и некоторых других областей запрещалось. Оттого еврейская литература долгое время не выходила за границы "одной книги" – Танаха (Ветхого Завета) и всевозможных толкований ее в Талмуде. Литература эта, сакрально-комментаторская по своему характеру, творилась на иврите (со спорадическими экскурсами в область арамейского языка) и была достоянием в первую очередь круга мудрецов-ученых, которые избавлялись даже от заботы о хлебе насущном: работать на семью почитали за счастье их жены.
За рамки сугубо религиозного взгляда можно было выйти разве что в той части Талмуда, которая зовется Агада́: здесь допускались живые примеры, художественные образы и фольклорные мотивы. Нужно сказать, что в силу замкнутости этой сферы для современного не-израильского исследователя нам о ней мало что известно. И если на средневековом Востоке возникали уже вполне полноценные светские еврейско-арабская, еврейско-испанская, еврейско-персидская и пр. литературы, то в северной Европе, где проживала ашкеназская ветвь еврейства, секуляризация ее культуры продвигалась медленно. Возможно, ислам был тогда либеральнее христианства. Только в начале XIX века, под влиянием образовавшегося в Западной Европе движения Хаскалб (Просвещение), началась интеграция евреев в гражданское общество Европы, что будет узаконено в "Кодексе Наполеона". В России же, куда при Екатерине ІІ хлынула из Польши дополнительная волна еврейства, введена была "черта оседлости", что затворяло евреев в местечках-штетлах, где все сохранялось, как в средние века, вплоть до формирования "русской Хаскалы", самым ярким представителем которой был "русский Мендельсон" – Исаак Бер Левинзон.
Но с выходом за рамки сакральной культуры и становлением светской аксиологии возникает проблема языковой переориентации. У германских евреев уже с ХVI ст. в ходу сложившийся на основе немецкого и практически понятный даже немцам идиш, становящийся постепенно не только языком раввинской проповеди, но и самовыражением светского человека. Идиш, пусть и в подчиненном статусе, становится языком общения евреев на всем пространстве европейского континента и с наступлением эры Хаскалы вытесняет иврит исключительно в сферу синагоги. Но тут-то и возникает угроза ассимиляции. В Германии нарождается движение Маскилщм, призывающее уже к отказу в быту и в литературной коммуникации и от идиша и полному переходу на немецкий язык ("немцы Моисеева Закона"). В России его приверженцы сперва хотели скопировать ситуацию – заменить идиш немецким, но отсюда было уже рукой подать и до перехода на русский. Тем не менее, российское еврейство, пытаясь освоить сферу русского языка и тем самым вырваться за пределы штетла и черты оседлости, не отказалось ни от иврита, ни от идиша. К началу ХХ ст. около 94 % российского еврейства назовут своим родным языком (мамелюìш) именно идиш – и вот уже знаменитый еврейский мудрец той поры Нахман Браславский советует "молиться на языке, на котором говорят".
Начался выпуск собственных газет и организация издательского дела, чему способствовало основанное в 1863 году "Общество для распространения просвещения между евреями в России". Характерно, что еврейские общины формировались преимущественно в небольших местечках и городах, являясь неотъемлемой частью как экономической, так и культурной жизни российской Малороссии, а затем советской и независимой Украины. Как результат этих процессов уже в начале ХХ века появилась целая плеяда еврейских классиков литературы на идиш, среди которых всем хорошо известные Менделе Мойше Сфори́м, Шолом Алейхем (Рабинович), Шолом Аш и др. Но вскоре формируется еще и мощная когорта выдающихся писателей еврейского происхождения, пишущих исключительно по-русски: Бабель, Багрицкий, Бродский, Корней Чуковский, Мандельштам, Маршак, Пастернак, Эренбург, которые обогатили русскую и мировую литературу ХХ века. Характерно, что почти все они в той или иной степени связаны с Украиной (исключая, пожалуй, одного Маршака; даже предки ленинградца Бродского родом из украинского местечка Броды).
