Сегодня Габриэлла приехала к родителям в деревню. Собственно, Малаховку трудно назвать деревней в привычном понимании. Всего пять километров от города — это скорее пригород. Новые русские в своё время за бесценок скупили часть подворий и настроили коттеджей. Провели водопровод и канализацию, полностью газифицировали. Некогда богатый совхоз давно приказал долго жить, а техника испарилась, как утренний туман при лёгком ветерке. Народ подался на работу в город, благо, что предприниматели наладили автобусный маршрут. Как-то незаметно, со временем, в каждом дворе появилась машина. Машины, конечно, подержанные, а вот Габриэлла въехала в родную деревню на новенькой «Субару», ценой три миллиона с копейками. Лучше бы она осталась сегодня дома...
Машина сияла ярко-оранжевым лаком, как заходящее солнце в хорошую погоду. На сиденьях бархатные голубые чехлы. В салоне ни пылинки, от кондиционера лёгкая прохлада. Одуряющий запах от кожаных сидений, запах, который бывает только у нового автомобиля. Справа от Габриэллы сидит её десятилетний внук Софокл, упитанный мальчик с румяным девичьим лицом и слегка курчавым волосом цвета расплавленной меди, как у отца.
она вышла замуж через месяц после выпускного вечера в десятом классе, а точнее — сбежала в город к богатому красавцу, владельцу частного банка. Её дочь пошла по стопам матери. И тоже удачно пристроилась. Больше детей у Габриэллы не было, при всём желании, и теперь она отдавала нерастраченную любовь к детям единственному внуку. Как умела и понимала. В свои неполные пятьдесят, она выглядела едва на сорок. Друзья и знакомые только разводили руками, глядя на такое чудо, а кто впервые видел её с внуком, считали его сыном и с трудом верили, что это всё-таки внук.
«Субару» остановилась возле резных деревянных ворот. На них два лебедя плывут навстречу друг другу, и от них отходит лёгкая рябь. Из озера высунули морды толстые рыбины и с любопытством смотрят на пролетающих над ними уток и прочих мелких птиц. А вдали, над горизонтом, выбросило лучи золотистое солнце.
С минуту Габриэлла полюбовалась творением отца и набрала на сотовом телефоне код. Ворота дрогнули и плавно отъехали вправо. «Субару» въехала во двор, мощёный разноцветной тротуарной плиткой. проехала в дальний конец двора и остановилась под навесом из голубого поликарбоната напротив мастерской отца. Ворота закрылись сами.
— Ну, вот и приехали,- облегчённо вздохнула Габриэлла. — Софик, идём, поздороваемся с дедушкой и бабушкой, — проворковала она.
Софокл не шевельнулся.
— Ну, что же ты? Открывай дверцу, ведь я тебе показывала как.
Внук подёргал хромированную ручку указательным пальцем, нижняя губа капризно отклячилась:
— Ну, я не знаю как, не открывается.
— Сейчас, Софик, сейчас баба откроет, только не плачь, — закудахтала Габриэлла и выскочила из машины. Серый брючный костюм облегал её прекрасную фигуру, пальцы в золотых кольцах и перстнях
с бриллиантами блеснули на солнце. Габриэлла поправила на шее золотую цепь с кулоном и засеменила вокруг капота, не спуская глаз с любимого чада.
Внук вышел из машины с очередной, хоть и маленькой, победой. В белых брюках и белой рубашке с чёрным галстуком-бабочкой он выглядел ангелочком, только без крылышек. В дверях мастерской появился Артёмка, ровесник Софокла, весь как сбитый из тугих мышц, и подвижный, как ртуть. В сандалиях на босу ногу, простых штанах и лёгкой клетчатой рубашке, припорошенной опилками. Опилки и мелкая стружка застряли даже в крупных кудряшках шевелюры цвета спелой пшеницы. И пахло от него, как в хвойном лесу.
— Ой, Софка приехал! - радостно закричал Артёмка.
— Какой он тебе Софка, - строго сказала Габриэлла, - ты ещё меня Габриэлькой назови. - Его зовут Софокл, можно - Софик. Но никак не Софка. Крайняя невоспитанность. Ведь тебя не называют, скажем, Артёмка. Ты для всех - Артём.
