По компьютерному монитору ползет муравей. Он сам похож на маленькую черную букву. Я слежу, как муравей снизу вверх пытается пересечь диагональ экрана, потом резко меняет курс и начинает двигаться вдоль строки. Неужто остановится на точке? Нет, пробегает мимо и замирает вдруг на букве "к". Признал родню? Он сам напоминает букву "к", а еще "ж" и "е", если принять во внимание браво торчащие усы.
Похоже, муравей загипнотизирован светящимся квадратом экрана, излучающим свет и тепло. Может быть, это не обычный муравей, а фанатичный читатель? Или даже в душе писатель? Не случайно же он живет на писательской даче в Переделкине.
Осторожно подцепляю муравья на лист белой бумаги и стряхиваю в сад. Пусть расскажет другим, что видел. Про светящийся инопланетный муравейник, в котором живут буквы.

* * *
Что и говорить — странно, а может быть, даже очень странно — поселиться на все лето на даче с незнакомым человеком. Тем более, если этот человек — известный поэт Инна Львовна Лиснянская. И, как многие говорили, с тем еще характером.
"Лидия Корнеевна Чуковская не могла работать, если знала, что за стенкой кто-то есть. А мне нужно, чтобы рядом было живое дыхание, без этого я никак не могу", — объяснила мою миссию Инна Львовна, ИЛ.
Моя подруга Маша Лыхина — Машер — Маруся — Манюша — Маньчик, — как на разные лады с нежностью называет ее ИЛ, нынешним летом не смогла быть постоянно таким "живым дыханием", она приезжает на дачу примерно раз в неделю.
Поэтому теперь за стенкой дышу я.

* * *
По улицам в Переделкине ходят необычные люди. Многие смотрят или под ноги, или прямо перед собой, не обращая внимания на прохожих. Несут себя поверх заборов. Ограждают себя от лишних впечатлений и ненужных знакомств.
Первое время меня удивляла такая "деревенька", теперь — нисколько.
ИЛ тоже говорит: "Не люблю знакомиться с незнакомыми". Я знаю, какой она бывает надменной и неприступной — от испуга. И как умеет маскироваться от непрошенных гостей в сигаретном дыму.
Пачки с крепкими дамскими сигаретами "More" ИЛ держит в нижнем ящике письменного стола, пополнением запасов ведает самый надежный человек — Маша. Каждое утро ИЛ отсчитывает в пустую пачку десять длинных черных сигарет, а потом весь день их пересчитывает и потихоньку подкладывает новые.
Лена Макарова, дочь ИЛ, как-то заметила: "Мама, ты часто говоришь такие вещи, что просто уму непостижимо! Но потом поняла: ты же — как ребенок. Перекладываешь из пачки в пачку свои сигареты — как будто в игру играешь".

* * *
Как-то я спросила ИЛ, почему она редко смотрит телевизор, только футбол.
"В детстве я любила делать пирожки из песка. И так верила, будто они настоящие, что ела песок, весь рот песком набивала… Мама и няня меня ругали, объясняли, а я, как только начинала играть — опять за свое. Вот и с телевизором так. Знаю же, что это чьи-то выдумки, кино, а все равно переживаю по-настоящему, жую, и всякую гадость тоже…"
К тому же спортивные комментаторы говорят громко — их она слышит.
Летом ИЛ исполняется восемьдесят. Про предстоящий юбилей говорит кратко: "Ужасная вещь". Или: "Страшное дело".

* * *
На днях ИЛ рассказала, какой у нее в молодости был заносчивый характер. И как ее любил поддевать Корней Иванович Чуковский, когда они встречались на дорожке в Переделкине.
"Чуковский делал вид, будто меня не узнавал, и громко спрашивал: "А кто это там идет? Кажется, Юнна Мориц…" А я, вскинув голову, гордо проходила мимо. В следующий раз: "Уж не Новелла ли это Матвеева?" Я снова молча прохожу мимо. Когда он в очередной раз спросил: "Кто это там идет навстречу, уже не...?", я остановилась и выпалила ему в лицо: "Это идет великий Корней Иванович Чуковский". Он рассмеялся, спросил: "Инночка, а что это мы все время ссоримся?" И позвал в гости".
Все это было когда-то: гордость, творческие амбиции, борьба за свое место в литературе, перстни, модная чалма на голове…
Но для меня реальность — сегодняшнее утро. ИЛ сидит за кухонным столом напротив, в старенькой ночной рубашке. Она любит именно протертые, мягкие, чтобы чувствовать себя дома в "рубашечном настроении". Окно приоткрыто в весенний сад, в чашках дымится кофе. Мы рассказываем друг другу сны или просто говорим обо всем, что придет в голову.
"Я мечтаю пожить еще один год, — мечтает вслух ИЛ. — Но только так, чтобы вообще без болезней. Просто спокойно жить, писать что-нибудь, хотя бы всего один год. Чтобы там, после смерти, вспоминать этот дом, сад, Семена Израилевича, Ленку, когда она сюда приезжала, Машку, тебя, всех… Вот чего бы мне хотелось по-настоящему…"
За окном на разные голоса поют птицы. Время от времени в их хор вклинивается монотонный скрип старой березы: кра-кра-кра… Или вдруг зашумит ветер — как будто по верхушкам берез проносится невидимая колесница.
ИЛ ничего этого не слышит. Зато видит многое из того, чего я в упор не замечаю.