Однако ситуация грозит подчас утратой еврейской идентичности. В частности, обращает на себя внимание то обстоятельство, что вовлечение в стихию русского языка часто влечет за собой принятие христианства, причем возможности для выбора здесь весьма широки. Если Пастернак становится истово православным, то Мандельштам избирает – видимо, в силу традиционной ориентации ашкеназов на немецкую культуру – лютеранство; Бродский, возросший как поэт в духовном лоне Ахматовой, ориентируется в чем-то на кальвинизм. Но все эти литераторы оказываются вне еврейской духовно-культурной традиции, важной, скажем, для Маршака. Возможно, впрочем, взять в расчет то положение христианского богословия, согласно которому еврей, принявший крещение, есть совершенный еврей, т. е. еврей, в полной мере реализовавший собственную еврейскость. Во всяком случае, в этом названные литераторы были вполне уверены.
Впрочем, после переворота 1917 года, открывшего широкий путь насильственной секуляризации, все эти вещи уже не представлялись столь важными. Национальное в первой четверти ХХ века становилось альфой и омегой в самых разных аспектах, отторгая наднациональную концепцию христианства в пользу неопаганистского ренессанса, охватившего, с разной степенью наступательности, всю тогдашнюю Европу – в Германии и покоренных ее странах, как известно, это обернулось великой трагедией.
В СССР же еврейство стало заложником в руках режима, провозгласившего будущее исчезновение наций, а после победы во Второй мировой войне – геополитических противостояний с западом. Тем не менее, в первые десятилетия советской власти еврейская культура и литература на идиш переживала настоящий подъем. Были созданы еврейские театры, выходили газеты и книги на идиш. Как отмечает Игорь Аксельрод: "Удивительные метаморфозы произошли с языками идиш и украинским после 1917 года. В 1925 году на Украине было 393 еврейские школы. Каждый третий учащийся-еврей занимался в такой школе. В республике имелось 4 педагогических техникума и профучилища с преподаванием на идиш. Еврейские типографии были во всех областных и некоторых районных центрах республики. В 1934 году на Украине вышло 147 книг на идиш общим тиражом 693 тысячи экземпляров. Правительство стимулировало развитие еврейской культуры и языка, и это вселяло большие надежды" (Игорь Аксельрод. Выдающиеся украинцы про евреев // Эл. ресурс: http://www.messcom.org.ua/2006/06/10/jews1/). Но к концу 30-х годов политика изменилась. Антисемитские гонения достигли своего апогея в конце 40-х – начале 50-х, когда были арестованы многие еврейские писатели, а восемь из них расстреляны 12 августа 1952 года. За этот период закрыли все еврейские школы, издательство "Укрдержнацменвидав", а типографские шрифты уничтожили.
Кое-где островки литературы на идиш в СССР существовали и даже подпитывались в целях официального представительства. Можно назвать в качестве примера журнал "Советиш геймланд" ("Советская родина"), на протяжении многих лет редактируемый Ароном Вергелисом. Журнал взял на себя роль популяризатора еврейского фольклора и литературы на идиш. В годы политического конфликта СССР с Израилем издание заняло сервилистскую позицию по отношению к власти, но спасти его не удалось уже хотя бы потому, что в стране иссякало число понимающих идиш, и в декабре 1991 г. журнал прекратил свое существование.
Кто же находил приют на страницах этого издания? Довольно репрезентативной фигурой здесь выступает Йосиф Бург, писатель, проживавший в украинских Черновцах (1912–1993). Родом он был из карпатского городка Вижница, хасидского центра, население которого на 90% состояло из евреев. Бург окончил Венский университет, свободно владел ивритом и немецким, но решительно повернул в своем творчестве к идишу, создав на этом языке множество рассказов, повестей и романов (впрочем, писал он и на иврите). Однако его историческая роль состоит в том, что он стал одним из последних в Украине литераторов, пишущих на идиш. Герои его прозы – скромные "маленькие люди", простые труженики Карпат, вне своего желания вовлеченные в вихрь тектонических сдвигов истории. Это книги новелл "Яд", "Жизнь продолжается", "Перекличка времён", "Запоздавший отголосок", "Цветы и слёзы", "Встречи" и "Девять" (на немецком языке). Многое выходило отдельными изданиями в переводах на европейские языки в Австрии, Германии, Израиле, Италии. Бург не был обойден вниманием отечественной и зарубежной общественности, стяжав множество официальных наград.