— Ну что вы, тетя Габриэлла, - захлебываясь от радости, затараторил Артёмка, - меня все зовут Артёмкой, и мне нравится. Конечно, когда вырасту, тогда пусть будет Артём, как у взрослых, а сейчас так лучше.
— Галя, ну что ты всё строишь из себя благородную, можно сказать — интеллигентную, — раздался бас Бориса, отца Артёмки.
Он вышел из мастерской и добродушно улыбался. Его крупное лицо и вся рослая, широкоплечая фигура выражали доброжелательность.
— Во-первых, я не Галя...
— Да брось ты кочевряжиться, — ещё шире улыбнулся Борис, — это там, в городу, среди своих ты Габриэлла, а здесь не обессудь: буду называть тебя, как с детства привык, когда соседями были и как родители нарекли, а не этой собачьей кличкой, что ты придумала.
— Ну, почему же собачьей?.. — растерялась Габриэлла.
— А потому, что родителям обидно, ты вроде как украла у них что-то. А ещё лезешь детей поучать, как им называть друг друга. У них свой мир, свои отношения и понятия.
Габриэлла, не в силах противиться обаятельной улыбке, не обиделась сейчас, отложила на потом. Только фыркнула, как норовистая кобыла, и вошла в мастерскую вслед за детьми. В точёные ноздри пахнуло свежей древесиной, слегка лаком и олифой. Дети стояли у верстака, и Артёмка показывал Софоклу скамеечку, изготовленную для бабушки. Скамеечка отполирована до зеркального блеска и покрыта бесцветным лаком. Все жилки дерева выглядели живыми и даже, казалось, шевелились под лучами солнца из большого окна, когда Артёмка поворачивал скамеечку. Софокл держал в ладонях большую чёрную рулетку, вытаскивал из неё упругую жёлтую ленту и отпускал. А когда лента смачно, с треском, ныряла обратно, восторженно взвизгивал. Вот снова вытащил на полметра, застопорил кнопкой и стал завязывать узлом.
— Э-э-э! — раздалось тревожное, — вот этого делать нельзя. Никогда. Инструмент это святое, такое святое, что святее и быть не может. Кроме бабушки.
Борис быстро подошёл к Софоклу и протянул руку:
— Дай сюда, а то ты быстро её приведёшь к общему знаменателю.
Софокл положил рулетку в подставленную широкую ладонь. Борис расправил ленту, критически оглядел её и спрятал рулетку в карман.
— Софик, идём отсюда, здесь нас не любят, — недовольно буркнула Габриэлла и вывела внука за руку из мастерской.
— Чего это она? — Борис недоуменно повернулся к сыну, будто тот знал ответ. Он в ответ только пожал плечами:
— Да кто их поймёт, этих женщин.
— Иди в дом, философ, — засмеялся Борис и потрепал сына по кудрявой шевелюре. — Иди, я скоро.
Габриэлла с внуком вошли в дом. Её холёное лицо покраснело и сморщилось, как печёное яблоко, на глаза навернулись слёзы и готовы были прорвать запруду, хлынуть ниагарским водопадом. Губы мелко тряслись, пытаясь что-то сказать.
— И что случилось, Галенька? — всполошилась бабушка Наташа.
Дочь с трудом вздохнула, преодолевая спазм в горле, и выдохнула:
— Этот ваш зять, этот злыдень, он. он. — и две струи брызнули из глаз, растворили тушь на ресницах, и она потекла по щекам, оставляя мутные полоски, — он злыдень! злыдень! злыдень!
Она села у стола и заревела в голос, сотрясаясь полноватым телом. Если бы она приняла боевую стойку и закатила истерику, то неизвестно, чем бы всё кончилось, а так она выбрала самое убойное женское оружие: слёзы. Дедушка Фёдор Никонович подозрительно посмотрел на зарёванную дочь и предложил:
— Выпей успокоительного и расскажи толком, что стряслось? Кто обидел? — и налил из графина в гранёный стакан нечто прозрачное, с легким запахом банана и алкоголя. — Дык что, паря-дева, случилось?
