Желтый, круглой отметиной цвет, на котором виснет,
словно плевра вечернее небо. Оттенок Иного
придает лишь черта горизонта, а также нанизанный
на нее убегающий поезд. Прежние дни, как основа
настоящего или, точнее, фундамент,
больше полнятся снами и не застывают в кристаллы.
Если жизнь понимать как строение: камень на камень,
то, обычно, грядущее выглядит будто бы талые
и весенние воды. Ведь лед и снега отступили.
Стойкость будет в принятии вымысла, грез о прошедшем.
День, лишь только поднявшись, уже обещает постылым
стать до вечера. Ржавчиной, скрежетом жести
изнывает в потемках цикада. И та горизонта полоска,
что исчезла, на взгляд налипает обноском,
что затерт уже поступью памяти, скользким и хлестким.

Это небо — ободранной тушей животного.
Под надрезом брюшины комком оранжево-желтого,
обезличенным тельцем младенца луна. И у поля
просто вспоротый край, как будто бы острый осколок
и рассек его, где — по ту сторону — вышний,
неразгаданный мир, на коем поспелыми вишнями
виснут звезды. А здесь отрешенно и сиро
тонкой лентой уходит дорога по эту сторону мира.
Сколько ты не тянись к горизонту мыслями
или же взглядом,
остаешься последствием фразы, звучащей:
"Да ну его к ляду".
Рядом могут быть жизнь и грядущее, —
в сумерках только условно
различаешь объекты, поэтому бедным паломником
быть тебе остается. И я предлагаю без лести:
встанем здесь на колени и, молча, помолимся вместе.

Даже волосы сожженные ночи.
Даже скотчем
заклеенный горизонт,
словно рот, —
не раскрылся б…
Даже в пепле снующее Рыльце,
прогрызающее себе тоннель из мрака и к свету.
И шатающаяся походка дождя, точно не спетая
и заблудшая песня, что просто теряет все ноты.
И опять новый День, словно глянцевый лист блокнота,
На котором лишь: "Кто ты?
Зачем ты? Откуда?".
Просто гуще умножились капли дождя, а люди
из обычно разрозненных темненьких точек сливаются
в массу.
И опять раскаленной монетой светило бросается в кассу,
или, может, в ладонь, — так ведь нищий цинично и прямо
тянет руку для подаянья. Но нет за ним Храма.

Мы опять уйдем с тобой: нам привычно.
Мы уже оставили мир в кавычках,
окружающий. Мы ведь плевали на деньги.
Нам наполненный текстом невиданным день бы.
Мы опять уйдем с тобой, на рассвете,
когда в утро вставлено, словно кассета,
восходящее солнце. Мы знаем, что песня
та же самая, но она лишь для местных.
Мы опять уйдем с тобой, — ты поверь мне.
И не важно, что жизнь подходит к вечернему…
И не важно, что проданы все, что башли
вавилонской стали повыше башни.
Мы опять уйдем с тобой. Как ни комкай
свое прошлое — остается котомка
и уход. Мы отточим зрение,
чтобы видеть один горизонт, и трением
я добуду огонь и скажу: Ты видишь:
мы ушли, и на русском наречии, идиш
говорим…". Так будет однажды.
Мы с тобою уйдем — остальное неважно.

Но вода сожжена, и уже позади
одно пламя.
Впереди же, обычно, не видно ни зги –
только камень
на все стылое и бесконечное небо,
а может, стена лишь.
Почему же всегда мокрым, слипшимся снегом
стеная,
возвращается прошлое?
Как мы разделим остаток?
И никто не положит под ноги нам кошмы,
а лишь в йоде намокшую вату.

И те волосы, которые шевелила вода, были ее зрачком.
И рука, что уже утонула в омуте, ладонью ползла по стене.
И вся жизнь, если думать только о фабуле,
стала уже ни о чем.
И ушел твой единственный друг под рассыпчатый снег,
как во сне.
И те волосы, что казались жгутом, не разрезали горизонт.
Небо висло бездонной радужницей, однако,
бессмысленный взгляд
Замечал лишь структуру воздуха: СО2, кислород и азот.
Да и солнце, как в давнем рассказе из детства,
 выстраивалось в ряд.
И когда под сердцем саднило, и льдом крошился висок,
твоя память хранила одно только прежнее,
словно держала в руке.

Правда, явственней всех различался только лишь
жизни исток,
ну а все остальное, как будто бы льдины,
которые вниз по реке…
С кем сегодня ты искренне будешь резать вечерний свой
хлеб?
Почему, когда точкой зрачка к горизонту, чтобы увидеть
 закат,
твой зрачок не становится красным? И в выси врата,
точно в хлев
загоняют последние сирые дни, будто бы вспять и назад
к их еще нерождению? Звездами небо знобит,
подо льдом проплывает прошедшее, словно ты смотришь
 в окно.
И оно, нарастая текучестью, льется в далекую зыбь,
что уже нависает изогнутым к непонятному Богу пятном.

Дым не вился на горизонте:
впереди лишь одно безлюдье.
Небо было похоже на зонтик,
что с прожженной дырой, и полуденное
солнце стало подобно ребенку,
что еще в животе и толчками,
пуповину зажав, как тесемку,
не коленками, а кулачками
в этот мир… Под ногами хрустом
отвечала трава. Лежалым
пахло в воздухе, хотя русло
изнуренной реки, как жало
заходило под брюхо неба.
Но оно не являлось дорогой.
И поэтому было нелепо
ковылять вдоль реки. Подмогу,
что придет, не имело смысла
ожидать, ибо мир, который
так реален в предчувствиях, в мыслях,
только виден отверстыми порами
в виде звезд. Но и это надежда.
Дым не вился. Лежала равнина.
И не сжать в кулачке нам, грешным,
горизонт, словно пуповину.

По губам твоим, озираясь, проходит заблудшая птица.
Ее крик, что в зрачках твоих свился, гнездо ее —
твоя память.
И следы ее, словно бы грубым рубилом выцарапанные
в незапамятные времена на шершавой поверхности камня.
И на сложенных крыльях пещеры лежит отпечаток ладони.
И монгольское веко луны полощет ландшафт,
как набегом.
И уставшие души, как будто столб дыма, восходят
колонной
и уже подпирают собой сиротливое небо.
Слепок выси всегда был пустыней, и дюны
ускользали песчинками, то есть свои очертанья
словно тучи меняли: и ни причитанья ведуньи,
да и те письмена, что на камне, которые, как не читай их,
не раскроют грядущего. Шепот, а может, обмолвки, —
так твои пересохшие губы уходят к метафоре, фразе.
Но года никого не щадят, и все больше собралось
на полке,
как макет небывалого города, банок припарок и мазей.
Разве только к тебе снизойдет уходящая, тусклая осень.
Можно струи дождя принимать за лучи либо длинный
шаг нахлынувших сумерек, — только штрихи и полоски,
подпирающие невидимый, ускользающий
крик журавлиный.