Но большинство писателей-евреев в позднем СССР и в обретшей независимость Украине пишут все же не на идиш, а по преимуществу на русском языке. Таково, например, творчество Анатолия Крыма, автора глубоких, подчас пронзительных историй об изломанных человеческих судьбах ХХ века. Вот, например, рассказ "Письмо Богу". В украинское местечко вошли гитлеровцы, стали сгонять жителей на площадь, Янкель Лемарес бросился к своим. Но сосед, инвалид Василий, затащил его в свиной хлев и, запечатав ему рот ладонью, тяжело прошептал: "Тихо, тихо…" Бедняга год не разговаривал (боялся услышать собственный голос) и несколько повредился в уме. Пережив оккупацию, он однажды, перед праздником Песах, задумался, что все его близкие, которые теперь живут на небесах, будут радоваться, и ему следует обязательно оставить им на подоконнике кусочек яблочного штруделя, который они заберут ночью, когда он заснет. Но на штрудель денег не было, и бедняга пишет письмо Богу: "Дорогой Товарищ Бог!.. Скоро Пейсах, наш с Тобой главный праздник… А я… даже не могу купить маленький кусочек штруделя, чтобы положить его на окно, и ждать, когда ночью прилетят моя Рахель и мои ангелочки… Очень прошу выслать мне 50 рублей… Забыл сказать, что советская власть относится к евреям очень хорошо…" Начальник милиции, фронтовик капитан Побойня, которому, конечно, доставили с почты этот подозрительный текст, реагирует, однако, не тривиально. Вспомнив свою уничтоженную немцами семью, он вызвал Лемареса к себе, достал из кармана купюру в 25 рублей и велел, чтобы бедняга Богу больше не писал. Но к следующему празднику старшина снова принес конверт с почты, и оказалось, что Лимарес просит Бога больше не передавать деньги через капитана Побойню  – потому что он хотя и хороший человек, и герой войны, но половину оставляет себе…
В девяностые годы Украина переживает настоящий журнальный бум. Только в Киеве увидят свет журналы "Новый круг", "Коллегиум", "Самватас", "Дух и литера", "Егупец", "Византийский ангел", "Ренессанс", "Зоил", "Соты", "Крещатик", "Юрьев день", литературная газета "Ковчег", культурологический вестник "Граффити" и одноименный литературный альманах. Правда, они выходят нерегулярно, иногда совсем мизерными тиражами, но достаточно полно репрезентируют насыщенную художественную жизнь литературной столицы. Преимущественно все журналы выходят на русском языке и практически не имеют поддержки ни от государственных структур, ни от западных фондов, культивирующих в основном литературу на украинском языке. Фактически после обретения республикой независимости возникает негласная установка на отсечение русскоязычного сегмента от литературного процесса в Украине, что, впрочем, продолжает традиции Советской Украины, где был всего один русскоязычный литературный журнал "Радуга" (не считая "Донбасса", который выходил на двух языках и по большей степени публиковал авторов своего региона).
Среди талантливых литераторов на страницах новых изданий было, конечно, немало авторов с еврейскими корнями, но никому до сих пор не приходило в голову каким бы то ни было образом их выделять, так как уже в СССР разговор о национальной принадлежности, несмотря на пресловутую пятую графу и указание национальности в паспорте (а скорее, именно из-за особого внимания государства к этому вопросу), считался по умолчанию дурным тоном, тем более в Киеве. Невозможно себе представить выход антологии писателей еврейской национальности и сегодня. Подавляющее большинство авторов этой нереальной антологии писали и пишут на русском языке, оставаясь в лоне как русской культурной традиции, так и украинской, но не скрывая при этом свою принадлежность к древнему народу и не отгораживаясь от нее. Интересно заметить, что лишь немногие из них полностью перешли на украинский язык. Конечно, это можно объяснить неизменным притяжением глубоких традиций русской литературы, но не последнюю роль играет и герметичность украинской писательской среды, традиционно позиционирующей себя в узконациональном масштабе, с окопным разделением на свой/чужой.
Здесь одной из ярких индивидуальностей несомненно является пишущий по-украински Моисей Фишбейн (живущий, впрочем, в Германии), которого можно назвать виртуозом украинского слова:
І вже вуста судомою звело,
І прийняла душа неопалима
Розпечені горби Єрусалима
І Києва обпалене зело.
О крапелько, промінчику, бджоло,
Перлинко, доле, о напівнезри́ма, —
Мого буття недоторкбнна рима, —
Солодке і розвугнене жало, —
Благослови, хай ли́шаться мені
Югб понад скорботною Стіною
Й понад Рікую схили весняні.
Благослови, хай лишаться зі мною,
Допоки йти дорогою земною,
Допоки є ще спогади земні.