— Он вырвал, из рук вырвал! — простонала «паря-дева», — как будто Софик, не знаю, что такого сделал. За что он так его ненавидит?!
— Вот так взял и вырвал? — ухмыльнулся Фёдор Никонович. Он знал свою дочь и знал зятя, и потому был уверен, что это очередная бабья блажь, а зять в очередной раз — жертва. — Но руки, я думаю, не оторвал?
Женщины тоже знали Габриэллу и не раз перемывали ей косточки, где самым лестным было — «без царя в голове». Сейчас, из чисто женской солидарности, бабушка Наташа и Татьяна, жена Бориса, — приняли её сторону, не вникая в суть.
— Ну, пусть только этот злыдень появится, — угрожающе сказала жена и упёрла кулачки в крутые бёдра.
— Мне зять любим, но внук мине дороже, — недобрым голосом процедила тёща и упёрлась глазами в скалку на столе.
— Софокл обнял колени бабушки и поднял ангельское личико с голубыми глазами:
— Не плачь, а то и я буду, — прошептал он.
Женщины, глядя на такую любовь, умилились, а
Габриэлла проворковала:
— Не буду, мой хороший, не буду, мой маленький. Баба не даст тебя в обиду. Сейчас успокоюсь и не буду.
Она взяла стакан холёной ладонью, оттопырила мизинец и залпом выпила. Самогон — особо секрет ной перегонки и очистки — скользнул по лужёному пищеводу, который одинаково принимал как изысканные вина, так и прочее, что горит и бьёт в голову, как конь копытом, и приятно ожёг желудок. Габриэлла слегка задохнулась, стакан с лёгким стуком вернулся на стол, а ладонь пошарила по столу в поисках закусить или запить ядрёный напиток. Нащупала малосольный огурчик, метнула в рот и смачно захрустела, потом поинтересовалась:
— Градусов шестьдесят?
— Пятьдесят шесть, — невозмутимо ответил отец.
- В самый раз.
— А вот Менделеев доказал, что водка должна быть сорок, — деловым тоном заявила Габриэлла. Лицо её разгладилось, порозовело, глаза заблестели, а слёзы высохли. только две тёмные полоски на щеках напоминали о недавней драме. Казалось, что инцидент исчерпан и отец, чтобы закрепить положение, спросил неопределённо:
— А как у тебя дела вообще? Что там, к примеру, в твоем акционерном обществе?
— В обществе? Да что там может быть? — задумчиво ответила Габриэлла и продолжила уже с напором: — Сволочи там! Вчера было собрание акционеров, ох и насмотрелась я на эти жадные, злобные хари. За копейку мать родную удавят! Так орали — хоть святых выноси. Да, я купила «Субару», но это для престижа фирмы. Ну не могу же я ездить, скажем, на «Запорожце», как мой дворник, а ходить в ситцевом платье, как простая уборщица. Как на меня люди посмотрят? Никто фирму уважать не будет, а значит и доходы рухнут. А эти не понимают и орут, будто у них корову украли. Представляешь: человек сто было и каждый кричит, как ишак, аж штукатурка сыплется. Я кое-как переорала их, думала — голос сорву. Ну, слава богу, обошлось...
Отец только хмыкнул, а женщины довольно заулыбались: «Знай наших!!!»
— .А то ведь изо рта готовы кусок вырвать, ну точно, как ваш Боренька. Ведь вырвал же, из рук вырвал, злыдень, — и снова зарыдала.
— Вы неправду говорите, тетя Габриэлла, — сказал от порога Артёмка. Он стоял набычившись и смотрел на тётку с обидой.
— Что?! — задохнулась от возмущения тётка. — По-твоему — я вру? Вот она нынешняя молодёжь и ваше воспитание: оскорбляют, как хотят. Твой любимый папенька, — сказала Габриэлла с сарказмом,
— на моих глазах вырвал у ребёнка рулетку из рук.
— Вы говорите неправду, — упрямо повторил Артёмка.
— Выходит — я врушка! Так по твоему?! Нет, вы только посмотрите на него! — забушевала Габриэлла.
— Софка хотел сломать рулетку, а папа не позволил, и Софка сам отдал её, — упёрся Артёмка.
