Стихи – одна из форм существования поэзии. Наверное, архитектурно самая совершенная. Как раковина хранит шум моря, так стихи, если в них живут, по слову поэта, "творящий дух и жизни случай", хранят музыку мира. Без неё мир "безмолвен", как некогда писал композитор и музыковед Борис Асафьев.
В стихе кристаллизованы все возможности языка. Язык и выражает, и хранит, и таит. Лишь стихи способны в "нераздельности и неслиянности" объять содержательно-понятийное, интонационно-звуковое, музыкально-ритмическое, живописно-пластическое и множество других языковых начал. Только молитва и стих (песня!) способны разомкнуть внутреннюю форму слова, освободить смыслы, позволить прикоснуться к прапамяти и внять пророчествам. Верно, люди чаще всего внимают иллюзиям и обманам. Они, да простит Пушкин, "обманываться рады".
Стихи далеко не всегда проговариваются поэзией. В замысле и в исполнении устроение их должно совпасть, пусть и не полностью, с "многосоставностью", по слову Иннокентия Анненского, личности художника (как правило, человека не столь жизни, сколь судьбы) и текучей многосмысленностью поэтического слова. С тем, что – до слова, в – слове, за – словом и после слова.
У Цветаевой об этом просто: "Равенство дара души и глагола – вот поэт". Таким поэтом она и пребывает в бескрайности русского мира, в нашем национальном мифе, в бесконечном "часе мировых сиротств". Несчастная и торжествующая, любимая и порицаемая, и всегда родная.
Марина Цветаева прожила почти пятьдесят лет. Но каких лет! Как прожила! Обо всём этом нынче хорошо известно. Вот уж к кому в ХХ веке применимо пушкинское – "и от судеб защиты нет". А обстоятельства личной жизни! А каждодневное палачество быта, с первых лет революции и до смертного часа! И при всём том непостижимая творческая мощь, "ослепительная расточительность" и "огненная несговорчивость" (выражения Георгия Адамовича по другим поводам, но чрезвычайно точные применительно к Цветаевой).
Количественные характеристики, как правило, отношения к искусству не имеют. Но размах иной художественной силы измеряется и подобным образом. Анна Саакянц, замечательный исследователь и биограф поэта, приводит в одной из своих работ такую "статистику": "Марина Цветаева написала:
более 800 лирических стихотворений,
17 поэм,
8 пьес,
около 50 произведений в прозе,
свыше 1000 писем.
Речь идёт лишь о выявленном; многое (особенно письма) обнаруживается до сих пор".
Таковы труды и дни "слабой женщины". Даже в неудавшихся вещах, а их у поэта не так мало, вибрируют чудодейственная артистичность и атлетическая изобразительность. Если же образы и смыслы, интонации и вещий ритм, синтаксис взрыва, лавины, каменоломни – родственно и живо согласуются, то миру явлена поэзия высшего порядка.

Цветаева жила не во времени – "Время! Я тебя миную". Она жила во временах. Её стих несёт в себе напряжённую звучность, пронзительный и пронзающий лёт стрелы, пущенной воином Тамерлана сквозь века в вечность.