* * *
Весеннее освобождение. Об этом хорошо думать, сгребая в саду прошлогодние листья. На дорожке слой влажных листьев просто сворачиваешь, как старую ковровую дорожку, словно делаешь дома уборку.
А под листьями — целый мир, жаждущий освобождения: зеленые травинки, какие-то мелкие узорчатые листочки, чьи-то крохотные норки, растрепанные шишки.
Грабли скребут по месту, где весной 2003 года умер Семен Израилевич Липкин. Он лежал в саду навзничь, неподалеку от калитки, раскинув руки. На этом месте пытались посадить какую-то розу, не прижилась. ИЛ рассказывает о муже так часто, что я уже знаю многие его привычки и крылатые фразы.
"Последние полтора года я постоянно думаю о Сёме, — говорит ИЛ. — Сначала было как-то иначе. Когда я написала этот цикл — "Без тебя", мне стихи помогли немного вытеснить горе. Какое-то время я не думала о нем постоянно, каждый день — и днем, и ночью. А теперь все время так. Не вспоминаю, а именно думаю, тут есть разница".

* * *
Ночью застала ИЛ за компьютером.
"Опять какой-то стишок в голове крутится. Нужно записать, а то ведь так и не даст спать спокойно".

Это стихотворение, обращенное к Семену Израилевичу, "целиком придумалось" ночью, а к утру было записано.
"Проснулась часов в пять утра от кашля, а оно все крутится… Выпила кофе, немного посидела на кухне, опять заснула. Точно знала, что не забуду из него ни строчки. Но когда писала, очень сильно волновалась…"

* * *
Сегодня в гости приехал Фима Бершин, поэт и давний друг ИЛ. Она очень обрадовалась: "Наконец-то я в таком месте, где могу всех смешить!"
С Фимой ей особенно нравится смеяться и балагурить. Долго склоняли "похвалу" и принесенную им "пахлаву", рассуждали, что слаще. Даже о больничных муках ИЛ рассказывала с юмором: "Врачи чешут на иврите, а я лежу — вся в проводах! Ну, вся в проводах!"
Фима подхватывает: "Как телеграфный столб"… Она: "Да, приходилось от некоторых проводов отключаться, чтобы покурить, но ведь все снимать нельзя… Я иду по коридору — а провода на мне завиваются, как химические кудри".
Фима поинтересовался, не повлиял ли кардиостимулятор на изменение стихотворного ритма. ИЛ задумалась: "Вроде бы нет, зато повлиял на размеры стихов — после операции они почему-то стали короче".
Из такой интонации вырос роман "Хвастунья". Он весь — как разговор с "Фимкой" или еще с кем-то из хороших знакомых, когда все читатели автоматически причисляются к ближайшему дружескому кругу.

* * *
ИЛ любит рассказывать смешные случаи, в жанре трагикомедии. Сегодня — об одном знакомом, чья парализованная жена после инсульта никого не узнавала. Однажды к ним в гости пришли писатель Миша с другом-математиком Яшей и стали допрашивать бедную женщину: "Ты нас узнаешь? Скажи, мы кто? Ну, скажи?" Она долго молчала, всматривалась, а потом сказала слабым голосом: "Евреи".
Или рассказ о родственнице, некой тете Мане, которая второй раз вышла замуж. Бывший и настоящий муж всю жизнь друг друга люто ненавидели, но когда тетя Маня умерла, они шли за гробом, обнявшись, и капали друг другу валерьянку.
ИЛ смешно показывает это в лицах, и себя в молодости тоже. Часто вспоминает забавные случаи, которые с ней происходили от природной рассеянности. Например, как однажды пошла мыть руки в ресторане ЦДЛ.
"Вытираю полотенцем, тру, тру старательно, и вдруг кто-то кричит: "Что вы делаете? Прекратите! Оказывается, на даме был белый роскошный английский шарф, в начале 90-х такие вошли в моду…"

* * *
Любимый рассказ про внучку Маню Макарову.
"Как-то мы поехали на Мертвое море. А с ней был парень, который вел себя очень уж раскованно: сажал Маньку при нас на колени, целовал. Вечером мы с Леной ей об этом сказали. А Манька в ответ: "Да что ты, бабушка? Он просто всегда такой… Он своего папу каждый день по два часа целует!"
Вечером к нам в гости зашел странный молодой человек.
ИЛ после его ухода: "Надо же, какой… Но мы же ничего о нем не знаем. Может, он тоже своего папу каждый день по два часа целует?"