— Так получается, что твоё любимое чадо хотело сломать инструмент, а Борис не разрешил? — спросил отец. — Надо с пелёнок приучать беречь вещи, а инструмент — тем более, — добавил он поучительно.
— Ну, что значит — сломать? — вскинулась Габриэлла. — Просто ребёнок очень любознательный, ему интересно, как устроены всякие вещи, и я ему позволяю изучать всё. Абсолютно всё.
— Тогда дай ему молоток, и пусть он у тебя дома занимается наукой: нехай бьёт тарелки, чтобы знать, со скольких ударов их в пыль, на сколько кусков разлетится зеркало после одного удара, на сколько — с двух или трёх. А там и телевизор изучит. Да мало ли чего ещё в доме есть. Внук ведь у тебя любознательный?
— Если ты увидишь, что Софик делает что-то не так, ты скажи мне, а я ему. А сам не смей. Это мой внук, — отрезала Габриэлла и нервно забарабанила пальцами по столу.
— Ах вот значит, как ты заговорила. Ну, гляди, не промахнись, Асунта. А своему внуку передай, что если он вздумает тут шкодить, получит нахлобучку без предупреждения, — отец улыбнулся так, что дочь вздрогнула, а Софик спрятался за её спиной и постарался не дышать.
— За что ты так ненавидишь его? — с дрожью в голосе спросила Габриэлла. Её лицо снова превратилось в печёное яблоко, нижняя губа отклячилась и задрожала в паркинсоне, а в глазах отразилась вселенская обида всех бабушек мира за своих внуков. Слёзы брызнули ниагарой и залили холёные ладони. Габриэлла уронила на них голову и затряслась в истерике, с подвыванием и всхлипыванием.
Женщины бросились успокаивать: говорили что-то бестолковое, обещали устроить «этому злыдню Варфоломеевскую ночь», натруженные ладони гладили округлые плечи и пышную причёску сестры и дочери, а глаза стали наполняться слезами. Вошёл Борис и недоуменно развёл руками:
— Что-то стряслось? — растерянно спросил он.
— И он ещё спрашивает! Харя бесстыжая! Довёл человека чуть не до инфаркта, и теперь — «что стряслось?!» — раздалось в ответ гневное.
Нет существа страшнее, чем женщина в гневе: в благородной ярости — а как иначе? — она сметёт всё на своём пути. Страшнее могут быть только две разъярённые женщины. Три — это уже танковая дивизия. За минуту Борис узнал, чем набита его голова, откуда у него растут руки, кому и как он испортил жизнь, кто отдал ему свою молодость, кто его кормил и обстирывал и чем он отблагодарил. Ещё минут через пять Борис убедился, что нет на свете более никчемного и жестокого человечишки, чем он. Ему стало искренне жаль этих, в общем-то, по-своему хороших, добрых женщин, которых жизнь вынудила жить с ним, законченным мерзавцем. Ему бы помалкивать и в ответ только кивать со скорбным видом, а он — святая наивность! — попытался оправдаться.
— Так ты ничего не понял?! — громыхнуло в ответ, и в ход пошла артиллерия.
Борису показалось, что он попал под миномётный обстрел, как тогда, в Чечне. Там он лежал у подножия горы, а вокруг рвались мины. Он яростно долбил каменистую почву сапёрной лопатой, вгрызался в спасительную землю, отбрасывал её и камни, насыпая вокруг спасительный вал. Сквозь грохот слышалась яростная солдатская брань и стоны раненых, визг горячих осколков и злобный визг боевиков пополам со злобным хохотом. Лопата не выдержала и сломалась. Борис вжался в окопчик, могучее тело распласталось тоньше блина, и закрыл голову руками, готовый к смерти...
Сейчас супостат метал в него кухонную посуду.
— Прекратить! — раздался командирский рёв, и кулачище тестя с грохотом прогнуло толстую столешницу, едва не проломив. Стол оскорблённо подпрыгнул на всех четырёх и в отместку сбросил на пол пакет с мукой — последнее, что оставалось на столе.