5 – 6 лютого 1989 р., Мюнхен

Довольно сказать, что Фишбейн вошел в избранное число крупнейших украинских поэтов (рядом с Иваном Франко, Линой Костенко, Василем Стусом и Мыколой Бажаном), которые представлены в вышедшей в России антологии мировой поэзии в русских переводах "Строфы века".
Но вернемся к русскоязычным писателям-евреям, составляющим подавляющее большинство. На примере издаваемых нами журналов "Коллегиум" и "Соты", объединивших за время нашей редакционной работы на своих страницах более 500 авторов родом из Украины, можно с уверенностью отметить, что более четверти из них имеют еврейское происхождение. Впрочем, именно этот факт совершенно не выделяет их голоса из общего хора, как и место сегодняшнего проживания (по социологическим опросам еще начала девяностых годов, больше трети представителей еврейской национальности готовы были к эмиграции, а отток их из Украины продолжается до сих пор). Мы сознательно уходим от попытки составления какого-то ни было библиографического списка, тем более что задача эта была бы сопряжена с необходимостью анкетирования авторов, что имело бы характер крайне подозрительный, особенно в городе с меткой "Бабий яр", где даже не имеющие в своем составе искомой крови и сегодня переживают эту боль как свою. Сюда же, к слову, органически примыкают и опубликованные в последнем выпуске издания "Соты-2017" пронзительные стихи из книги "Бабин яр. Голосами", созданной львовским поэтом и переводчиком Марианной Кияновской. Мы же сейчас ограничимся обращением лишь к некоторым авторам украинского порубежья, чья позиция и творческая манера вызывают, по нашему мнению, особый интерес.
Из круга эмигрантов начала девяностых несправедливо будет не выделить фигуру Рафаэля Левчина (1946–2013), оказавшего заметное влияние на литературную среду киевского порубежья. Поэт, прозаик, драматург, художник, издатель Рафаэль Залманович Левчин, автор книг "ВОДАогонь" (СПб., 1996),  Ludus Danielis  (М., 2003), сборника фантастической прозы "Окончательный текст и другие идиллии" (К., 2006), сборника стихов "Избранное" (К., 2006),  и до отъезда из страны в 1991-м, и уже в Чикаго был постоянным центром притяжения, организовывая многочисленные литературные проекты, из которых самым знаковым можно считать мультикультурный и мультиязычный журнал "REFLECT… КУАДУСЕШЩТ", выходивший коллекционным тиражом. Ироничный и строгий, относивший себя к группе метареалистов (Жданов, Парщиков, Еременко и др.), Левчин как бы дразнит реальность, вызывая на бой донкихотовские мельницы, заманивая читателя и зрителя в смысловые ловушки. На своем последнем выступлении в Киеве он читал стихи на фоне экрана с трансформирующимися картинами и фотографиями, под аккомпанемент индустриальных шумов – по его представлению, поэтическое слово, прорываясь к зрителю и читателю, преодолевает невероятные пространства и немыслимые препятствия, что как бы воплотилось в бумажных самолетиках, сложенных из старых машинописных листков, которые он во время чтения запускал в зрительный зал. Будучи в непримиримой оппозиции к советскому строю, что вызывало постоянный интерес к его личности известных силовых структур, он и в эмиграции оказался в бескомпромиссном противостоянием с утилитарной реальностью.
Город, латунный в темени,
соль и суббота весь,
из драконова семени
и для лета воскрес.
В тёплом ветре бутылочном
полдень в латах речных
время белое вылущит
в сером скопище книг.