* * *
Оказывается, этой зимой умер Лев Николаевич — сосед и один из дачных "поклонников" ИЛ. Он говорил про себя, будто бы является внебрачным потомком Льва Николаевича Толстого, от какой-то крестьянки.
В августе наш Лев Николаевич примерно раз в три дня привозил на велосипеде яблоки и, прежде чем войти в дом, всегда спрашивал: "Мадам — дома?"
ИЛ всегда приглашала его к столу, наливала рюмочку водки или вина — что было в холодильнике. Он несколько церемонно выпивал и заводил с "мадам" краткий разговор — что-нибудь о своих родственниках или о политике. Уходя, говорил: "Через три дня я вам еще яблок привезу, должны нападать". И, действительно, привозил, не обращая внимания, что у нас все подоконники и углы завалены подгнившими яблоками.
Теперь открылось, почему наш Лев Николаевич всегда задавал мне один и тот же вопрос: "Мадам дома?" Оказывается, он очень боялся старости и смерти. И заходил в гости к ИЛ, если знал, что в доме еще кто-то есть. Он признался Марине, помогающей ИЛ по хозяйству: "Мадам же такая старая! Вдруг я приду, а она как раз в этот момент умерла?"
А сам умер зимой, в одиночестве, хотя лет на пятнадцать был моложе "мадам".

* * *
В саду появились первые желтые цветы, мелкими парочками. Я думала, одуванчики, оказалось — мать-и-мачеха. Они чем-то напоминают детей и старичков: тонкий стебель, большая лохматая голова, очумевший вид спросонья. Но больше всего — бесстрашием. Другие пока что осторожничают, прячутся в земле, выжидают.
Время роста. Время цветов. Время плодов, как положено литературным мэтрам.
В этом смысле ИЛ здорово всех перехитрила! Почти каждый день на свет появляются новые стихи — то три, то сразу пять. Пробиваются, как сквозь асфальт, если вспомнить трудные зимы, болезни, тоску по Семёну Израилевичу, немощь.
И всякий раз чтение нового стихотворения начинается со слов: " Сама не пойму, что получилось…"

* * *
От ИЛ ничего невозможно утаить или отделаться общими фразами.
"Своеобразно — не значит хорошо. Скажи, что тебе в последних строках не понравилось, какое-то слово ведь тебя царапнуло".
Но я лишь первое и самое простейшее сито. Новое стихотворение ИЛ должна прочесть разным людям, проверить на слух. Дочери по телефону, желательно в тот же самый день. По принципу: куй железо, пока горячо. Нескольким близким друзьям, в числе которых Дима Полищук — поэт, верный друг и строгий критик в одном лице.
"Я знаю, когда Диме нравятся стихи, а здесь, если начинаются мелкие замечания, придирки — значит, надо еще подумать…"
Наконец ИЛ отдает новую подборку в какой-нибудь "толстый" журнал, и в таком виде они "застывают". Невидимая миру плавильня, а не просто "весенние цветочки".

* * *
Наконец-то, мне удалось разглядеть на дереве поющую птицу. Такая маленькая, издалека похожа на сухой листик. Но если приглядеться, видно, как напряженно вздымается ее рыжая грудка.
ИЛ говорит: "Мне всегда хотелось рассмотреть птиц вблизи… Но у меня такое плохое зрение, редко получается. Конечно, я видела в клетке канареек и попугаев. Но в клетке — это уже не птица… В Израиле, на прошлой квартире, у меня под окном было полно дроздов, вот их я хорошо рассмотрела и запомнила. Как они поют интересно — захлебываются, чуть картавят. Я когда слушала, все время вспоминала пастернаковскую манеру говорить. Он тоже говорил взахлеб, как-то по-птичьи. И Мандельштама не зря сравнивали со щеглом — из-за особой посадки головы и манеры речи".

* * *
В прошлом году весь день ломали голову над названием нового сборника.
Что только не перебрали: "Новоселья", "Флэшка", "Лопухи", "Дудули-жужули", "Индекс и адресок", "Черноглазая память", "В глубине сосуда", "Озноб", "Перемещенные годы", "Сквозняк", "Человек предместья", "Скобки рук", "Собеседники" и что-то еще.
Вроде бы все примерно о том, а ничего не подходит. Остановились на названии "Поздний гость". Но потом я заглянула в интернет и узнала, что так называется книга Александра Кабакова. Вскоре на первый план вышло название "Замедленная съемка", но Лене по телефону оно не понравилось. ИЛ стала склоняться к "Ознобу", потом возникла "Мерцалка" — намек на ее мерцательную аритмию.
Вездесущий яндекс подсказал, что в словаре Даля "мерцалка" имеет еще одно значение — ночничок, который чуть теплится.
"Меркнуть, мерцать, меркот (калужское) — сумерки, полумрак, полусвет".
Существует и компьютерный термин, обозначающий особые картинки на экране — мерцалки. Он известен молодежи, кто делает себе сайты и хорошо владеет компьютером. ИЛ понравилось, что сразу и Даль, и продвинутая молодежь, но кому ни скажешь "мерцалка" — ассоциация с чем-то болезненным, сердечным.
Новый поэтический сборник ИЛ назвала: "Птичьи права".