За мгновение до этого Борис отбил левой рукой чугунную сковороду. Она с треском и звоном сокрушила оконную раму и упорхнула в огород серой вороной, что-то пролопотав на прощание. правой он поймал за горлышко полупустой графин с настойкой и юркнул в дверь. В неё тут же ударила, как бронебойный снаряд, дубовая скалка, отскочила и врезалась в люстру со стеклянными висюльками, где и осталась, только весело звякнуло.
— Вернись, я не всё сказала! — донеслось вслед.
С пола скорбно взирали осколки тарелок, чашек
и прочих метательных снарядов, щедро посыпанных мукой.
Фёдор Никонович нашёл Бориса в беседке. На немой вопрос вкратце рассказал, из-за чего весь сырбор. Борис покрутил в ладонях пустой стакан, перевернул вверх дном и одел на опустевший графин, второй стакан остался рядом.
— Ноги моей в её доме не будет, — глухо сказал Борис. — Она, да и не только она, долго этого добивалась. Всё, хватит. Повод нашла: не дал сломать вещь. Это же какую тупость надо иметь, чтобы приучать ломать, а не строить. А тем более разрешать всё.
— Она как-то похвасталась, что воспитывает Софика на западный манер. Там тоже — демократия. Можно всё! Иначе — ущемление прав человека. А сексологию изучают с начальных классов. Какой-то немец запретил сыну ходить на эти уроки, так пришла полиция, арестовала отца и — в кутузку на три месяца. Во как! А потом объяснили: на другие уроки можно не ходить, а сексологию пропускать не моги, иначе ещё хуже будет.
— Ну, наверное, это хорошо, даже — очень хорошо, — задумчиво сказал Борис.
— Ты или съел не то, или выпил лишнего, — ухмыльнулся Фёдор Никонович.
— Да чего там пить было? Два стакана, и то второй не полный.
— Ну, если не полный, тогда конечно.
— А на Западе. в той же Германии. Вот сейчас тем школьникам, скажем, лет по восемь-десять. Им вбивают в головы вседозволенность и секс, прикрывая это свободой личности. Лет через пять-семь школьники изнасилуют всех школьниц, без зазрения совести, так как будут уверены в своей правоте. И дочерей этих полицейских тоже изнасилуют, и абсолютно безнаказанно, потому что это культивируется государством и поддерживается силовыми структурами. Вероятно, в правительстве там сексуальные маньяки и недобитые фашисты. И я не удивлюсь, когда учителя обоего пола будут изнасилованы во время урока под видом практических занятий, под лозунгом демократии по-европейски, а значит — вседозволенности.
— Не слишком круто берёшь?
— Нет, это цветочки. Ещё через три-пять лет эти парни пойдут служить в армию и полицию, получат в руки оружие, а бешеные тараканы в голове уже готовы. Но ведь и у гражданских парней будет оружие — там с этим проще, чем в России, — а следом и молодые волчата подрастут. И начнётся резня. Половину Европы кровью зальют, купаться в ней будут. Те, кто сейчас культивирует вседозволенность, попытаются остановить, да только не получится: у них в охране будут те, кого они своей политикой сделали отморозками.
— Ну, это ты немного лишнего загнул, — возразил Фёдор Никонович. — А может, и в самый раз или даже не догнул, — добавил уже задумчиво. — Только что в этом хорошего? Ведь ты сам сказал, что будет хорошо.
— Конечно хорошо, — подтвердил Борис. — После такого кровопускания ни одно правительство не будет культивировать вседозволенность в своём государстве. Понадобилась Вторая мировая война, чтобы фашизм стал вне закона.
— Сказочник ты, зятёк, хотя. — Сейчас Софка говорит Галке «дай!» А вырастет, скажет — «попробуй не дай, карга старая»! И возьмёт сам, что захочет и сколько захочет. Только ей, дурынде, это бесполезно объяснять. Ей наглядное пособие надо, а где его взять?
В беседку вошёл Софик и вежливо взял дедушку за рукав рубашки:
— Дедушка Федя, дайте мне, пожалуйста, мел, я хочу бабушку нарисовать.
Рисовать — это, конечно, хорошо. Это не инструмент ломать. Рисовать, значит — созидать. Мо лодец, Софокл, — наставительно ответил дедушка.
