***

Разит эрзацем от транзитных,
зато в душе у них — Тильзит.
Когда б не зраки паразита,
что всем тут мерами грозит,

что душит альфу и омегу,
дубинку выхватив, как тать,
и может запросто телегу
вам на работу накатать,

то разложили б мы сардины
здесь на газетке, где еще
народ и партия, едины,
в затылок дышат горячо.

Да раздавили б четвертину,
пустив по кругу, из горла.
Ох, как непросто осетину
здесь ехать в Тулу из Орла!

Но едет хоть, и то неплохо…
С ухмылкой спросишь у хохла:
"Чем в нас осталась та эпоха?"
Ответит: "Кучей барахла…"

Но там хоть в губы целовали,
но там хоть пели в унисон?!
Посмотрит волком генацвале,
хохол сожмет свой "смит-вессон".

И тут же даст свисток четвертый
эпохи тертый машинист,
а ты, с разорванной аортой,
под этот вот четвертый свист
войдешь в вагон, чтоб, канув в нети,
со всеми вместе в Лету плыть.
Как скучно жить на этом свете…
Но, господа, уж лучше жить.


***

Чуть ли не Шивой
здесь себя мнишь,
умник фальшивый,
выбрался лишь

к свету из чрева
тьмы, где Адам,
выслушав Еву,
глушит "Агдам".

Истинной целью
(той, что в вине?),
божьей свирелью,
и чуть ли не

тем, для кого тут
Сын и Отца
взял на работу,
чтоб без конца —

цельного реки,
дальних кисель...
Только ведь Грека
небу — не цель.

Даже Зосима —
средство… Смотри:
свет негасимый
пряча внутри,

ходит по свету,
кружит Киже,
(где-то все это
было уже),

плачет, изранен
чувством вины,
лишь — поле брани
чьей-то войны.

Родом из ада,
все тебе — боль!
Но так и надо.
Так что изволь

странную эту
роль полюбить,
где тебе нету
места, чтоб быть.
Впрочем, не вечно —
лишь до поры,
где на конечной
ждут топоры

да прокуроры
смотрят в упор,
чтоб — в коридоры
или — во двор,

будто ты — злая
контра, а не
лишь запятая
в чьей-то войне.


***

Приходит к любимой поэт с топором,
в глазах оловянных по бесу:
в вопросах любви он идет напролом.
Ну кто остановит повесу,

когда он с соседом сперва по рублю,
потом по душам с небесами,
а после любимой в лицо "зарублю!"
хрипит и шевелит усами?!

Он любит ее больше жизни, и то,
похоже, дает ему право
ее зарубить, не снимая пальто,
как водится, слева направо.

Но, Боже, какие же строки тогда
рождаются в сердце поэта!
Как плачут над ними навзрыд города
от Сызрани до Назарета.

И вот уж поет их любимой своей
какой-то любовник несчастный,
да так, что не смеет в листве соловей
запеть, к чудотворству причастный.

Навылет сраженный такой чистотой,
любовью такою, что перья
уж чистить не хочет свои, золотой.
На что, мол, и что вам теперь я?!


Весна

1

Весна пришла, и, как от розог,
весь день ручьями слезы льешь
и снова дышишь отморозок,
и снова мир тебе хорош.
Весна… Ну как тут не купиться?! —
забыть, как, мраком поражен,
ты ждал, пока декабрь-убийца
бродил под окнами с ножом.

Пока он пеших брал и конных,
колол их в сердце и под дых,
любитель маршей похоронных
и душ губитель молодых.

Пока он, трезвенник проклятый,
за всяким крался по пятам,
и попадался каждый пятый
из тех, кто с теми, но не там…

И лишь с тобою этот номер
декабрь тут выкинуть не мог:
ведь ты не жил, а будто помер.
Ни рук не чуя и ни ног,

плыл, захлебнувшись в черном иле
дней, не отличных от ночей,
а за окном метели выли,
как дети в лапах палачей…

Тянулись дни, тянулись ночи,
и, спрятав руки в рукава,
уже ты думал, между прочим,
что вот и вечность такова.

