У неё были красивые длинные волосы. Потрясающие! Запредельные! Идеальные! Это просто невозможно описать словами! Лобов, совершенно забыв о деле, пытался мысленно подсадить на её скамейку всех своих знакомых, а потом и незнакомых красавиц — какую из журнала, какую — из фильма, а то и просто кассиршу из мебельного, — и все они рядом с нею казались жуткими уродинами прежде всего именно потому, что у них не было таких чудесных волос!
Он даже не видел её лица — сто метров всё-таки, но c первой секунды её появления Лобов уже не мог оторвать от девушки глаз. Она мгновенно стала главной, связующей точкой окружавшего его пейзажа — совсем ещё недавно такого жуткого и несвоевременного. Она пришла откуда-то из глубины кладбища, не по дороге, как все. Как он. Пришла из небытия, ибо до этого Лобов даже не подозревал, что девушка с подобными волосами может существовать на белом свете. Путь её словно был вывернут наизнанку, в любом другом месте на это вряд ли стоило обращать внимание.
Она без движений сидела на криво врытой скамейке возле увенчанной типовым крестом насыпи и сосредоточенно смотрела туда, где, должно быть, размещалась фотография усопшего. Почему-то Лобов не сомневался, что там похоронен именно мужчина, скорее всего, её муж или любовник. "Вот идиот,— подумал он, тихо матерясь, — оставить такую женщину!"
Кладбищенский служащий в замызганной спецовке, только что предлагавший Лобову квалифицированную помощь, проходя мимо скорбящей, бесцеремонно окликнул её:
— Это бригада Козлова закапывала, не мы. А потому, что у нас позавчера выходной был. Ездили в это… как его… театр, потом в филармонию.
Слово "филармония" было произнесено безупречно, что свидетельствовало о его частом употреблении.
— А потому, что мы обычно скамейки глубже усаживаем, почти под самый поджопник. Чтоб намертво. Вам усадить?
Девушка не ответила.
— Бесплатно, — великодушно пообещал любитель культурного отдыха, но, слегка поразмыслив, пошёл-таки на уступку: — За стакан.
Приём сработал, девушка посмотрела на рабочего, но как-то неожиданно. Так смотрят слепые, и мало кому понравится подобный взгляд.
Поняв, что все его попытки тщетны, рабочий, тяжело передвигая ноги, удалился в поисках новой жертвы. Фразу о том, что "это другая бригада закапывала", Лобов сегодня уже где-то слышал, правда, в ином исполнении.
День выдался сухой и ясный, как раз для того дела, по которому был вызван на кладбище Лобов. Утром позвонил его старинный кореш Валька Шустиков и попросил помочь. У него недавно умерла жена, совсем ещё молодая девушка, поражённая тяжёлым хроническим заболеванием. Лобов не знал её лично, Валька женился на стороне. Он был драматическим артистом и многие годы болтался по городам и весям, меняя как перчатки не только театры, но и жён. С этой, последней, Валька прожил всего только полгода, с ней Лобов даже не успел познакомиться.
— У меня есть мешок крепса, — сказал Валька по телефону. — Но нет таланта к работам по цементу. На Симином памятнике подножие посыпалось. Или как там его… Обмазка… В общем, не знаю, как это называется… Сам увидишь. Отремонтируешь, Петрунь?
— Без базаров, — пообещал Лобов, сидящий на бобах уже которую неделю.— А что такое крепс?
— Строительная смесь для ремонта, — пояснил Валька, ничуть не усомнившись в правильности выбора. Он знал —Петруня Лобов не подведёт. Был бы трезв. — Завтра пятница, уик-энды за мой счёт. Ну, так как?
— Кверху каком! — пообещал Лобов.
— Э-э нет, старик, — только не это.
Валька испугался больше для профилактики. Если Петруня пообещал — сделает, как надо.
— Ладно, — тяжело выдохнул Петруня, — пересечём воды Стикса по сухим отмелям.
Это он хорошо выразился. Как лекарства выпил. Бывало, выдашь фразу поярче — и свободен. Если б за это ещё и платили!
Вечером Валька завёз обещанный крепс, немного щебня, инструменты. Сам он ночью уезжал на недельные гастроли, суточные как раз и составили Петрунин гонорар. Было их немного, но на пару дней при относительной экономии хватало. Как водится, малость приняли на посошок. Валька высоко оценил холостяцкую берлогу приятеля, сказал, что даже удивлён такому миропорядку и чистоте.
— Думал, у меня говно на люстре преет? — подначил его Лобов. — Сто лет одиночества не прошли для патриарха даром!
Это он про то, что после их развода с Лидой утекла не одна Волга в придачу с Амуром и Амазонкой. А если считать в бутылках, то и вовсе запутаешься!
— Живёшь-то на что? — спросил Валька почему-то басом. Как всякий истинный лицедей, он частенько прибегал к подобным штучкам.
— Играю на свадьбах и похоронах, — пытаясь подыграть приятелю, провизжал Петруня. — К счастью для меня, Валя, люди со временем не перестают жениться и умирать.
В качестве доказательства был предъявлен инструмент породы аккордеон, хранящийся в образцовом порядке.
— Постой, постой, — удивился Валька, — ты что же это, и на похоронах играешь?
— Шутка, — сказал Петруня. — А надо бы. Подумать хорошенько, смерть— явление того же порядка, что смотрины и крестины. Скажешь, нет?
— У тебя, Петруня, очередной психоз! Тебе к гинекологу нужно!
Валька с нежностью прошелся по клавишам.
— Акоп-джан! Совсем ты, брат, не изменился.
То было аккордеоново имя, данное ему хозяином в день его приобретения аж тридцать лет назад!
— Вот так, Валя, — пожаловался Петруня, застёгивая футляр, — один он у меня по жизни и остался. Он мне и мать, и отец, и жена. А главное, он — мой, понимаешь? Квартира, мебель, связи — всё это от родителей осталось, всё ихнее. А он — мой. Личный. В каком-то глубинном смысле он — это и есть я. — Петруня заискивающе посмотрел в Валькины глаза. — Хорошо, что ты у меня артист, при тебе запросто можно вот так — со слюной! Что на душе, то, как говорится, и в жопе. А что в жопе, то и на языке! Спасибо тебе, старикан, что не забываешь!
И — в слёзы. Непомерная слезливость была второй Петруниной бедой после алкоголизма. Или, что вполне характерно, его следствием.
"Посошок" хоть и затянулся до пяти утра, тягостных последствий не возымел. Петруня заметил — чем душевнее выпивка, тем легче последствия. В шестом ушёл Валька, а в девять приехал театральный грузовичок, на котором Петрунюи доставили к месту работы. Раньше он на этом кладбище не бывал, родители его покоились на ином погосте — менее значительном и престижном. Тут же всё было чинно-важно. Петруня любил порядок, поэтому здесь ему сразу понравилось. И скорбных ощущений, от которых он так часто бежал в жизни, здесь возникало поменьше, чем, например, на каком-нибудь забытом богом и людьми чёртовом городище, а значит, и работать будет легче и веселее.
Дело Петруня знал туго, пропорции и всё там такое, поэтому созидать пришлось больше по наитию, или, как говаривал отец, по "природному чувству". Погода удалась, всё вокруг цвело и благоухало, и, вдобавок ко всем, певчих птиц было куда больше привычного осточертевшего воронья.
Он увидел её, когда возвращался с колонки с ведром воды для замеса. Едва ведро не выронил, а если б и так, ничего бы не поменялось, потому что никакая работа уже на ум не шла. Да вот ещё и могилу нужную не сразу нашёл, потому что в связи с ремонтом, Валька фотографию жены с памятника снял, чтоб потом новую прилепить. Старая чем-то ему не нравилась. Всё из-за спешки, говорит. Теперь, когда малость утихомирился, многое кажется неправильным, и надо, пока не поздно, всё привести в полное и окончательное соответствие. Дело вечное, постигается со временем.