— Я только хотел посмотреть, что будет, если завязать, — насупился Софик.
— Ладно, забыли. А мел... вон видишь за вашей машиной, чуть в стороне школьная доска?..
Софик кивнул.
.Её мне вчера на ремонт принесли: раму укрепить, подшпаклевать, покрасить. там и мел есть всех цветов: и помягше есть, и потвёрже. Бери и рисуй вволю. Да, ещё вот что: там, в доме, что делается и где Артёмка?
— Там прибираются. Артёмка на меня обиделся и не разговаривает, — набычился Софик.
— А почему обиделся? Не знаешь?
Софик в ответ мотнул головой.
— Ну, ладно, иди рисуй, Репин.
Софик ушёл, а Фёдор Никонович повернулся к Борису:
— Тут без стакана не разберёшься. Тебе сколько?
— широкая ладонь взяла стакан и завела его под стол.
— Сто пятьдесят, — улыбнулся Борис.
Под столом щёлкнуло, забулькало и снова щёлкнуло.
— Вот, ровно сто пятьдесят, как в аптеке, — сказал Фёдор Никонович и поставил на стол наполненный стакан.
— Ну, ты фокусник. Нам вроде как выпить не возбраняется, да и редко мы. Проще на столе держать. К чему это? — удивился Борис.
— Ну у тебя и вопросы, паря. Ты думаешь, что я знаю — к чему? — удивился в ответ Фёдор Никонович и наполнил второй стакан.
Они выпили и захрустели малосольными огурчиками. Оттуда, куда ушёл Софик, донёсся скрежет. Борис повернул голову, и челюсть его повисла, изо рта вывалился недожёванный огурец. Борис судорожно вздохнул и выдохнул:
— Ты глянь, чего делает.
Фёдор Никонович глянул, как Софик самозабвенно рисует, и спокойно отвернулся:
— А чего делает? Рисует, наглядное пособие делает, — ответил дед и зевнул.
— Галка хоть и стерва, а сказать надо.
— Надо, как не надо? — согласился Фёдор Никонович. — Вот придёт, тогда и скажем, а сейчас кому говорить? Она так и наказала сегодня, мол, если что увидите не так, сразу ей сказать. А что не так? Нормальный детский рисунок. Платье голубое колоколом, причёска в кудряшках, только вот ногиру
ки тонковаты, так ведь дитя ещё. Ничего, научится.
А запрети рисовать, так снова девки хай поднимут, мол, губишь молодой талант, притесняешь ребёнка, ущемляешь права.
— Так ведь он гвоздиком ресницы по краске.
— Ну, и что?.. Ресницы и должны быть тонкими, а всё одно завтра-послезавтра шпатлевать и красить.
— Может, исчезнем от греха подальше?
— Чего вдруг? Ему, может быть, наждачка понадобится: тени навести или ещё чего, ведь хорошо рисует, жизненно. Видишь, как зрачки ровно процарапал и прожилки на глазных яблоках. И лицом всё-таки похожа. Явно похожа. Талант!
— Чует моё сердце — мы накануне грандиозного шухера, — заёрзал Борис. — Давай по сто пятьдесят, и смоемся.
— Лучше по двести, и пойдём на речку. Жарко сегодня что-то. И сдаётся мне, гроза будет.
— Да уж... С таким-то наглядным пособием, будет.
Софик закончил рисунок и подошёл к взрослым:
— Вам нравится, как я нарисовал? — застенчиво спросил он и зарделся.
— Здорово, просто здорово, не ожидал, — похвалил дедушка. — Только почему ты нарисовал бабушку не на классной доске, а на дверце вашей машины?
— Это чтобы когда мы будем ехать, все видели, что это я нарисовал и что это бабушка. Правда, похожа? — лицо Софика светилось счастьем, глаза радостно блестели.
— Очень похожа. Беги, обрадуй бабушку, а мы пока сходим на речку.
Они прошли через огород и вышли в степь, когда далеко позади раздалось истошное:
— Ах ты, злыдень!..
— Ты не знаешь, чего это она орёт?
— Наверно рисунок не понравился.