Город, зелень и золото,
празднично-бестолков,
бросил с гулкого молота
сотню круглых гудков.

И над гробом лирическим,
жёлтым пивом полна,
подозрительной личностью
ковыляет Луна.

Поэт, прозаик и переводчик Сергей Соловьев (1959 г. р.), автор двенадцати книг, в том числе и поэтической книги "Пир", выдержавшей в начале девяностых пятидесятитысячный тираж, создатель и редактор литературной газеты "Ковчег" (со временем превративший ее в рукописное изделие, перейдя полностью на соответствующие шрифты), никогда не был эмигрантом. Но в то же время его можно было бы смело определить "человеком мира", для которого города и страны становятся временными пристанищами на пути поэтических откровений и постижений. Его поэтическое творчество, так же, как и творчество Рафаэля Левчина, находится в русле метареализма, отличаясь музыкальностью и многомерными метафорическими конструкциями. Проза Сергея Соловьева – фантастическое путешествие, в котором детали пейзажа, мимолетные ощущения, сам язык повествования превращаются в лирический сюжет: "Я проныриваю сквозь кустарник в обход дома и оказываюсь по ту его сторону. Будто время иное – свет чайный, лимонный. Глухая стена, красно-кирпичная, пустырек с пожелтевшей травой, за ним – вывихи изгороди, за которой размыв бездорожья, обведенный рваной дугою подлеска" (повесть "Прана").
Поэзия Алексея Зараховича (1968 г.р.) киевоцентрична, здесь образ нашего города, с его таинственной рекой, в окружении призрачных озер и вещих садов, с былинными героями и хтоническими чудовищами, восходит к архетипу прагорода, вечного града. Может быть, именно поэтому Зарахович не только не уехал, но и крайне редко покидает Киев, становясь его неотделимой частью, его стражем, свидетелем, голосом:

УРОЖАЙ

Яблоки, груши, сливы –
Я знаю, зачем вас так много
На Нижних и Верхних садах
нынче летом
Не от ловкости, жадности
Или любви
к этой земле
Садоводов
Нет,
Вы подобны камням,
Что сорока в кувшин набросала
Чтоб вытеснить воду
Поднять на глоток
До иссохшего клюва
– Вот и вы
Вытесняете воздух, плоды
…Поднимается воздух, уходит на самое небо
на самое дальнее небо
…Яблоки, груши, сливы
Крыжовник, малина –
На Верхних и Нижних садах,
Где сидят за столами счастливые люди
В тех позах,
В каких их застал
УРОЖАЙ.
                                  Соты. № 1. 2017.

Стихи Марии Тиллу (1977–2006), молодого черновицкого филолога, дочери профессора Семена Дмитриевича Абрамовича, занимают особое место в литературной карте Украины. Обращаясь и к украинскому, и к русскому языку, Тиллу соединила легкость классического стиха с эпатажной нарочитостью, граничащей с сентиментальностью рок-поэзии. Не поддавшись магнетизму Бродского (а ею была защищена кандидатская диссертация по творчеству поэта "Художественный мир Иосифа Бродского: ментальность, приемы создания образа, жанрово-стилевой поиск"), покоряясь природному дару, Мария преодолевала приступы смертельной болезни и обращалась к своему читателю со всей силой любви, горечи и надежды, развернутых в ее философско-медитативной лирике.