* * *
Заговорили о Марии Сергеевне Петровых — на днях столетие со дня ее рождения.
"Я всегда говорила, что Мария Сергеевна — средний поэт. Уж никак не Тарковский. А Сёма со мной спорил — он любил и защищал своих друзей. И вообще очень о ней беспокоился. Как-то Мария Сергеевна вместе со своей подругой Верой Звягинцевой решила вступить в партию, уже заявление написала. Сёма, когда услышал, ужасно рассердился, стал орать на них матом, топал ногами… Это он-то, матом! Мария Сергеевна не стала подавать заявление и потом говорила: "Сёмушка меня спас". Натура была художественная, придыхательная, любила сильных мира сего…"
Наутро ИЛ сообщила: "Мне сегодня снился Сёма, ругался на меня: "Зачем ты так говорила про Марию Сергеевну? Ты же просто не понимаешь!"
Я чуть не поперхнулась, спросила с испугом: "А меня он хоть не ругал?"
"Нет-нет, ничего такого, мы же с ним просто так говорили, в качестве общего анализа…"

* * *
А недавно ИЛ приснился сон, как она встречает за калиткой хромающего Рассадина. Он остановился и сказал: "Давай обнимемся хоть на минутку".
На следующий день гость принес ей книгу Станислава Рассадина с дарственной   надписью: "Инне — нежно".
ИЛ относится к своим снам с детской серьезностью, но без лишней мистики. Ей и здесь присуще трезвомыслие.
"Я думаю так: есть реальность, есть сны, а есть третья реальность, которая и есть наше воображение. Мы живем, видим и обдумываем сны — эти две реальности тесно между собой соприкасаются, и потом из этого вырастает искусство".

* * *
Дар импровизации. В юности ИЛ не знала молитв и молилась в храме своими словами, стихами.
"Оля, назови любое слово — только из того, что видишь на столе. Мне нужно этот предмет видеть".
Назвала первое, что попалось на глаза: "сахар". И тут же возникло утреннее стихотворение, где были размышления о сладости и горечи жизни, белый снег, семена, бедный юноша, исполненный каких-то тщетных надежд, еще что-то. Длинное и очень стройное стихотворение. Я пожалела, что у меня не было диктофона, чтобы его записать.
Но ИЛ возразила: "Я бы все равно не дала тебе ничего записывать. Это же просто мои игрушки! Мой феномен пытались изучать, приезжал даже какой-то профессиональный психолог… А стихотворение про сахар я уже забыла. Просто хотела тебе показать, как я тогда в юности молилась"…

* * *
Стало так тепло, что ИЛ ненадолго выходит на крыльцо. Из-под земли пробились лопухи — пока что в виде шишек, похожих на еловые, только фиолетовые и мягкие. Они вылезают из-под сухих корней, как сизые младенцы из утробы земли. Позже шишки превратятся в диковинные цветы, а к августу лопухи вымахают выше человеческого роста.
Гигантские лопухи под кухонным окном многократно воспеты в стихах.
Несколько дней шли дожди, шишки растут на глазах. ИЛ говорила: "А мне нравится такая дождливая, серенькая погода, я по ней соскучилась…", а потом что-то затосковала. Новые стихи перестали нравиться, разве что три, "а, может быть, вообще только одно".
По поводу самых последних говорит: "Вода, пошла вода"… Каждый год примерно так: весной и в начале лета стихов много, потом они иссякают, чтобы снова…

* * *
В нашем саду зазеленели даже посаженные в прошлом году цветы, которые казались безнадежными. И купленные возле метро, почерневшие в электричке маки и соседские "огоньки", не выдавшие ни цветочка. На пакетике с надписью "флорентийская лужайка" было написано, что через месяц из семян должен вырасти целый ковер полевых цветов, и он все лето будет меняться.
ИЛ веселили мои усилия садовода: "Не вышло по их!" Оказалось, растениям нужно было просто пережить зиму, потерпеть. Куда ни глянь — уроки терпения.
ИЛ теперь ничего не хочется писать, кроме писем к Лене в Израиль. Решила "с горя" начать дневник. Записала первую строчку: "Дождь то идет, то стоит в виде тумана" и обнаружила, что это — начало нового стихотворения, которое "вдруг само написалось".
В него каким-то образом влетела даже сойка, которую ИЛ утром удалось разглядеть с крыльца, и вообще все настроение последних дней.

* * *
За утренним кофе ИЛ рассказывала, как последние годы ее часто вписывали в мероприятия, на которых она не была. Например, на поэтический фестиваль "Белые ночи".
"По радио говорили, как группа московских поэтов, среди которых — и Лиснянская — ходят по Питеру, любуется белыми ночами, разводными мостами. Потом появилась статья в "Литературке", так тоже было обо мне. А я (с победной интонацией) в это время сидела на своем крыльце в Переделкине"!