Петруня наблюдал за ней украдкой, из-под козырька кепки. Понятно, что девушке на него наплевать, но всё равно — а вдруг смутится и уйдёт. Когда он её ещё увидит? Да и увидит ли?
Совершенно не к месту вспомнилась бывшая жена Лида. И ещё кое-кто, к кому до сих пор стойко сохранялись у Петруни Лобова нежные чувства. Это ведь благодаря острому Лидиному язычку обрёл он своё теперешнее имя. До того был Петром Первым, так как всюду стремился к первенству. По прошествии трёх каторжных лет совместного бытия учинила ему Лида общее собрание, где после небольших, но весьма бурных односторонних дебатов вынесла мужу окончательную резолюцию: "К семейной жизни непригоден". Диагноз — "Петруня". А посему — немедленный и решительный досвидос! Теперь, слыхал, у неё другой муж — надлежащий. И тоже, представляете, Пётр. Второй. И никакие исторические параллели тут не уместны, потому что этот Второй, в отличие от своего горе-предшественника, — вполне удачливый бизнесмен и политик. Когда Петруне про Лидину жизнь рассказали, он, не поверите, заплакал от радости. Единственно, о чём он слегка печалился, так это дети. Жалко, что не получилось, встречался бы, может, по воскресеньям, в парк водил, подарки делал. На аккордеоне вот научил бы, вдруг бы у детей лучше получилось. Чем не смысл жизни?
Скоро на небо набежала гремучая свинцовая туча, всё поменялось за какие-то пять минут. Надвигалась первая гроза этой весны, заканчивался май, а значит, пришла пора. Надо было срочно искать укрытие. Девушка, в отличие от Петруни, перемены в природе не обнаружила, и это было вполне ожидаемо. Правда, прикрыла голову платком и застегнулась.
Петруня, наскоро спихав свой хлам под растущую тут же рябинку, побыстрее направился к главному входу, где можно было отыскать пару-тройку торговых точек или, на худой конец, остановочный комплекс под навесом. Шёл специально не по дороге, а рядом, промеж могил, — так, чтобы пройти мимо неё на максимально близком расстоянии. Поздоровался, хоть и отчётливо, но попал аккурат в громовой удар. Сверкнуло, да так, что узоры в глазах. В паузу между раскатами крикнул громко:
— Послушайте, сейчас дождь начнётся. Я знаю, где можно укрыться. Проводить вас?
— За стакан? — спросила она, не поднимая головы. — Спасибо, я как-нибудь сама!
Явно приняла его за недавнего могильщика. Была права — разницы и в самом деле никакой.
Сверху упали первые тяжёлые капли. По дороге, весело дребезжа и улюлюкая, прогарцевала пёстрая кучка молодых людей. Ничего удивительного! Дождь, так внезапно накрывший кладбище, начисто смывал приличествующую месту печаль, наполняя душу детским восторгом и суля новое жизненное приключение. И этого не могла не заметить даже она!
— Вот, возьмите!
Девушка легко поднялась со скамейки и протянула Петруне зонт. Тут он впервые увидел её лицо — то было лицо женщины, которую он хорошо и давно знал, и не просто знал, но любил. Любил столько же, сколько жил! Вид у него в этот момент, должно быть, был ещё тот, потому что девушка одёрнула руку и, скользя краешком пальто о моментально намокшие стебли иван-чая, стала выбираться на дорогу. Петруня настиг её уже на брусчатке, решительно вытащил из её руки зонт и, расчехлив его, расправил над головою девушки.
Хлестало уже в полную силу.

Получилось, что многие из посетителей кладбища, плюс служащие и продавцы ритуальной розницы полностью набили не только магазинчики, но и напрочь заполнили тот самый остановочный комплекс. Кто-то, у кого были машины, незамедлительно покинули площадь перед главным входом, подленько про бибика в оставшимся на прощание.
Во время похода на колонку Петруня заметил неподалёку сарайчик, еле различимый в кустах разросшейся дикой малины и жимолости. Трудно было придумать место, столь мало пригодное для укрытия, да ещё в компании с незнакомой девушкой, но гроза разбушевалась не на шутку, и оставаться под открытым небом с каждою минутой становилось всё опаснее. Девушка вымокла до нитки, никакой зонт уже не спасал. Прижав к груди сумочку, она в растерянности озиралась по сторонам, казалось, ещё мгновение — и вся она, превратившись во множество струящихся потоков, прольётся на землю, осуществив, таким образом, своё тайное желание раз и навсегда покончить с этим чудовищным, невыносимым одиночеством. Одиночество — вот как это называется, подумал Петруня, это именно оно и есть, и кто бы мог подумать, что оно может быть и страшнее грозы, и страшнее смерти!
Он осторожно взял девушку под локоть, чувствуя, как она содрогнулась всем телом и как сдержала себя, чтобы не отшатнуться, не закричать, не дать ему по морде.
— Послушайте, тут совсем рядом есть местечко, где можно переждать грозу! Прошу вас, идёмте туда, я просто провожу вас и тут же исчезну! Клянусь вам, я так и сделаю!
Петруня говорил в надежде на то, что она послушает, раз уж не оттолкнула до сих пор, поймёт, что у неё просто нет выбора! И он не ошибся.
— Делайте что хотите, — сказала девушка и в первый раз внимательно посмотрела на него.
И тут Петруня с ужасом увидел в её глазах своё собственное отражение, ему на мгновение показалось, что любое его прошлое отражение — с детства и по сей день — не имело к нему никакого отношения. Она видит меня именно таким, подумал он с какой-то звериной нежностью, видит и всё равно остаётся рядом! Возможно, все они, все, кто видел когда-либо моё истинное лицо, совершали подвиг, продолжая сохранять со мной привычные человеческие отношения, вместо того чтобы открыть мне правду!
Она сказала, что он сумасшедший, но ей на это наплевать, и если у него в самом деле есть где укрыться, не мог бы он действовать порасторопнее.
Вскоре они были внутри сарайчика, оказавшегося складом, где хранятся заготовки для памятников и надгробий. Дверь почему-то не запиралась, может, потому, что ничего, кроме каменных неотёсанных глыб, тут больше не было. Но главное, сарайчик накрывала прочная крыша, а что ещё нужно человеку, чтоб, укрывшись от непогоды, потосковать о прогретой солнцем завалинке?
Свободного места было немного, ровно столько, чтобы разместиться друг против друга на небольших каменных уступах, возможно, для того и приспособленных, чтобы рабочие могли изредка перекуривать тут, поочерёдно прикладываясь к горлышку и мирно делясь впечатлениями от очередного похода в филармонию.
Расстояние между ними отмерял расправленный зонт, перевёрнутый кверху ручкой.
Сначала молчали, и было хорошо, это вполне устраивало обоих, ибо тягаться с грозой, громом и колотящими в стены сарая потоками дождя было как-то и глупо, и самонадеянно. И уж эта-то природная симфония совершенно точно повыразительнее любого филармонического действа!
Как только гроза пошла на убыль и звуки её заметно ослабели, девушка вынула из сумочки шкалик коньяка. Открутив зубами крышку и глотнув немного, она протянула бутылочку Петруне. Он попробовал.
— Нет-нет, — попросила девушка, — пейте до конца, там и зайцу не хватит.
Никогда ещё коньяк не казался Петруне таким ароматным, он впервые в жизни почувствовал его вкус!
— Я Петруня… В смысле, Петя. Пётр.
— Случайно, не Первый? — спросила она.