Радость безумная, скорость слов,
Искренность нервных небес-основ,
Необъяснимая суета –
В этом и спрятана красота
Жизни, которой-то, в общем, нет.
Все мы уйдем, не оставив след
В вечной грязи на тропах эпох:
Имя накроет зеленый мох
С меткой "Забвение": канет в высь
Странно-красивая птица Жизнь.

Так бывает, что поэтический ток передается в наследство. Вот такое обратное наследство возвратило к литературной работе отца, С.Д. Абрамовича (1945 г. р.). Он кое-что писал и до смерти дочери – а кто в юности не писал стихов? Выдающийся литературовед, культуролог, религиовед, автор десятков монографий и учебников, сотен научных статей, талантливый художник и удивительный рассказчик, он продолжает после ухода дочери-поэта писать все более весомые стихи, создавая ряд поэтических аллюзий, чаще всего обращенных к библейским сюжетам. Если попробовать свести воедино стихи Абрамовича, то мы обнаружим, что они сливаются в молитву, образуя одновременно некую обратную связь с безвременно ушедшей дочерью. Не случайно один из самых ярких его образов – образ двоякодышащей рыбы, способной, когда возникает опасность, героически преодолеть свое покорное и сонное существование на дне морском, существование, кажущееся монотонным, как талмудическое чтение.

МОЛИТВА

Человек – это фиш на песке.
И. Бродский


В холодной тьме воды безмерной,
В районе, помнится, Магриба,
Живет, по книжному поверью,
Двоякодышащая рыба.

Средь хищных звезд и осьминогов
Она сквозит легко и гладко.
Всего-то надо ей от Бога –
Планктон клевать, густой и сладкий.

И в сонной сей абракадабре
Ни вскрика жаркого, ни стона.
И медленно сквозь рыбьи жабры
Проходит ток воды зеленой.

Но если, словно лик сатрапа,
Белесой исполинской массой,
Распугивая юрких крабов,
Вдруг обозначится опасность, –

Она прядает ввысь, сквозь воду
Пройдя безэдержным снарядом,
Взрывается цветком свободы
Над муторным подводным адом.

Облитая слепящим солнцем,
В струях воды бия́сь, как в танце,
Расправит легкие до донца
С немым восторгом иностранца.

И – снова шлепается в море,
И грузно в дно зароет тело…
Как тяпнувший мадеры тори,
Глядит вокруг осоловело.

Но в сонном одуреньи мнится:
Господь, сместив привычный вектор,
Тебя читает, как страницу
Незавершенного проекта.

Проза же Семена Дмитриевича, несмотря на глубокую погруженность в культурологические коннотации, достаточно авантюристична. Вот он завлекает читателя в фантасмагорию, будто бы таящуюся под обличьем провинциального быта (ироническо-фантастический триптих об "инопланетянах среди нас"). Вот разворачиваются психологические лабиринты пропадающей реальности, в которой повествователю-англичанину, живущему в Риме, встречается экзотическая пара курдов-эмигрантов, и это заканчивается необъяснимым убийством – причем автор оставляет обреченному психиатрическим диагнозом герою ничтожную надежду на восстановление памяти (детективно-психологическая повесть "Вилла Ахиллйа"). А вот и погружение в пульсацию сокращающегося и растягивающегося исторического времени в романе о первых христианах Сирии "Антиохийский триптих", написанном на украинском языке – здесь, в лоне переживающего духовную смуту иудейского мира І в. н. э., фигурируют, между прочим, апостолы Петр, Павел и Лука.
Творчество поэта и переводчика Ирины Евсы (1956 г. р.) прочно связано с харьковским литературно-художественным миром, достаточно обособленным. И потому, что речь идет о первой официальной столице Украины, центре конструктивизма и футуризма (не случайно в Харькове до сих пор существует "Площадь поэзии"), одном из мощнейших индустриальных и образовательных центров, и – в силу сложившихся исторических особенностей здешнего украинского универсума, тяготеющего к центробежным тенденциям, восходящим к хуторскому укладу. Отличие харьковской литературной среды и в том, что в ней каким-то чудесным для Украины образом сложились, при всем разнообразии путей индивидуального творческого поиска, традиции преемственности, образцом которой может служить и круг Бориса Чичибабина, с которым неразрывна фигура Евсы. Сегодня она – один из самых востребованных толстыми литературными журналами украинский автор, лауреат многочисленных премий и фестивалей. Ирина Евса – бытописатель и, как опытный врач-диагност, производит исследование окружающего мира, проводя его через ушко образно-музыкальной иглы своего стиха, преображая бытовые сюжеты в батальные полотна, а о бедах стран и народов, социальных потрясениях читатель узнает из басенных аллегорий.