* * *
Ночью в комнату ИЛ залетела птица, или ей так показалось. Хотя все может быть.
Недавно я проснулась от того, что ко мне на кровать прыгнула серая кошка и так же быстро проскользнула сквозь оконные решетки обратно в сад. Я думала, что это сон, пока не увидела на подоконнике следы кошачьих лап.
"Птица, влетающая в дом — это очень нехорошо, — говорит ИЛ. — Как-то в наш дом залетели одна или две синицы, точно не помню. Мы с Мариной их долго выгоняли. В этот год умер Семён Израилевич".
Я стараюсь не поддаваться. Семён Израилевич умер в конце марта, значит, в том году наверняка окна настежь еще не открывали. Каждый твердит свое.
К вечеру у ИЛ начался озноб, поднялась температура. При этом она пытается шутить: "У меня сейчас так дрожат плечи, как у цыганки в танце".
Расстроились, что мечта о годе или хотя бы об одном лете без болезней оказалось несбыточной. "Скорую" вызывать отказалась — из страха, что сразу же увезут в больницу и тогда вообще "пиши-пропало". Стала звонить знакомому врачу, но пальцы так дрожали, что не могла набрать номер. Ужасалась, что забыла и путает номера телефонов, которые всегда помнила наизусть.
Утром стало лучше, температура упала до 37.
"Говорят: молодая душа. Как банально звучит! А как еще сказать? Я порой начисто забываю, что мне восемьдесят лет. Лишь когда начинаю ходить и задыхаться, либо кашляю, вспоминаю о возрасте"…
Хорошо бы бросить курить, но, как говорит ИЛ, " не получа"… Длинные черные сигареты "More" и яркий маникюр считаются частью ее поэтического имиджа. Многие молодые поэтессы с этого и начинают: "Инна Львовна, какие у вас красивые руки!", "Покажите свой маникюр", "Какие красивые ногти!", "А что вы курите?" "Вас невозможно представить без сигареты"… А она — то недовольно хмурится, то с улыбкой демонстрирует руки. Игра продолжается.

* * *
Разговорились вдруг о внешности и вообще о красоте. ИЛ призналась, что всегда считала себя некрасивой, прежде всего из-за небольшого косоглазия с детства. Потом сделали операцию, но в молодости швы разъехались, так и осталось на всю жизнь.
Смешно вспоминала о своем знакомстве с Семёном Израилевичем в доме творчества в Малеевке, где за ней, по ее словам, "увивались мужики". Но когда стала рассказывать Сёме о своей жизни, он спросил удивленно: "Откуда столько поклонников? Вы же такая некрасивая"… Позже признался, что нарочно так сказал, чтобы сбить гонор. А она решила про себя: "Ах, значит, я некрасивая? Ну, ничего, ты все равно будешь у моих ног". С этого началась их долгая история любви.

* * *
Такое чувство, что в Переделкине все пишут стихи. Соседка по даче — Надежда Кондакова — принесла "Литературку" со своей подборкой. С газетой тоже произошел смешной случай. На первой полосе — анонс с портретом и подзаголовком: "Время Надежды Кондаковой" и приведено начало стихотворения: "Семидесятые — глухие, восьмидесятые — слепые, и девяностые — лихие…"
А ИЛ подумала, что весь столбик на первой полосе — стихотворение, и начала за завтраком зачитывать вслух:
"... И девяностые — лихие... Россия и ВТО, собеседники "ЛГ" — комиссар Евросоюза по торговле Питер Мендельсон и директор экологической программы Международного фонда по глобализации, сам себе режиссер, известный театральный режиссер…"
Говорит: "Читаю и думаю: вот это Надежда дает, какой свободный верлибр… Прямо обалдела".
И лишь под конец поняла, что к стихам имели отношение только первые строки.

* * *
Плохое настроение ИЛ выражается всегда одинаково. Во-первых, ей вдруг начинает казаться, что "все вокруг держат ее за дурочку". У каждого в этом смысле находятся какие-нибудь прегрешения.
Во-вторых, что к ней "никто не приходит", хотя гость идет косяком.
Но она говорит: "Наверное, ко мне не идут, потому что у меня теперь стихи плохие"…
В-третьих, что людей приходит слишком уж много и "пора закрывать кафе".
В такой день нужно, чтобы Лена, которая каждый день звонит из Израиля, позвонила немедленно, прямо сейчас. И чтобы любимые "чухонцы" сегодня же переехали из Москвы на переделкинскую дачу и вечером пришли в гости.
ИЛ не терпится показать Олегу Григорьевичу Чухонцеву свои последние стихи. Он — любимый "брат" в поэзии и при этом — "равноудаленный" друг, они не виделись целую зиму.
В комнате на столе стоит морская раковина — подарок к прошедшему в марте дню рождения Олега. Раковина похожа на большое, напряженное ухо: когда же придет?
Вскоре и "дурочка", и "кафе" благополучно забываются. Как невозмутимо говорит Машер: "Мы свои кадры знаем".