— Бывший, — сказал Петруня. — По моей доморощенной теории, люди делятся на две категории — те, кто живёт, и те, кто думает, что живёт. Они и есть бывшие. Вот как теперь, идёт дождь, а в глазах твоих всё ещё солнечные зайчики…
Он говорил, и ему было приятно, что она уже не только слушает его, но и слышит. И ещё Петруня понимал, что счастье, так нежданно свалившееся на его голову посреди ясного неба, закончится с последней каплей дождя!
— Друг попросил отреставрировать надгробье жены. Я уже почти закончил, а тут этот… дождь!
— А тут — я, — поправила его девушка. — Вы ведь это должны были сказать?
— Точно, — признался Петруня. — Нет ничего неловкого или неправильного в том, что произошло. Я всё знаю про себя, кто я такой и чего стою! Ничего не стою. Пустое место, и никому от меня ни холодно, ни жарко. Поэтому я отсекаю всякий личный интерес. Не буду спрашивать, как вас зовут, хотя больше всего на свете мне хотелось бы назвать вас по имени!
— Майя, — сказала девушка.
— Спасибо… — Петруня едва не задохнулся. — Чёрт, мне кажется, я перепрыгнул через гору! И всё равно, всё равно я не буду говорить, какие у вас чудесные волосы, считайте, что я просто подсмотрел за вами в замочную скважину… У меня к вам только одна просьба, Майя, — просто расскажите мне, что привело вас сюда?
— А почему это вас так интересует? — В её голосе всё более отчётливо стали проглядывать живые нотки. — Впрочем, неважно… Ведёте вы себя крайне решительно, вот ведь что. Даже нагло! Кто его знает, может, для вас это и правда важно? А давайте покурим?
Она закурили. Несмотря на то, что дождь всё ещё лил, неподалёку послышались голоса; скорее всего, рабочие, — казалось, идут сюда, но, слава богу, пронесло.
Майя стянула с головы платок, волосы рассыпались по её плечам, она прибрала их ладонями и стянула в хвост, освободив красивый чистый лоб идеальной выпуклости. По щекам её разлился румянец, а в ложбинку на подбородке закатилась капля и сверкала оттуда алмазной горошиной. Такая Майя нравилась Петруне ещё больше, любые изменение в её внешности только шли ей на пользу. Он с лёгкостью мог представить её в домашнем халате или купальнике, в спортивном костюме или ещё бог знает в чём — в короне, под венцом, с нимбом!
— Там лежит мой муж… — Она начала свой рассказ просто, как если бы речь шла о картофельной запеканке. — Мы прожили с ним двадцать лет, а неделю назад у него не раскрылся парашют…
— Он был парашютистом?
То были первые слова, доставившие ему боль, но главное, он уже знал ответ на свой же собственный вопрос.
— Ну что вы, — усмехнулась Майя, — он всю жизнь жутко боялся высоты.
— И глубины, — добавил Петруня.
— Верно, — сказала девушка, ничуть не удивившись. — Но до тех пор, пока однажды не спас в море ребёнка, девочку пяти лет, когда та, заигравшись, свалилась с надувного матраса…
— Когда это было? — спросил Петруня. Сигарета его погасла, но он, не замечая этого, продолжал делать глубокие затяжки и даже выпускать дым. — Где? Как её звали?
— Кого? — не поняла Майя.
— Девочку? Вера? Нина? Лариса?
— Не помню, кажется, Маша… Какая разница? С вами всё в порядке?
— Да, не волнуйтесь… — Петруня выставил руку в дверной проём и подержал там её немного ладонью кверху. Потом протёр ею лицо. — Просто живо представил себе, как это было. А почему он решил прыгнуть с парашютом?
— А разве непонятно?
— Но это несправедливо по отношению к вам, — сказал Петруня. — Согласитесь!
Девушка не ответила, выражая то ли недовольство, то ли разочарование. Кажется, она пожалела, что начала этот разговор. Петруня понял: ещё немного, и она уйдёт, будь там хоть дождь, хоть град, хоть камнепад.
— Извините, Майя, я, наверное, сказал что-то не то. Ведь вы любили его именно за это, не так ли? Когда-то меня, как самого способного музыканта, я тогда играл в одном оркестре, отправили на престижный музыкальный конкурс. Всю ночь накануне отъезда я пил водку, а наутро не смог поднять головы. Разумеется, отправили другого. Правда, музыкант он был так себе, но хоть никого не подвёл. Место в десятке его вполне удовлетворило!
— Жалко, в ту ночь меня не было рядом с ним, — сказала Майя.
— С кем?
— С Пионером. Так я называла мужа.
— Почему — Пионер? — удивился Петруня.
— Не знаю… Но согласитесь, это всё же лучше, чем какой-нибудь Пусик или Папик. Так вот, за год до нашей встречи Пионер окончил университет, факультет журналистики. И вот его, молодого начинающего журналиста, отправили освещать один боксёрский поединок, где всё было предрешено и тот, кто должен был "сдать" бой, уже получил гонорар. Муж об этом как-то узнал, это так глубоко тронуло его, что…
— Он не спал всю ночь, — перебил Петруня. — И всё-таки поехал и написал всю правду о том бое, так?
— Так, — согласилась Майя. — Если бы я была рядом, я бы его не отпустила. Несколько лет после того случая, он не мог найти себе работу. Его обвиняли во всех смертных грехах. Все, кому не лень!
Она-таки поднялась со своего приступка, отряхнула подол и вышла наружу. Было очевидно, что положение, в котором Майя оказалась благодаря Петруниным стараниям, до того тяготит её, что она сама себе противна. Девушка явно не понимает, как она, обычно такая самостоятельная и безупречная во всём, дошла до того, что прячется в какой-то кладбищенской бытовке, да ещё в таком непотребном виде!
От кого она тут прячется, разве может быть в её жизни что-то более страшное, чем потеря любимого человека?
Дождь почти прошёл, раскаты грома доносились уже откуда-то со стороны, издалека. Было свежо и мокро.
Петруня нагнал её на остановке, маршрутки заполнялись одна за другой, и Майя решила подождать.
— Его любимые конфеты — "Ананас", а фрукты — киви, — сказал он, встав рядом с нею, только с внешней стороны металлического каркаса, накрытого выпуклой шестиконечной крышей со струящимися краями. — А ещё ему нравился футбол и настольный теннис, по которому у него был второй разряд.
— Первый, — поправила Майя. — Хотите довести меня до истерики?
— Хочу довести вас до дома, — сказал Петруня. — Разве на моём месте он не желал бы того же?
— Вы что, серьёзно?
Девушка, опершись ладонями о перила, внезапно выглянула наружу, пытаясь застичь его врасплох.
Получилось.
— Что серьёзно? — переспросил Петруня.
Их взгляды встретились — важно было не упустить момент!
— Собираетесь поменяться с ним местами?
Он хоть и ожидал этого вопроса, но не в такой же формулировке!
Слава богу, она не стала ждать ответа, видимо, куда важнее для неё было задать вопрос. Она просто вышла на площадь и обратилась к первому попавшемуся водителю с просьбой довезти её до города. С того момента, как Майя покинула убежище, она каким-то чудесным образом избавилась от последствий стихии, и всё теперь в её облике было как прежде. Даже лучше. Подобные преобразования весьма характерны для людей, достойно одолевших испытания, вследствие которых они становятся только лучше. Всякий пытался или заговорить с нею, или, по крайней мере, хотя бы поприветствовать её кивком головы. Вот и тот счастливый автомобилист при виде девушки гостеприимно распахнул перед нею двери своего ландо.
А через несколько минут после её отъезда на печальное кладбищенское небо вновь выкатилось солнце, и вот что странно — никакой радости Петруне это не доставило.