Это не славолюбивые хлопоты о будущем и не надежда на посмертное признание, но своеволие одержимого художника.
Философ, историк, публицист Георгий Федотов в статье "О парижской поэзии", которая была напечатана в Нью-Йорке в 1942 году (автор не знал о смерти Цветаевой), писал: "Для неё парижское изгнание было случайностью. Для большинства молодых поэтов она осталась чужой, как и они для неё. Странно и горестно было видеть это духовное одиночество большого поэта, хотя и понимаешь, что это не могло быть иначе. Марина Цветаева была не парижской, а московской школы. Её место там, между Маяковским и Пастернаком. Созвучная революции, как стихийной грозе, она не могла примириться с коммунистическим рабством". С последующим утверждением Федотова – "на чужбине она нашла нищету, пустоту, одиночество" – согласиться трудно. Вернее, с абсолютностью этого утверждения. Тогда откуда же при столь мертвящей скудости, в жизненной и житейской пустыне, вулканическое извержение творчества, вдохновенное и неукротимое? Для этого нужны небывалые источники. В пустыне их нет. У Цветаевой, несмотря ни на что, они были. О чём-то мы знаем, о чём-то догадываемся.
Писать стихи Цветаева начала с шести лет, печататься – с шестнадцати. Будучи гимназисткой, она издала первый поэтический сборник "Вечерний альбом" (1910 г., 500 экз.). Отклики были доброжелательные. Спустя два года появилась вторая книга "Волшебный фонарь". Отзывы на него были довольно критичны. В 1913 году Цветаева выпускает небольшое "Избранное". Часть написанного в 1916–1920-х гг. была напечатана в двух сборниках (1921–1922 гг.). Последней книгой Цветаевой, выпущенной в Москве, была драма "Конец Казановы". Центром её поэзии той поры была Москва в самых различных сравнениях и уподоблениях. Небывало красочная, яркая. Сразу припоминается фраза обожаемого ею Рильке, который, приехав в Москву, чудесно заметил: "Если бы моя душа была городом, она была бы Москвой". В эмиграции – "После России" – Цветаева прожила 17 лет. Несколько месяцев в Берлине. С 1922 по 1925 г. в Чехии. С ноября 1925 г. по июнь 1939 г. во Франции. 19 июня 1939 г. она с сыном Георгием приехала в Москву. Два с небольшим года жизни на родине до смертного часа переполнены трагическими обстоятельствами и жутким неустройством. Подготовленная Цветаевой в 1940 г. книга стихов света не увидела. Оказались в заключении её сестра Анастасия, муж Сергей Эфрон и дочь Ариадна. В эти годы Цветаева занималась главным образом переводами. Среди них – перевод знаменитого стихотворения Шарля Бодлера "Плавание". Несмотря на неимоверные трудности, от духовно-нравственных до материально-бытовых, её творчество достигает редкостных высот. В дни эвакуации Цветаева с сыном оказалась в Елабуге. Её состояние было ужасным. 31 августа 1941 г., когда в доме никого не было, Марина Ивановна Цветаева покончила с собой. Похороны состоялись 2 сентября на местном кладбище. Могила – неизвестна.
Сознавая, что "ясновидение и печаль" есть тайный опыт поэта, опыт неделимый и сокровенный, можно с большой долей вероятности предполагать, что животворящий источник её поэзии – Россия, родина – во всей полноте временны́х и пространственных измерений, красочно-пластических, звуковых, слуховых и многих других начал, "того безмерно сложного и таинственного, что содержит в себе географическое название страны" – так некогда писал один поэт. О том, как присутствует Россия во всём, что писала и чем жила Цветаева, говорить излишне и неуместно, ибо – очевидно. Конечно же, это блоковская "любовь-ненависть". Потому для неё и царская Россия (страна матери, детства, юности, любви, семьи, поэзии, счастья); и "белая" Русь (подвиг, жертвы, героика, изгнание); и СССР, где обитают "просветители пещер", где после возвращения "в на-Марс – страну! в без-нас страну!", "и снег не бел, и хлеб не мил", – одна вечная родина. Сложно множится и её отношение к революции, большевикам, Белому движению.
13 марта 1921 года. "Красная" Москва. Через год Цветаева покинет её. Пора витийственного вандейства, песнословий "Дону", Добровольческой армии, и –

Её русскость сказалась во многом. Как, впрочем, и европейскость. А как у неё звучит такое наше – дорога, дорожное, станции, вокзалы, рельсы, встречи, расставания – "провожаю дорогу железную"!
Её искусство развивалось с невероятной интенсивностью и на родине, и в эмиграции. Очаровательная домашность первых стихов, их искренность вырастает в сильной изобразительной воле, сдерживающей патетику духовно-душевного максимализма и воинствующего романтизма. Поэтический мир Цветаевой всегда оставался монологическим, но сложнейшим образом оркестрованным вопросительными заклинаниями, плачем и пением. При устойчивой, обуздывающей традиционности её поэзия восприимчива к авангардным способам лирического выражения (Андрей Белый, Хлебников, Маяковский, Пастернак).
Духовно и эстетически близкий Цветаевой выдающийся историк литературы и критик Дмитрий Святополк-Мирский, человек странно-страшной судьбы, писал: "С точки зрения чисто языковой Цветаева очень русская, почти что такая же русская, как Розанов или Ремизов, но эта особо прочная связь её с русским языком объясняется не тем, что он русский, а тем, что он язык: дарование её напряжённо словесное, лингвистийное…" Святополка-Мирского и Цветаеву на протяжении долгих эмигрантских лет связывали дружеские отношения. Но это не помешало ему в гениальной англоязычной книге о русской литературе (вышедшей в Лондоне в 1926 г.) так охарактеризовать прозу Цветаевой – "…самая претенциозная, неряшливая, истерическая, и вообще самая плохая проза, когда-либо написанная на русском языке".
В эмиграции ей, как и многим русским изгнанникам, открылась убийственная недолжность миропорядка вообще. Европа, где "последняя труба окраины о праведности вопиет", "после России" обернулась не меньшим адом. Антибуржуазность в крови у русских художников. Цветаева не исключение. В этом она наследница наших гигантов XIX века и Александра Блока (святое для неё имя). Потому именно ей принадлежит высокая и гневная скрижаль – стихотворение "Хвала богатым". Нелепы объяснения того, что в нём выражено цветаевским "наперекор всем и всему", неустроенностью, неотступностью бед, нищетой, скитальчеством. Если предположить невозможное – её благополучие на чужбине – она бы осталась Цветаевой в каждом слове, в каждом поступке, в каждом шаге и каждом вздохе.
Всюду у Цветаевой звучит отказ от мелочного торгашества времени, тюремно-казарменных "эпох", чертовщины урбанизма ("Ребёнок растёт на асфальте и будет жестоким как он"). С годами всё сильней мучает искушение "Творцу вернуть билет" –

На заре торжества и всевластия "печатной сивухи", по слову так ценимого поэтом Василия Розанова, она с твёрдой правотой и брезгливостью отвергла в стихотворении "Читатели газет" развоплощенье человеков перед "информационным зеркалом", нарастающим до наших дней планетарным бедствием:

Как всякий значительный поэт, Цветаева у одних вызывала и вызывает восхищение и признательность, у других – отторжение и неприятие. Не в счёт капризно-раздражённые сентенции "нарциссов чернильницы". В связи с этим очень важны суждения её многолетних, в эмигрантскую пору, оппонентов-соперников, недругов-петербуржцев. Язвительной пристальностью и "стильной" солью оценок они донимали Цветаеву. Один из них – поэт и критик Георгий Адамович, "соборная личность", как его называли, эмигрантской литературы и культуры. Другой – гениальный лирик прошедшего столетия Георгий Иванов.
Адамович и Цветаева – это долгая литературная война, с бездной взаимных претензий и выпадов; война не мелочная, вызванная глубинной чуждостью замечательных людей.
"Первый критик эмиграции", так заслуженно именовали Адамовича, был последователен и беспощаден ко всему, что считал у Цветаевой слабым, недолжным, кокетливым, истерическим. Из его сокрушительных "мнений" можно составить небольшую антологию. Цветаева, кстати, отвечала тем же. Но вот в рецензии на последний сборник её стихотворений "После России" в июне 1928 г. Адамович, изложив обычные для него и читателей соображения об "архивчерашней поэзии Цветаевой", неожиданно заключает: "Марина Цветаева – истинный и даже редкий поэт Есть в каждом её стихотворении единое цельное ощущение мира, т.е. врождённое сознание, что всё в мире – политика, любовь, религия, поэзия, история, решительно всё – составляет один клубок, на отдельные источники не разложимый. Касаясь одной какой-нибудь темы, Цветаева всегда касается всей жизни". Здесь Адамович ясно и просто назвал самое существенное у Цветаевой, "строительное" начало её поэзии и личности – "всегда касается всей жизни". Адамович прожил долгую жизнь, он умер во Франции 80-летним "патриархом" в 1972 г. Незадолго до смерти он напечатал одно из последних своих стихотворений "Памяти М.Ц.". Таинственная вещь.

Не лучшие стихи Адамовича, простенькие стихи. Но всё искупает ровный и мягкий свет прощания и прощения.
Тяжкими были последние годы некогда баловня судьбы Георгия Иванова. А стихи писал он тогда "небесные". Несколько строк из его письма Роману Гулю из Франции в Америку (50-е гг.): "Насчёт Цветаевой… Я не только литературно – заранее прощаю все её выверты – люблю её всю, но ещё и "общественно" она очень мила. Терпеть не могу ничего твёрдокаменного и принципиального по отношению к России. Ну, и "ошибалась". Ну, и болталась то к красным, то к белым. И получала плевки от тех и других. "А судьи кто?" И, если когда-нибудь возможен для русских людей "гражданский мир", взаимное "пожатие руки" – нравится это кому или не нравится – пойдёт это, мне кажется, по цветаевской линии". Странное, поразительное и проницательное признание. Его стоило привести хотя бы потому, что во многих писаниях о Цветаевой, в угоду безбрежной апологии поэта замалчивается или искажается неизбежная сложность его искусства и жизни. Как большой художник, как "душа, не знающая меры", она всё это несла в себе. Такими, всяк на свой лад, были её "братья по песенной беде" – Есенин, Маяковский, Пастернак.
О словесно-образной манере Цветаевой, её стиховом симфонизме превосходно, с отчётливой краткостью писал Владислав Ходасевич в 1925 г. в рецензии на поэму "Мóлодец". В частном (сказочное, народно-песенное и литературно-книжное, авангардистское) он провидчески "схватил" общее: "Некоторая "заумность" лежит в природе поэзии. Слово и звук в поэзии не рабы смысла, а равноправные граждане. Беда, если одно господствует над другим. Самодержавие идеи приводит к плохим стихам. Взбунтовавшиеся звуки, изгоняя смысл, производят анархию, хаос, глупость. Мысль об освобождении материала, а может быть, и увлечение Пастернаком принесли Цветаевой большую пользу: помогли ей найти, понять и усвоить те чисто звуковые и словесные знания, которые играют такую огромную роль в народной песне. Сказка Цветаевой столько же хочет поведать, сколько и просто спеть, вывести голосом, "проголосить". Необходимо добавить, что удаётся это Цветаевой изумительно. Её словарь и богат, и цветист, и обращается она с ним мастерски". Слова Ходасевича справедливы применительно ко всей поэзии Цветаевой, поэзии насквозь музыкальной и в фольклорном, и даже в сложно-модерном смыслах. В этом отношении после Блока ей нет равных.
Язык Цветаевой поражал и поражает. Хотя оригинального писателя без оригинального языка не бывает вообще. Суть не в самой оригинальности стиля, а в его природе. "Писать надо не талантом, а прямым чувством жизни", – заметил Андрей Платонов. Стиль – уже следствие. Цветаевское мировидение, мирочувствие и породили именно "цветаевское" мировоплощение.
В 1916 г. с дерзким задором она выкрикнула:

Но именно на родной земле ей дарована вечная память.