* * *
Многие гости приносят ИЛ почитать что-нибудь свое.
"Я больше всего боюсь, когда дарят свои книги, потом ведь надо что-то говорить. Прямо пугаюсь, когда вижу новую книгу. И сразу начинаю читать, чтобы уж гора с плеч"… Она не просто прочитывает все подаренные книги, но потом непременно всем звонит, говорит о своем впечатлении.
Поэтому я очень удивилась, когда ИЛ потребовала, чтобы я ей принесла все свои книги. И роман "Эсфирь" тоже? И роман. И все детские?
"Разумеется, должна же я знать, с кем живу под одной крышей. Я, вон, уже зататалдычила тебя своими стихами. Для писателя важно иметь среду, быть среди своих. Вот я сейчас и есть немножечко твоя среда… Только учти, я буду читать не для того, чтобы сделать тебе приятно".
Теперь по утрам мы говорим об Ионе-пророке, Иосифе Прекрасном или о египетских отцах-пустынниках. ИЛ читает прозу как стихи, обращая внимание на каждое слово и лишнюю запятую. Мастер-класс на дому. Она выписала из романа предложения, которые хорошо было бы сформулировать по-другому, на отдельных листочках — вопросы, уточнения.
"Когда я работала над поэмой "В госпитале лицевого ранения", то почти две недели мучилась с одним из сонетов, кажется, двенадцатым. Нужно находить строки, которые будут уже несомненными, без вариантов".

* * *
ИЛ придумала свою формулировку, как не обижать посредственных поэтов. "У вас в стихах хорошие предметы". В стихах ведь всегда есть какие-нибудь предметы. И действительно, что в них плохого?
Но иногда она бывает и безжалостной. Об одном человеке: "Он — идиот".
Немного помолчав: "Понимаешь? Он — пламенный идиот. Это ведь совсем плохо".

* * *
Говорили о литераторах, которые всегда находятся в восторге от всего, что они пишут.
ИЛ рассказывала об одном таком поэте. В газете "Правда" было опубликовано его патриотическое стихотворение, которое начиналось так: "Я в России рожден, родила меня мать"… Он очень им гордился, и не понимал, почему на него все пишут пародии.
Этот поэт всегда находил повод себя похвалить. Даже когда поигрывал на бильярде, говорил: "Да, в игре мне не везет, зато стихи хорошо пишутся".
Однажды он вышел в бильярдную и громогласно объявил: "Все! Написал сотое стихотворение о любви. Тема закрыта!"

* * *
Выдалась большая прогулка. Мой друг повез нас покататься по Москве. ИЛ радовалась как ребенок: Донской монастырь, Патриаршие пруды.
Сидя на скамейке на Патриарших закурила свою длинную черную сигарету и отметила, глядя вслед девушке в обтянутых джинсах: "Ого! Какие здесь ходят фигуры".
Мой друг удивился: "Где? Я не заметил…"
Особенно ее заинтересовал желтый велокэб, который возит вокруг пруда желающих. Но прокатиться на нем ИЛ не согласилась: "Зачем? Лишний раз демонстрировать свою старость?"
Дома выяснилось, что именно ее заинтересовало.
"Какая хорошая рифма: "неба — велокэба". На самом деле, к небу трудно придумать хорошую рифму, все слишком избито"…

* * *
По всему дому лежат черновики: на столе, на холодильнике. На одной стороне — исправленные варианты новых стихов, на другой — список продуктов, которые на базаре должна закупить Марина: свекла, лук реп., картошка, морковь, капуста, мясо, индейка, чай, рис, яйцо, лимоны, яблоки и так далее. Тоже в столбик.
Поэзия и проза жизни: готовый экспонат для музея. Но многое уже потеряно.
В начале 90-х один знакомый, приехавший из Англии, передал ИЛ книгу митрополита Антония Сурожского с дарственной надписью и письмо от автора, где он ставил ее стихи в один ряд с Ахматовой и Цветаевой.
ИЛ показала письмо Семёну Израилевичу, и тот сказал: "Кто-то из этих…твоих… восторженных". Они оба тогда не знали, кто такой митрополит Антоний.
Какой-то журналист взял книгу с дарственной надписью, письмо и больше не вернул. ИЛ теперь жалеет, что то письмо потерялось, как и многое другое.
Про себя ИЛ так говорит: "Народ меня не знает. Хотя по моим стихам пишут научные работы, исследования. Ну, и что с того? Нормальная жизнь нормального поэта средней руки…"

* * *
ИЛ рассказала, что с молодости терпеть не могла выступать со своими стихами. Для телевидения снялась всего лишь раз или два, да и то, потому что "Сёма очень захотел". Она даже спряталась, и ее сняли "обманом". Попросили о чем-то рассказать, пообещав, что это нужно лишь для информации, а потом вставили кадры в фильм.
"Однажды меня пристыдили, что я соглашаюсь выступать только за четырнадцать рублей, а бесплатно никуда не хожу…У меня тогда Лена в больнице лежала, очень деньги были нужны. Мы выступали в каком-то большом зале. Андрей Вознесенский тогда сказал: "Мы должны вместе выступать на стадионах. Видишь, как тебя хорошо принимают?" Но все равно не хотелось, это не мое".