И только это было надо
тому, кто холод есть и мрак,
чтоб из тебя тут сделать гада,
внушив, что все здесь просто так…

Чтоб, каждый день здесь умирая,
ты знал, что в жизни смысла нет,
а там — ни ада и ни рая,
лишь сумрак, мутный на просвет.

2

Шли за неделями недели,
и было некого винить,
что мысли духом оскудели
и чувства выцвела финифть…

Что стоеросовой дубиной
молчал ты хлада посреди,
и было все тебе едино
и наплевать, что впереди.

Но приходил вдруг март в апреле,
как шанс один на миллион,
садился у твоей постели
и плакал: Лазарь, выйди вон!
И все в тебе болело снова,
и наливалось новизной,
и лезло в ум из прописного,
как в гости ласточка с весной…

И ты, пеленами увитый,
шел, к жизни чуя интерес,
не понимая, как убитый
тоскою смертной вдруг воскрес.

Пусть от тебя промозглой Летой
еще смердило за версту,
но ты средь быстротечной этой
плыл, вечную не помня ту.

3

За стенкой жену отоварить грозится скобарь,
похоже, фонарь обеспечен ей, звонкой, как песня,
ведь этот лишенец не лезет за словом в словарь
и в силу великую слова не верит, хоть тресни.

Но ангел на куполе, праведным гневом горя,
воззрился на это с лицом непреклонным марксиста,
и если не схватит сейчас за грудки скобаря,
узнаем еще, как жена скобаря голосиста.

Скобарь не сказал бы, что очень уж норовом лют,
и жив людоедством, и кодекс не чтит уголовный,
но просто весна на дворе, а шальной этот люд
от мысли, что жив, посходил вдруг с ума поголовно.

И все же у света над мраком тройной перевес.
Пора б скобарю уж, налитому скорбью, как лихо,
не хаять жену, а как храм возносить до небес,
не то, взбеленившись, угробит его скобариха.

Сплетутся в смертельном порыве хабалка и хам,
весь мир ненавидя вокруг, а себя — уж тем паче,
и ангел с мечом к ним ворвется воздать по грехам…
а может, обнять их обоих, от жалости плача.

4

В густой воде раскис багровый кус святила,
и снег впадает в дождь по десять раз на дню.
Весна, как пьяный жлоб, идет, как воротила,
скупающий товар лежалый на корню.

Ломает грязный лед, заваривает кашу,
но в дворницкой таджик откликнется едва ль —
оглохшему, ему ль тут ругань слушать нашу,
вчера — горою с плеч — свалившему февраль?!

Он спит, и ты пропал. Ведь никуда не деться
от крика воробьев и гогота шпаны;
и глохнешь посреди двора, держась за сердце,
и больше не идешь просиживать штаны.
Гул бездны. Не его ль ты в жизни ждал так долго,
боявшийся себя? Так сделай что-нибудь:
отважившись, оставь на спинке чувство долга
и славящих тебя пронзи кинжалом в грудь.

Они сперва хотят тебя продвинуть в дамки,
потом, скрутив тебя, хрипят: "не навреди!",
чтоб не пустить туда, где, вырвавшись за рамки,
свобода города вздымает на груди.

Нет, с этим миром мы расстанемся врагами.
Всю жизнь он подло лгал тебе, что ты — земной.
Ты — божий, и тебе — туда, вперед ногами,
но крыльев уж своих не пряча за спиной.


***

И без крыл возносило
ведь не хуже крыла,
и подъемная сила,
там, в поджилках, была.

А теперь — власяница
да вериги — оно
только мучить годиться
да тащить вас на дно.

Ну, зачем это тело,
растерявшее прыть,
если личное дело
духа в нем не сокрыть?!

Ничего не попишешь,
вот и лезет по швам…
Что во мне было свыше —
все достанется вам.

То, что было мной лично,
вам, конечно, не жаль…
Но тот мрамор античный,
тот небесный хрусталь!

что во мне тут таился
и хранил высоту,
тот, что мной тяготился,
если начистоту,

Он не гибнет под спудом
и не меркнет в огне,
чтоб явиться вам чудом,
позабыв обо мне.

Разом хлынуть в прорехи,
от восторга звеня
и как старые мехи
разрывая меня.