Окончательно поняв, что все работы на сегодня закончены, Петруня отправился на поиски того самого копщика могил, что недавно предлагал ему свои высококвалифицированные услуги. Искать пришлось недолго, всего в каких-нибудь ста метрах от главного входа величественно возвышался остов недостроенного кладбищенского храма, напоминавший скорее руины, чем новострой. На заднем дворе его посреди разбросанного повсюду строительного хлама, удобно расположившись всё на тех же чушках-заготовках, куковали любители изящных искусств. Совершенно одинаковые спецовки, надетые на них сто лет назад, делали копщиков похожими, как гвозди, правда, слегка проржавевшие. Пить, судя по тоскливым выражениям их лиц, было нечего — они и сами умерли бы теперь за стакан бормотухи. Председательствовал на этом печальном сходе могильщик по прозвищу Баклан, его-то и искал Петруня.
— Я к вам, — обратился он к Баклану с заранее виноватым видом.
После того как они отошли в сторону, Петруня продемонстрировал могильщику три новенькие сотенные купюры.
— Чего надо? — с готовностью откликнулся Баклан.
В этот момент он здорово напоминал пса на тренировочной площадке.
— Мне хотелось бы кое-кого установить, — сказал Петруня.
— Установим, — продолжая пялиться на деньги, пообещал могильщик.
Губы его расплылись в блаженной улыбке. Казалось, мысленно Баклан уже освоил гонорар и теперь радостно пребывал в мире светящихся пальм, золоторунных жирафов и русскоговорящих дельфинов.
— Могилы ведь как-то регистрируются?
Петруня торжественно убрал купюры на место и жестом пригласил могильщика покинуть территорию несбыточных надежд, дабы поскорее взяться за дело.
— Могилы-то, — промямлил Баклан, — не то слово! Надо в контору идти, к Путилину, этот всё знает.
Настроение копщика жанрово менялось с каждым порывом ветра. Всё просто: если дуло со стороны сельпо — хотелось петь, с любой другой части света— выть.
Народу на площади заметно поубавилось — урочное время для посетителей кладбища истекло, и теперь только редкие служащие, ещё способные держаться на ногах, да продавцы ритуальных лавок лениво завершали свои дела. Искали какого-то бригадира, час назад пропавшего прямо под носом членов бригады, оказалось, он мирно почивал под огромным полиэтиленовым языком, ранее укрывавшим от дождя один из лотков. Это был тот самый бригадир Козлов, чья недобросовестная работа вызывала у Баклана стойкое раздражение, демонстрируемое им в качестве однозначного выбора в свою пользу.
— Стал сдавать Макакыч, — прокомментировал событие Баклан. — Раньше его исключительно в могилах находили. Пока надлежащего не подвезут. "Мертвецкий сон — залог здоровой психики". Его слова… А то вот был у нас энтузиаст один, Еремей, ему бригадиров опыт сильно понравился. Решил повторить. И что? Да просто не разбудили вовремя — и всё! Козлов как-никак бригадир, а этот кто? Никто. Стало быть, и спросу никакого.
— В смысле? — не поверил своим ушам Петруня.
— Да хорошо всё, — снял напряжение Баклан. — Обоснованно! Судите сами — вроде жил человек, а никто его не замечал! И главное, он себя не замечал. Зато теперь памятник над ним какой! Цветов море! Директор завода всё-таки! Так что вечный ему теперь респект и уважуха! Сечёте?
В офис Петруня заходить не стал, но прежде, чем отправить туда Баклана, постарался чётко обрисовать, какой именно участок его интересует. При том что прочие природные свойства своего организма он давно закопал в землю в буквальном смысле, память Баклан имел разведывательно-фотографическую. Он живо вспомнил ту самую "спятившую финтифлюшку", от взгляда которой даже он, насквозь отмороженный ледяным дыханием смерти, "здорово побледнел".
— Деваха — точно не в себе, — вынес он своё авторитетное заключение. — Больно чувствительная. Такие сутками на могилах валяются. Сосредоточенно, без рёву. А сунешься — горло перегрызут. — Баклан наморщил лоб и что-то там про себя порассчитывал. — Значит, это у нас участок 75, сектор Б… Точно. А вот персональные данные… Вам же это интересно?
— Именно, — кивнул Петруня.
— Ну вот, это только Путилин знает, вернее, его компьютер.
Поразительное дело, при своих сорока с хвостиком Баклан производил впечатление дремучего гопника с какого-нибудь дальнего кордона, и слышать из его поросших мхом и матом уст слова, подобные "компьютеру", было как-то дико и даже оскорбительно.
Как только копщик, пообещав всё записать "на гумажку", скрылся в дверях офиса, Петруня, на фоне своего нового друга казавшийся себе почти оксфордским профессором, удалился в ту часть заднего двора, где находилась зона для курения, с тем чтобы в спокойной обстановке более или менее детально обдумать свои шансы на успех. А точнее, на встречу с Майей. С того момента, как она уехала, мир вокруг казался пошатнувшимся и дребезжащим. Пошатнулось и дребезжало теперь всё, включая курительную зону с двумя воинственно раскрашенными курильщицами. Видимо, это были сотрудницы местной бухгалтерии,— нагнувшись навстречу друг к другу под углом 45 градусов, они поочерёдно обменивались упругими струйками дыма, издавая весёлые трели, чем-то напоминающие школьный звонок. Глядя на тёток, Петруня подумал, что ничего особо опасного в таком положении вещей нет и к нему вполне можно привыкнуть, но это уж совершенно точно билет в один конец.
Итак, допустим, копщик доставит её адрес, а если приплатить, то и её саму. А дальше? Разве не ясно дала она понять, что играть с ним в одном оркестре больше не намерена? Слишком фальшивит его инструмент — в этом вся проблема! Но сам оркестр — насколько он способен звучать, сохраняя при этом гармонию и смысл, без её участия? Всё сводилось к тому, что не способен. Ну, если, конечно, шатание и дребезжание не признать нормою гармонии. Всё может казаться подлинным и вызывать доверие: дирижёр, умело взмахивающий палочкой, оркестранты, расположившиеся, как надо, — там струнные, там духовые, а тут — ударные, их дресс-код, причёски, общий настрой, — важно только, чтобы музыканты при всём при этом ещё и играли и чтобы в результате их общих стараний возникала музыка. Разве не на это рассчитывал он, умоляя мать на последние сбережения купить ему аккордеон? А стремление их с Лидой соединить свои судьбы заключалось разве в чём-то другом? И потом, каждый день, всю свою жизнь разве не к этому стремились они с "Акоп-джаном", таскаясь по шумным рыгалищам и вертепам, при одном только упоминании о которых Петруне не хотелось жить? Вот теперь получалось, что нет! Музыка как таковая, оказывается, никогда не имела для него значения, и надо было лишь увидеть однажды эти прекрасные волосы, чтобы окончательно понять это!
Дело ведь не в том, что он встретил девушку, которая ему понравилась. Или даже если б он её полюбил. Всё это ещё можно как-то стерпеть и пережить — опыт был. Нет, сегодня на кладбище Петруня встретил нечто иное — сон, избавиться от которого невозможно.
Ощутить фактуру действительности помогают сны. Вернее, то, что человек чувствует сразу после пробуждения. Это состояние длится совсем недолго, через пять минут звон кастрюли на кухне напрочь выбивает из тебя это потустороннее знание того, что не случилось, а стенания жены о плохо проведённой ночи окончательно разрушают то, чего теперь придётся ждать до скончания времён.
— Сходи к врачу! — кричал он ей раздражённо из ванны.
А должен был:
— Ты права, милая! Разве можно спать спокойно, когда твоему ублюдочному мужу, обильно увлажняющему твою белоснежную наволочку, снится другая женщина?