* * *
Наконец-то на дачу переехали "чухонцы". Наверное, уже в половине девятого вечера Олег Григорьевич с Ирой пришли "на борщок".
Они не виделись полгода и говорили обо всем: о болезнях, операции, литературной жизни, премиях, стихах. Олег Григорьевич заговорил о том, что порой его мурашки пробирают от самых, казалось бы, незатейливых, несделанных стихов. Потом о себе: "У меня так бывает: напишешь, долго что-то меняешь, шлифуешь, а потом пускаешься в долгий обратный путь, в поисках первоначального варианта".
ИЛ читала свои новые стихи. Олег слушал внимательно, с непроницаемым лицом. Когда гости ушли, она долго не могла успокоиться: "У меня такое чувство было — как у двоечницы. Читала и думала: как все плохо, слабо, какой кошмар".
Я напоминаю: "Но ведь Олег Григорьевич сказал — хорошо, хвалил"… "Да, но ты же слышала, что он говорил про сырые, несделанные стихи. Наверное, это он на меня так намекал". "А как же тогда — мурашки?"… "Они меня пробирали. Я когда читала, у меня аж спина горела от волнения".
Наутро ИЛ рассказала сон, будто бы пришла на какое-то публичное выступление в мини-юбке, почти раздетая, "как голая". Похоже, после вчерашнего чтения стихов. Зато волнение напрочь растворилось во сне. Она даже обещает каждый день ходить от крыльца к калитке и тренироваться в ходьбе, чтобы нанести "чухонцам" ответный визит.

* * *
На праздник, День Победы, я пошла на могилу к Семёну Израилевичу, посадить цветы. ИЛ удручает, что там кое-где видна голая земля. Все утро мы говорили о войне.
Липкин всегда, с детства верил в Бога, а на войне тоже все время молился. Сначала его послали в Таллин, на флот, его корабль разбомбили. Он оказался в воде, сумел зацепиться за какую-то доску, но подплыл какой-то рослый солдат и его отпихнул, чтобы самому спастись. Липкин плыл в открытом море, молился, и его подобрал какой-то корабль. Дальше его отправили в Ленинград, сказали: "Ну, вот, здесь немного отдохнешь". Началась блокада Ленинграда. Липкину чудом удалось выбраться из блокадного Ленинграда на каком-то грузовике, он попал на Донской фронт. Там началось наступление, и он оказался в тылу у немцев, откуда выбирался "с двойным страхом": и как еврей, и как командир. После этого его отправили в Сталинград, сказав: "Вот тут ты передохнешь хоть немного". Началась Сталинградская битва.
В Сталинграде был такой случай: Липкин стоял под деревом возле блиндажа и молился. Товарищи крикнули ему из блиндажа: "Скорее иди сюда, начинается обстрел". Но он не пошел, хотел закончить. А через несколько минут в блиндаж прямым попаданием угодил снаряд, и все, кто там был, погибли.
ИЛ говорит о Семёне Израилевиче: "Бедненький мой, отвоевался, отдыхает", а на следующий день — уже стихотворением.

"Ну, вот, ты сходила, а я написала… Сама-то дойти не могу, хоть так…"

* * *
В ход идет каждое впечатление.
Сегодня Марина рассказывала о сыне, каких-то мелких семейных неурядицах, вздохнув: "И так мне что-то стало жалко своего зяблика!"
Этот зяблик, и мои отцы-пустынники, и несколько дней молчания, когда не писались стихи, — все тесно сплелось в новом стихотворении "Звук и камень".
Чтоб из пустословья выйти,
Мне во рту держать бы камень. Зяблик, зимородок, звон!
Да, держать бы за щеками, — как держал его в Египте
Старец Агафон.
И я уже почти не удивляюсь, к повседневным чудесам быстро привыкаешь.

* * *
Умерла Римма Казакова. ИЛ вздохнула: "Ах, как жалко", они в молодости немного дружили.
"Римма такая была веселая, любила танцевать… Когда мы жили в Доме творчества, она приходила ночью и до утра рассказывала о своих романах, у нее было много любвей… В поэзии она в то время подражала Евтушенко, стихи были советские, комсомольские. Я ей говорила: "Римма, когда же ты наконец выйдешь из комсомольских штанишек?"
Вечером, перед сном, снова вспомнила: "Вот ведь, Римма — тоже боролась за переделкинские дачи, она в этом смысле бойкой была. А зачем ей теперь все это? Какая же суета!"

Это стихотворение — как разговор и мысленный спор с Риммой.