МУРАВЕЙ

Муравьи, солдаты военной части,
обживая солнца слепой лоскут,
разбирают бронзовку на запчасти,
на себе старательно волокут.
Спозаранку черные ходят строем,
оттесняют рыжих (дави орду!),
раздают награды своим героям
и совокупляются на ходу.

Но гнушаясь грудой сухих отбросов,
никому не мылясь намять бока,
в холодке сидит муравей-философ
под колючим деревом будяка.
И когда избранник щедрот монарших,
протоптав тропинку к его плато,
вопрошает грозно: "А ты – за наших?" –
Он таращит зенки: "А наши – кто?"

Проводник наитий, ловец понятий,
он в дрожащем воздухе чует гром:
это Некто слез, наконец, с полатей
и в сенях грохочет пустым ведром.
…Гарнизонный вождь нумерует роты.
И снуют по саду туда-сюда
то стрекоз громоздкие вертолеты,
то мохнатых гусениц поезда.
Плавунцы швартуются. "Майна! "Вира!"
…Но, захлопнув Библию и Коран,
запыленный шланг Устроитель мира
второпях цепляет на медный кран.

И вот-вот потоп – наплывая с грядок
валунами слизней, стадами тли –
перемелет всех, наведя порядок
на отдельно взятом клочке земли.

***

Работая над этим текстом, я позвонил нескольким авторам, с которыми сложились достаточно доверительные отношения, чтобы поинтересоваться о соотношении их национальной и культурной принадлежности. Мой вопрос вызывал некоторое удивление, но ответы сводились к следующему: несомненно, являюсь наследником и частью как русской, так и украинской культуры, но в то же время никогда не забываю о своих еврейских корнях, особенно в наши смутные времена; конечно, чувствую, как и любой нормальный человек, связь со своими предками, будь то евреи или уйгуры.
Но важно и другое. Так уж вышло, что русская литература, как и вся русская культура в целом, не только интернациональна (как это с той или иной степенью успешности культивировалось в Советском Союзе), но и неизменно призывает к человечности, отчего вопрос о том, к какому роду-племени принадлежат автор или его герой, звучит более чем странно.  Представьте себе, что, прочитав "Шинель" Гоголя, читатель, закрывая книгу, задумается о том, какой национальности были Акакий Акакиевич и его создатель? Вряд ли, не правда ли?
Благодаря же своей русскоязычности сегодняшний украинский литератор еврейского происхождения не замкнут в узконациональных рамках, но открыт океаническому дыханию мировой культуры, что никак не отгораживает его и от украиноязычного крыла нашей общей культуры.
Сегодня в Украине, как и во всем мире, быть евреем не так уж порой и просто, как не просто охранить традиции и культурное наследие наших народов. И мне хочется закончить мои нестройные рассуждения цитатой из письма Германа Гессе (сегодня великому немецкому писателю исполнилось бы 130 лет) к Эдуарду Корроди: "Не пристало духу отдавать первенство крови и расе…"