Другая! Всегда разная и каждый раз одна и та же — с длинными и лёгкими, как облака, волосами! То они встречаются в поезде, и она то ли проводница, то ли соседка по купе. То он в лагере, а она его вожатая. А то и наоборот. Или вот ещё — он заблудился, а она — лесная колдунья, помогающая ему преодолеть заблуждение. Он её даже не видит, но чувствует, что она где-то рядом, и её присутствие вселяет в него желание идти дальше. Она изменчива и текуча, словно вода в чистом ледяном ручье, протекающем по желобу из липовой коры, где его хромоногий дед поит свою разгорячённую от пахоты кобылку. А сколько из того, что было связано с нею, он просто забыл в минуты пробуждения!
В задумчивости Петруня не заметил, как к нему подошёл Баклан.
— Потерял вас, — сказал могильщик, протягивая сложенный наполовину листок. — Как Орфей — Ефросинью.
На него было жалко смотреть. Не сказать, чтобы копщик пошатнулся и дребезжал, но опору под ногами утратил совершенно точно, и теперь единственное, что могло бы вернуть Баклану прежнюю устойчивость, это концерт Чайковского или соната Бетховена на худой конец.
Петруня развернул бумагу, где сообщалось, что могила за номером 545 принадлежит журналисту Пионову П.П., проживавшему по адресу: переулок Угловой, дом 7, квартира 9.
Ну что ж, этого было вполне достаточно, и могильщик незамедлительно получил свой гонорар.
Ему бы бежать к пальмам и дельфинам, но не таков страждущий русский человек — важно, с чем ты уйдёшь и как! Лёгкое вознаграждение давало возможность посмотреть на мир сверху вниз.
— А был вариант попроще и подешевле, — одаривая каждым словом, сказал Баклан и посмотрел на Петруню так, словно он, Петруня, — насекомое, а он, Баклан, — с сачком. — Идёшь к памятнику и всё там читаешь. Всё же написано, белым по чёрному. Имя, фамилия, жизнь, смерть… Сто шагов до счастья.
— У меня должок перед покойником, — сказал Петруня, — мне адрес его нужен.
— Издеваетесь? — Баклан не скрывал обиды, ведь он-то думал, что издевается он. — Вы что, не понимаете, что этот адрес — устаревший и вряд ли вы найдёте там, что ищете. Так что повис ваш должок, господин должник, в пространстве и времени!
Петруня искренне подивился столь яркой метафоричности могильщика, слово "компьютер", произнесённое Бакланом за полчаса до этого, казалось теперь не только вполне уместным в его лексиконе, но даже как бы и принижающим достоинство этого, казалось, ничем не примечательного человека. Называется— поменялись местами.
Больше ничего Баклан говорить не стал, счёл, что сказанного вполне достаточно для того, чтобы плательщик понял, что продешевил. Он ещё раз пересчитал купюры в обе стороны и отправился на раздачу диковинных животных.

Всё-таки гроза заметно поколебала и погоду и, как следствие, настроение. К вечеру подул северный ветер, и теперь уже точно надо было пойти домой, хотя бы чтоб утеплиться. Переулок Угловой находился в соседнем квартале, в пяти минутах ходьбы от Петруниного дома, но это неважно, потому что он, конечно же, не станет звонить в её дверь, а просто спрячется в тени деревьев и будет с вурдалачьим выражением лица наблюдать за её окном до тех пор, пока какой-нибудь юный борец с ночной нечистью не пристрелит его из рогатки через раскрытую форточку.
Возвращаясь с кладбища, а это километров пять, он здорово проголодался, продрог и обезножел. Впрочем, последнее было связано даже не с ходьбой, а скорее являлось следствием систематического употребления огненной воды и именовалось жёнами алкоголиков "пластилиновой эпилепсией". Ноги и руки тогда переставали слушаться, становились чужими и определялись только посредством жутчайших судорог, выворачивающих локти и колени наизнанку. Это всегда означало только одно — если не выпить, наизнанку вывернет тебя всего.
Подобное состояние хорошо демонстрируют так называемые "танцующие человечки", выставленные в общественных местах для поднятия тонуса толпы. Их ещё называют аэроменами. Несмотря на разнообразие форм и цветов, все аэромены пластически одинаковы. Строго говоря, это один персонаж, одна душа, вернее, её полное отсутствие. Вот смотрите, как бы говорит аэромен, внутри меня только воздух, но этого вполне достаточно, чтобы на меня обращали внимание. Моя податливая подвижность даёт мне редкую возможность — нравиться всем, и в этом моя уникальность. Вместе с тем я на многое способен, у меня запросто получается то, чего не можете вы, а именно—мгновенно изменять свои очертания. Эта запредельная способность компенсирует моё бездушие. Я лёгок на подъём и никогда не устаю. Меня невозможно сломать — любой излом моего тела был бы для вас смертельным. Создавая меня, человек видел перед собою свой собственный идеал, и не иронический, как принято к этому относиться, но сущностный. Именно поэтому нас становится всё больше и больше, и мы всё ярче и стремительнее обретаем ваши черты.
В парке, где Петруня с "Акоп-джаном" подхалтуривали на "пожилых танцполах", тоже был свой аэромен, с которым, налившись под горлышко, Петруня обменивался самыми сокровенными тайнами. Какой-то хулиган-консерватор, в попытке придать фигуре некий социальный статус, украсил шею аэромена пионерским галстуком, но это ровным счётом ничего не поменяло. С таким же успехом парня можно было обрядить в сутану священника или нацистский китель, главным в нём всё равно оставалось его нутро, заполненное пустотой.
Бутылка, прихваченная по пути, на время сняла недуг. Выпив две стопки горькой настойки и закусив прошлогодней колбасой, Петруня натянул свитер, водрузил на голову шерстяную шапочку и прежде, чем выйти из квартиры, внимательно прослушал все наиболее уязвлённые части тела, как если бы настраивал инструмент. Единого строя он не обнаружил, для воспроизведения подлинной мелодии жизни это тело было непригодно. Ну что ж, подумал Петруня, проживём в диссонансе, сколько получится, главное — досмотреть этот сон до конца!
Первое, что его порадовало после выхода из дома, — обилие молодых звёздятушек, так называл Петруня первые звёзды, робко появляющиеся в прогретом после зимних холодов весеннем небе. Если весной всё в природе начинается вновь, то почему звёзды должны быть исключением, и как деревья покрываются новою листвою, так и небо тоже покрывается совершенно новыми звёздами — из набухших почек мироздания.
Несмотря на испортившуюся погоду, во дворе было шумно — молодёжь пила пиво, материлась и плевала друг в друга семечками. Плюнули и в Петруню, и было понятно за что. Как-то на девятое мая, хорошо нагрузившись, он возвращался из парка домой. Играл там на сборном концерте вальсы военной поры. Всё та же молодёжь пила во дворе всё то же пиво. Один из наиболее возбудимых пацанов по кличке Прапор схватил футляр с "Акоп-джаном" и резко потянул инструмент на себя.
— Играй, — обдав Петруню патриотическим перегаром, командно повелел Прапор. — В память о наших отцах и дедах!
Петруне уступили место на лавке, и это означало, что выбора у него нет,— пришлось расчехлять аккордеон.
— Чего играть-то?
— Сам решай, — сказал Прапор, — ты раздаёшь, тебе виднее.
Сыграл им "Прощание славянки", не понравилось. Назвали колыбельной. А самого Петруню — папой Карло.
— Ты чё, папа Карло, — урезонил его Прапор, — вообще, что ли, лыка не вяжешь? Это ж праздник Победы, чувак, праздник воли и мужества! Тут ритм необходим. Железо! Хард-рок умеешь?
Парень несколько раз проскандировал "хард-рок", сделал бычью морду и "выстрелил" из пальца прямо Петруне в глаз.