* * *
Сегодня на меня вдруг накатило "переживательное" настроение. Тоска по дому, мальчишкам, и всякое такое. ИЛ заволновалась: не обидела ли она меня чем-то ненароком?
"Но ведь я все-таки выносимый человек, скажи? Многие поэты — просто невыносимые люди, невозможные…"
Постаралась скрыться от всех в саду. В дереве над столом появилось дупло, откуда раздается ровный равномерный стук. Время от времени туда прилетает дятел, приносит червяка. Может, там вылупились птенцы? Почему-то мне кажется, что птенцов в дупле два. Мои сыновья...
ИЛ несколько раз прогулялась до стола, долго разглядывала дупло. Даже стук сумела расслышать — "похож на звук поезда". Попыталась завязать разговор: "Я вот думаю о том, как все-таки трудно понять другого человека… Вот ты о чем-то весь день переживаешь, а я ничего не понимаю, и так часто бывает…"
Этот день потихоньку улегся в стихотворение, где есть:

Выяснилось, что в дупле сидят не птенцы, а дятлиха. Дятел носит ей червяков, а она изнутри долбит и обустраивает жилище.
Но это ИЛ уже не заинтересовало: "Все, тема дятлов закрыта!"

* * *
Сегодня случился "выход в свет": побывали в гостях на даче у Олега Чухонцева и Иры. Пили зеленый чай с тортом, разговаривали. Но самое интересное началось, когда Олег Григорьевич принес проигрыватель и поставил старую пластинку с записью голосов птиц. На первой стороне — соловьиные трели, щебет и болтовня соек, которые, оказываются, умеют подражать разным голосам и звукам. Соек относят к птицам-пересмешникам: они очень похоже изображают лай собак, скрип калиток, смех, голоса других птиц. Ира Поволоцкая сказала, что в нашей местности сойки чаще всего хрипло и довольно противно мяукают по-кошачьи.
Но это было только начало концерта. На второй стороне записаны говорящие птицы, и это — настоящее чудо. ИЛ особенно впечатлила канарейка, которая высоким голосом восторженно повторяла: "Ой, какая хорошая птичка! Ой, какая хорошая птичка!" ИЛ слушала канарейку, приложив ладонь к уху, и смеялась.

* * *
Дорожки в Переделкине засыпаны какими-то мелкими белыми шариками, похожими на снег. Недавно выпадал град, даже подснежники лежали вповалку, но откуда снег в солнечный день?
Оказывается, крошки от пенопласта. Повсюду идет гигантская стройка, возле дачи Церетели возводится еще один дворец, и ветер разносит повсюду белые шарики — модернизированный град…
На обочинах дорог расцвели первые незабудки. Скоро повсюду появятся голубые незабудковые поляны — как маленькие озера. Переделкинские незабудки тихо твердят: нельзя забывать, нельзя забывать… Здесь жили, писали люди, которых нельзя забывать.
Почему-то прежде я не замечала в природе такой дикой скорости. Мне всегда казалось, что это я спешу, все время куда-то бегу, а фоном медленно проплывают картины времен года. Ничего подобного! За скоростью одуванчика невозможно угнаться. На ветках сирени уже налились тяжелые красно-фиолетовые гроздья, готовые без промедления выплеснуться наружу. Крапива, одуванчики, сныть в нашем саду чуть ли ни локтями пихаются, пытаясь друг друга опередить. Никаким "флорентийским лужайкам" не успеть.
Если что-то посадить на месте, более-менее пригодном для огорода, придется потревожить муравейник, целое государство. Как это перенесет мой муравьиный "брат-писатель"?

* * *
На днях говорили с ИЛ о Библии и вообще о времени в историческом масштабе. Ее стихи на библейские темы все какие-то по-матерински жалостливые. И про Руфь ("Бьются пожитки о спину, ноют плечо и спина…"), и про Иону-пророка ("Пускай отдохнет пророк"). Особенно, до слез, ей жаль Младенца-Христа и Богородицу.
Я пыталась развить мысль о том, что человек — венец творения еще и потому, что нашему рождению предшествовали грандиозные исторические события. И все эти древние катаклизмы сидят в нас, как атомы, только дремлют до поры до времени. Никогда не знаешь, на что вдруг отзовется душа, у каждого из нас своя цепочка этих исторических "атомов".
ИЛ слушала мои доморощенные рассуждения с неожиданным сочувствием, вспомнив, как Семён Израилевич в девяносто лет сделал поэтический перевод "Гильгамеша" — первой книги человечества.
Удивительно, что поэзия помогает разглядеть муравья и представить человечество в виде огромного муравейника — причем сразу, одновременно, и в этом нет никакого противоречия.

* * *
Показала фотографию, где ИЛ сидит на крыльце дачи "чухонцев" в каком-то сиянии, на снимках против солнца так бывает.
ИЛ рассказала, что раза три в жизни сияла по-настоящему, когда это замечали и другие. Всякий раз это было в момент влюбленности или какого-то наивысшего счастья. Первый раз, еще в молодости — в Баку. Один раз это видел Семён Израилевич. Он был поражен, восклицал: "Боже мой! Что же это такое?", а наутро под впечатлением написал свое знаменитое стихотворение.

"Только я про это никогда никому не говорила. Потому что всякий скажет: ну, совсем уже старушка ку-ку… Но это было на самом деле. Мне потом объясняли, что у каждого человека есть биополе, и в какие-то исключительные моменты его "пробивает" и может быть видно"…
Может быть, вчера тоже был такой особый момент, после "Ой, какая хорошая птичка!"

9 марта 2017 г.