Недуг

Положите мне влажные травы на лоб,
чтоб унялся к утру мой жар,
чтобы пахло покинутым лугом, чтоб
росы выстоялись в нектар.
Дайте самый холодный со дна глоток
родниковый дикой воды,
чтоб серебряной музыкой холодок
растекался и тих в груди.
Только пологом звёзды не закрывать.
Утром — радугу в изголовье!
Я тогда ещё, может быть, смог бы встать,
если эти условия…


Павлу Васильеву

Я на самом дне храню твой дом
с кошмами и вышивками сна,
с запахом запечным и котом,
что прямой потомок Баюна.
Там зимой меж рамами двойными
наметёт сугробы на вершок,
рыбы привозной стучит мешок,
ширится огонь в пахучем дыме.
В полынью окошка погляди,
проверяя глупый слух сорочий:
я, ослабший на её груди,
в жаркой тесноте её сорочек
роюсь до утра… И что б ладом! —
пылко, бестолково…
Я на самом дне храню твой дом,
но не пророню о нём ни слова.


***

Что тощие снега нечернозёмья
заморские перед моей зимой,
где гребни волн дымятся, пухнут комья
живительного снега! Боже мой,
как мне сродни те древние тревоги,
густых кровей брожение, когда
сквозь пар дыханья в небо из берлоги
качается зелёная звезда!
Не эти ли снега в родном угодье,
как бы ни спал, ни падал, ни тужил,
весной неудержимым половодьем
питают все излуки синих жил!
Не эти ли снега глухой заставы,
где на отшибе мира, но просторней,
где после в почве — аж хрустят суставы —
вглубь расправляются упорно наши корни!


Утро

Небо бледно-голубое,
дымчатый туман,
серебристою росою
заблестел бурьян.
Из-за бора, из-за леса,
что ещё во мгле,
струи розового света
льются по земле.
Над проснувшейся деревней
песни петухов,
стадо, колокол железный,
крики пастухов.
Так длинна и так прохладна
утренняя тень.
Так прекрасно и нарядно
занимался день!


***

Натянуть одеяло, одеться.
Больно бок.
Не проснуться, как в цепком детстве
исцарапанных рук и ног.
Но ворота скрипнули где-то:
кто-то вышел или ушёл…
Всё открыто. Полосы света
подметают крашеный пол.
На полу уже холодно спать.
Это август.
                   А ходит — мать.


***

Не тревожьте меня, васильки.
Не коснись бы кого эта доля…
Снова мать из-под руки,
загорелая, смотрит в поле.
Что там высмотришь? Годы ушли.
Всколыхнётся ль, что нежно и мило!..
Кроме тягот в баулы-кошли,
ничего не попрятано было.
Было только желание жить, —
как касаясь вербы губами…
Только жизнь — не поход за грибами
в земляниках, когда волчья сыть
государства зерном да "врагами"
забирала силы. И ныть
не посмеешь!.. Такая вот доля.
Потому, не смыкая глаз,
и глядеть одиноко в поле,
через поле — на нас…


***

Былинка на ветру, торчащая из снега.
Над головой звезда, наверно, Вега…
Но не Венера, нет. Другая красота
сияньем обольёт притихшие места.
Отвоевавши всё, вконец отвоевавши,
ты входишь в старый дом, и потолок упавший
пробраться не даёт к прославленным истокам,
где голос твой звучал: "Входи же!" или "Кто там?".
Но незачем рыдать, и незачем стучаться
о стенку головой, ведь, может статься,
они тебя простят, леса и долы,
за то, что был всегда красивый и веселый.


Три сестры
(Три бабушки)

Жили на даче, песенки пели…
Жили, не зная печали.
Три одуванчика к нам прилетели:
Дуся, Наташа и Валя.
Несколько судеб, лёгких и тяжких,
Мы в разговор замотали.
Чаю на травах, каждой по чашке, —
Дусе, Наташе и Вале.
…Страшных, но наших лет перемены
в годы бетона и стали…
Но несгибаемы и несравненны —
Дуся, Наташа и Валя.


***

Зелёного сиянья чаша —
наш огород.
Растут и урожаи наши
из года в год.
…И двинет полдень дуновеньем
жар к самому крыльцу.
Цветов и помыслов сплетенье
перетирается в пыльцу…
Подъемлема ль такая чаша,
как дар бездонной синеве,
и будет ли значенье наше
когда-то с синевой в родстве?..