Прапора поддержали дружным чоканьем бутылками.
Рок в Петрунин репертуар не входил, тем более железный. Почему-то в голову пришла битловская "Облади-облада", но, перекроенная на роковый манер, одноимённая композиция вызвала у зрителей сначала шок, потом гнев. Бить не стали, но бутылку пива на голову всё же вылили. И ещё обозвали фашистом. Вышло совсем уж отвратительно — папа Карло, да ещё и фашист! С тех пор всякий раз, проходя мимо компании оскорблённых патриотов, Петруня неизменно получал в свой адрес какую-нибудь мерзость. Один раз ему даже склеили пальцы моментальным клеем.
Нужный дом имел три этажа по три квартиры в подъезде, значит, её квартира на третьем этаже. Девять вечера, в окне за занавеской горит свет, в соседних окнах, где комнаты, темно, это привычная темнота, поселившаяся в доме с момента смерти его хозяина. Странно, но при том, что Петруня никогда не видел этого дома, почему-то именно так он его себе и представлял. И двор тоже. И старинные липы. И вон ту грустную сломанную карусель. Саму атмосферу этого ветреного майского вечера с жёлтыми глазами фонарей, каким-то непостижимым образом всё ещё освещающими эту усталую серую пустоту. Значит, он шёл сюда ещё и за этим, дабы окончательно убедиться в правильности своего выбора. Всё время, пока Петруня находился во дворе её дома, его не покидало ощущение, что в то же самое время, пока он скрывается в тени лип, кто-то прячется внутри него самого, кто-то беспечный и насмешливый, пытающийся всё время сбить его с толку. Выпить разве ещё стакан, а не то этот невидимый аэромен окончательно всё запутает…
Там, где и предполагалось, нашлась лавка, наскоро сколоченная кем-то из жильцов — так, чтобы не жалко было, если что. Справа стена металлического гаража, слева стена трансформаторной будки, две великих российских стены, замыкающих неистребимое царство Вась-слесарей и Любок-дворничих. Только он собрался глотнуть из бутылки, как в тёмном проёме междустенья возникла женская фигура наподобие статуи Свободы, только вместо факела со стаканом в руке.
Это было она, Майя, и он совершенно не удивился её появлению. На девушке был фирменный спортивный костюм, подчеркивающий совершенство её фигуры, даже в домашней обстановке она казалась непостижимо далёкой и прекрасной.
— Вот, — девушка протянула Петруне стакан, — так удобней. Специально искала гранёный.
Он поблагодарил её и выпил.
— Краска для заборов, поэтому вам не предлагаю, извините… — Петруня всё никак не решался посмотреть на неё — настолько желанным и вместе с тем неуместным казалось её присутствие здесь. — Знаете, а ведь я её не спас… ту девочку… Только и хватило духу, что войти по колено…
— Вы специально пришли сюда, чтобы сказать мне это?
На этот раз он не мог насладиться красотою её волос, Майя словно специально лишила его этого счастья, уложив их в тугой узел на затылке. И тут открылась другая её прекрасная примета — голос. Если бы он её не видел, а просто слышал, — этого было бы вполне достаточно. По голосу можно без труда воспроизвести образ его обладателя, особенно если ты музыкант. Бывало, что, проснувшись, Петруня мучительно вспоминал именно голос, но, как ни странно, именно голос забывался быстрее всего. Там, на кладбище, он его как-то пропустил мимо ушей, наверное, слишком отвлекала внешность.
— Я сам не знаю, зачем пришёл сюда, — произнёс Петруня заплетающимся языком. — Может, вы подскажете?
— Я? — возмутилась девушка. — Нет, ну какая наглость! Что я ещё должна сделать, постирать вам пелёнки?
Звездятушки наверху звонко рассмеялись, показывая, что они на её стороне. Впрочем, как и всё в мире, а значит, он, Петруня, был с этим миром один на один. Масштабы подобного противостояния повергали в шок, его запросто могло раздавить какой-нибудь ничтожной голубиной какашкой! От отчаянья Петруня несколько раз шумно ткнулся головою в железный бок гаража.
Майя поднялась.
— Постойте!
Сначала он схватил её за руку, затем, испугавшись собственной дерзости, тут же отпустил девушку, показывая, что не прав, что его грубость продиктована только одним — страхом потерять её, что он не знает, как ему поступить, на что надеяться, как жить! Всё это она, разумеется, поняла, поэтому не спешила уходить, предоставляя ему возможность высказаться до конца.
А он молчал, словно грешник у ворот рая.
— Ну, хорошо, — сказала Майя после нескольких минут тягостной тишины.— Это место не очень-то располагает к задушевным беседам. Я околела и хочу домой. Или вы идёте со мной, или… Или идите к чёрту! — Она пальцем легонько подцепила его за подбородок. — Ну-ка, скажите: "Му!"
— Му-у, — промычал Петруня.
— Только однажды я видела его в таком состоянии, — выговорила она прямо в Петрунины глаза. — Один-единственный раз в жизни! Я уехала к матери всего на два дня. Всего на два! Он пришёл с работы, а меня нет. Там нет, тут нет. Нигде.
— Точно, — не сдержался Петруня. — Ну точно же! Так и было! Вокруг её вещи, книжка, раскрытая её рукой на пятнадцатой странице… Я прекрасно помню — на пятнадцатой… Ещё не высохшее бельё на балконе…
— Настирала, словно уезжаю на месяц, — живо предалась воспоминаниям Майя.
— Аромат волос на подушке…
— В маминой наволочке с петушками из синих квадратиков…
— Из розовых.
— Синих.
— Нет, розовых.
— Нет, синих!
— Возможно, — сдался Петруня. — Только это и осталось в мире, больше ничего… Аромат утраченного счастья! А ещё — тишина. Тишина как в могиле, только капли с белья — кап, кап, кап… Пошёл за водкой и нажрался. Спрятался.
— Вот она — проблема, — сказала Майя. — Теперь понимаете, почему я вышла сюда?
— Чем дальше, тем меньше, — признался Петруня, — зря, наверное, столько выпил.
— Это уж точно, — хоть и сочувственно, но по отношению к себе, вздохнула девушка. — Идёмте, а то завтра мне рано вставать. Улетаю.

В прихожей их встретила собака — большая, лохматая и добродушная.
— Салям алейкум, Акоп-джан, — поприветствовал пса Петруня, присев перед ним на корточки и потрепав его по уху. — Не кормит тебя хозяйка?
— С чего вы это взяли? — удивилась Майя.
— Что не кормит?
— Что Акоп-джан?
— А разве нет?
Пёс благодарно заскулил и наслюнявил Петруне лицо.
— Акоп, фу! — прикрикнула на пса девушка. — Иди на место, твоё время вышло.
Несмотря на решительный тон, это была всё же не команда, а просьба, и собака незамедлительно её выполнила.
Майя пригласила гостя на кухню. На столе была кое-какая закуска, судя по всему, приготовленная заранее, туда же Петруня поставил недопитую бутылку, после чего опустился на табурет, плотно вжавшись спиною в стену.
— Любите "Хануму" Товстоногова?
— Ещё как!
— В детстве смотрели по телевизору всей семьёй, не так ли?
— Так…
С этой минуты Петруня решил во всём с нею соглашаться, это была единственная возможность сэкономить время, а значит, продлить свидание.
— Персонаж по имени Акоп-джан так вам понравился, что с тех пор вы стали называть этим именем всё и вся.
— Да, — согласился Петруня, — даже свой аккордеон.
— Закусывайте… — Майя пододвинула к нему тарелку с нарезкой из копчёной колбасы и сыра. — Пионер пытался научиться многим вещам. Если герой его материала строил дом, он непременно хватался за мастерок. Если это был пилот, Пионер стремился во что бы то ни стало усесться за штурвал. Однажды, описывая трагическую судьбу наркомана, он вогнал себе в вену несколько кубиков героина. Единственное, чего у Пионера не получалось, так это игра на музыкальных инструментах, что его вообще-то сильно угнетало.
— Странно, — сказал Петруня, — у меня получается только это…
Еда не шла. Он осмотрел кухню, и она ему очень понравилась. Кухня была просто идеальной — ни один предмет на ней не находился на своём месте. Кастрюли и сковороды стояли на полу, мультиварка занимала плиту, а вилки, ложки и прочие столовые приборы уложены были на полке холодильника, распахнутого настежь. Это могло означать только одно — хозяйка навсегда покидает этот дом. "Беспорядок, доведённый до своего предела, — пьяно подумал Петруня,— есть идеальная и совершенная норма гармонии!"
К мыслям о гармонии его привёл запах, медленно наполняющий кухню, словно утекающий из конфорки газ. То был универсальный, конечный аромат, за которым так тщетно гонялись парфюмеры всех времён и народов! Запах есть у всего на свете. У первого крика новорождённого. У безответной любви. У предчувствия смерти. И каждый аромат неповторим, возможность почувствовать его предоставляется только раз в жизни, не говоря уже о том, чтобы пережить все эти запахи одновременно. Наверное, бог лишил нас такой возможности исключительно из самых добрых побуждений, ибо человек со своими первобытными представлениями о сущем просто не способен одолеть подобную благодать. И если Петруне уготована была столь незавидная участь, значит, сумма его грехов превысила все допустимые значения.
— Посмотрите — Акоп-джан — улыбнулась Майя, — он жмурится так, будто я предложила ему тухлую рыбу!
Пёс за стеной несколько раз неодобрительно тявкнул, должно быть, шутка хозяйки пришлась ему не по душе.
— Раз уж я здесь, — сказал Петруня, ободрённый поддержкой пса, — то должен вам сказать, вы чудесно пахнете, Майя. А ещё у вас невероятно красивые волосы и удивительный голос!
На этот раз собачий лай выражал явную и всецелую солидарность.
— Вы, конечно, можете надо мной смеяться, — продолжал Петруня, опустив взгляд в тарелку с колбасой, — но я на вершине незаслуженного счастья. Если бог хочет наказать грешника, он всего лишь на мгновение делает его счастливым. Моё мгновение истекает, не так ли?
Пить он больше не мог, глаза слипались, и сильно манила постель. Та самая, в дальнем правом углу комнаты, куда вывели пса. Кроме пружинистой кровати в комнате был ещё обшарпанный шифоньер и старинная этажерка с ворохом пожелтевших фотографий в выдвижном ящике. И хоть Петруня никогда там не был, он точно знал, что у этажерки всего три ножки, а вместо четвёртой подложена книжка с рассказами Джека Лондона. А ещё половица возле кровати скрипит даже при лёгком прикосновении ступни, и без этого скрипа он не сможет заснуть.
От всего этого в груди его приятно защемило, и сразу придумалась та самая единственная мелодия, которую он пытался сочинить с тех пор, как взял в руки аккордеон. С этой мелодией Петруня мог бы вполне состояться как музыкант. Она принесла бы ему мировое признание и деньги. И тогда Майя не смогла бы ему отказать, и они бы поселились в огромном доме на высоком берегу, откуда открывался бы неповторимый вид на сказочные окрестности, окутанные в цветной туман, и лёгкое журчание первобытной реки будило бы в их душах всё самое светлое и прекрасное!
Мелодия счастья настолько вдохновила Петруню, что он принялся дирижировать невидимым оркестром. В какой-то момент рука его коснулась бутылки, та опрокинулась на стол, и мрачное зловоние шмурдяка стремительно вытеснило из сознания и дом, и реку, и саму мелодию.
— Вы совсем пьяный, — сказала Майя. — Буквально лыка не вяжете. Любой разговор теперь бессмысленен. Идёмте, я уложу вас на кровать.
— Со скрипучей половицей? — спросил Петруня, поднимаясь со стула.
Как оказалось, девушка была неправа, один разговор всё-таки имел смысл, он-то и состоялся между ними, правда, вид имел весьма странный и продолжался всего лишь несколько секунд.
— Рыба, — произнёс Петруня.
— Сёмга, — ответила Майя.
— Река…
— Амазонка…
— Книга…
— "Мастер и Маргарита"…
— Дерево…
— Сосна…
— Сколько?
— Три…
— Мечта…
— Вспомнить все сны, все до единого.
Её ответы вызывали у Петруни боль, словно каждый раз ему вырывали новый зуб. А потом ноги его снова свела судорога. Вслед за нижними конечностями, пришедшими в полную негодность, дала о себе знать левая лопатка. Чтобы так — одновременно, такого раньше не было. Если бы не помощь Майи, Петруня свалился бы на пол и уже не встал. Девушка всё прекрасно понимала и не приставала с лишними расспросами. Сказала только:
— Посидите немного, я застелю.
И вышла из кухни.
Вскоре боль уступила место чувству горькой обиды за себя самого, и уж тут Петруня не мог удержаться от слёз. Вернулся Акоп-джан и принялся лизать Петрунину руку. В раскрытую форточку влетела бабочка невероятных размеров, примерно с лампу, полностью завладевшую её вниманием. Тень от крыльев огромного насекомого то вырастала, то уменьшалась в зависимости от того, насколько близко оно подлетало к источнику света. Во время очередной атаки бабочка со всего лёту ударилась о стекло, тень её, замерев на мгновение на Петруниной переносице, резко качнулась, раздался щелчок, и кухня погрузилась во тьму.

Когда он проснулся, Майи уже не было. Накануне она сказала, что улетает. Значит, улетела. Но прежде уложила Петруню в кровать и накрыла одеялом. При свете дня комната выглядела весьма уныло и неприветливо, она скорее напоминала катакомбы, чем жилое помещение. Кроме знакомой мебели, тут больше ничего не было — ни скатерти на столе, ни ковра на полу, ни штор на окнах. Всё говорило о том, что жилище это, некогда наполненное радостью ежедневного бурного бытия и мечтами о будущем, покинуто навсегда.
Состояние его, как ни странно, было довольно сносным, а голова — светлой и лёгкой. Петруня откинул одеяло и опустил ноги на холодный замшелый пол. На табурете рядом с кроватью лежал конверт с деньгами и запиской. Купюр хоть было и немного, но, ввиду их высокого достоинства, сумма получалась немалая.
То же самое можно было сказать и о содержании записки, состоявшей всего лишь из нескольких фраз. Вот они:
"Я не знаю о вас ничего. Вы обо мне — тоже. И всё же наша встреча состоялась. Я часто совершала глупости, и эта, возможно, наибольшая из них. Перед вами деньги — это всё, что осталось от Пионера. Теперь они ваши, распоряжайтесь ими по своему разумению. Ваша бутылка на подоконнике, я заткнула её пробкой. Как хорошо, что мы никогда больше не встретимся. За собаку не волнуйтесь, она в хороших руках".
И далее следовала приписка курсивом: "Заменяет пап и мам детям в лагере Абрам! И поэтому всем нам — стыд и срам!"
То были слова одной песенки из его детства, о ней Петруня не вспоминал уже лет тридцать. И немудрено — песня эта жила ровно столько, сколько существовал летний лагерь "Три сосны", и вряд ли кто-нибудь из ребят, отдыхавших в нём, мог вспомнить и эти сосны, и это лето, и уж тем более этот незамысловатый рефрен из детской считалочки. Но это тем не менее была её рука. Её голос. Какое-то смутное воспоминание — радостное и волнующее — возникло на задворках его сознания. Оно было настолько общим и огромным, что разобрать что-нибудь определённое в этом расплывшемся на весь мир рисунке было невозможно. Нечто подобное Петруня испытывал всякий раз после сильного перепития, и иногда, по истечении времени, память возвращала ему уже, казалось, навсегда утраченный образ. Но вся беда в том, что на этот раз времени у Петруни оставалось слишком мало.

Убрав деньги в карман, он вышел на улицу. В доме все давно проснулись, в песочнице играли дети. Один ребёнок свалился со сломанной карусели, и все взрослые, находившиеся в этот час во дворе, успокаивали его, как только могли. Седая бабка с наружностью медузы Горгоны развешивала на верёвке бельё, плач ребёнка, казалось, не производил на неё никакого впечатления.
— Здравствуйте…
Петруня мысленно провёл перед собою черту, пересекать которую было небезопасно. Как оказалось, мера эта была вполне нелишней.
— Чего? — хорошо поставленным голосом переспросила старуха и, повернувшись к Петруне лицом, произвела в него прицельный выстрел из пальца. Это был второй человек после Прапора, который так отважно и неприкрыто палил в Петруню, словно он был не живой, а резиновый. Надо сказать, стреляла она весьма умело, поразила нежданного гостя в самое сердце. Сделав дело, Горгона сдула с кончика пальца остатки порохового дыма. — Вопрос — ответ. Время пошло.
На очереди у неё был лифчик коровьих размеров. Перекинув одну из чашечек бюстгальтера через верёвку, бабка умело прихватила бретельку старинной зубастой прищепкой.
— Вы знали жильцов из девятой квартиры?
Петруня пытался придать голосу всё почтение и уважительность, на какие только был способен. В душе же своей он впервые почувствовал себя Раскольниковым, и, будь у него топор, он бы незамедлительно пустил его в дело.
— Привидения! — коротко и ясно ответила старуха. — Фантомы! Туда им и дорога.
— Куда это? — совсем уж робко спросил Петруня, на всякий случай пригнувшись от очередной пули, пущенной в него с прежней остервенелостью.
— Одному — на тот свет, — пояснила Горгона, — другой — на край света. Не помню, то ли Магадан, то ли Зурбаган… — Она пригрозила пальцем-дулом окну девятой квартиры и повторила: — Привидения! Может, теперь в доме настанет образцовый покой и тишина.
Дальше она рассказала, какие это были беспокойные соседи. Как часто у них собирались гости, чтобы заполнять презервативы водой и швырять их вниз. Презервативы, разумеется, лопались и производили эффект разорвавшейся бомбы, отчего озорники хохотали и хлопали в ладоши. В этом месте старуха трижды плюнула через левое плечо. Рассказывая о соседских бесчинствах, она не переставала заниматься делом, при этом всё её бельё состояло сплошь из бюстгальтеров, один внушительнее другого. Наверное, старуха являлась командиром батальона валькирий, хоть и вышедших в отставку, но так и не бросивших своих профессиональных привычек палить и плевать во всё, что движется.
— Они были детьми иной, потусторонней культуры, — подытожила свой рассказ Горгона, окончательно подтвердив тем самым свою принадлежность к воительницам тьмы. — И, значится, в нашем почтенном мире, мире ведьм и вурдалаков, этой швали не место!
Прозвучало весьма убедительно, настолько убедительно, что Петруня предпочёл убраться отсюда подальше. Уже непонятно, что явилось истинной причиной плача ребёнка — карусель ли или что-то иное, хоть и невидимое взрослому глазу, но определённо существующее в каждом нашем дворе.
Домой он вернулся с чувством путешественника, обогнувшего земной шар. Всё казалось лишним и бессмысленным. Как будто забрался в чужую нору. Осталось поменять одежду, написать пару строк для Вальки и, попрощавшись с Акоп-джаном, навсегда покинуть то, что ошибочно называлось домом. Покинуть просто. Без грусти и отчаяния.

Придя на кладбище, он первым делом отправился к Пионеру, где встретил пожилую пару, возлагавшую на могилу цветы. Пришлось представиться другом покойного и даже пустить скупую мужскую слезу. Как оказалось, это были родители оклеветанного следователя, некогда (громкое дело!) поправшего священную неприкосновенность одного местного князька-депутата. Оправдать Дон Кихота помогло беспристрастное журналистское расследование, проведённое Пионером, вследствие чего парня сначала освободили из тюрьмы, а вскоре, к великой радости родителей, и от должности.
— Ему, наверное, угрожали, — предположил Петруня. — Пионеру?
— Не то слово, — в голос сказали супруги.
— Однажды, услышав шаги на лестнице, он спрятался в шкафу.
Супруги с некоторой опаской посмотрели на Петруню.
— Откуда вам это известно? — спросила женщина.
— А вам?
— П.П. рассказал об этом нашему сыну, когда тот благодарил его за помощь,— сказал мужчина. При этом он посмотрел на Петруню так, словно перед ним привидение.
— П.П.? Пётр Первый?
— Пал Палыч, — пришла на помощь мужу женщина. — Сокращённо П.П. Так его звали близкие. Он сам просил, для простоты протокола.
— Ну да, ну да… — сказал Петруня. — Для простоты… Это верно…
На этом разговор был завершён. Супруги как-то очень спешно ретировались, не попрощавшись. Ну и хорошо, подумал Петруня, можно теперь спокойно предаться медитации.
Увидев фото, он тут же вспомнил тот самый день, когда оно было сделано. Патлатый загорелый парень с орлиным носом и широкими скулами, конечно, мало чем напоминал Петруню, но если состричь волосы, слега осветлить загар и сузить скулы, то сходство становилось очевидным. А главное, вельветовая куртка с металлической молнией и накладными карманами на заклёпках. Вряд ли ещё найдётся на свете вторая такая. Персональный тёткин покрой! Это он на студенческий билет фоткался, в музучилище. Был выходной, и пришлось немало побегать по городу, прежде чем нашлось единственное работающее ателье. Всё делалось бегом, на скорую руку, а вот надо ж — получилась не только лучшая фотка в его жизни, но и в смерти тоже!
Остаток дня он посвятил ремонту Симиной могилы, и долго ещё пули Горгоны свистели у него над головой. Когда же всё было более или менее закончено, Петруня отправился на задний двор храма. Хорошо, что Баклан был, во-первых, на месте и, во-вторых, стеклянно трезв. Стеклянно — значит, нельзя трогать, ибо любое прикосновение в таком состоянии может расколоть человека буквально на мелкие осколки.
— Хочешь заработать? — спросил Петруня без лишних движений.
— Угу, — сказал Баклан, молитвенно сложив руки на груди.
— Во сколько кладбище закрывают?
— Через час примерно…
— Это хорошо. Ненавижу ждать.
Петруня, пока шли, несколько минут понаблюдал за могильщиком, ничего— не рассыпался, значит, дело выйдет. Неподалёку был осинник, туда они и удалились. Лесок был очищен от зарослей, его вдоль и поперёк прорезали ровные насыпные дорожки, а кое-где стояли ошкуренные пронумерованные столбики.
— Деньги покажи, — попросил Баклан.
Тысячная купюра сняла последние сомнения.
Они уселись на аккуратную лавочку, представлявшую из себя двух милых златокудрых ангелочков, с легкостью поддерживающих края опрокинутой радуги. Радуга, по понятным соображениям, скорее напоминала скобу, чем дугу, поэтому сидеть на ней было очень удобно. Решающее значение, возможно, имела ангельская поддержка.
— Где под каждым ей кустом был готов и стол, и дом, — с сознанием дела продекламировал Баклан.
— О чём это ты? — спросил Петруня, хоть и догадывался о чём.
— Вторая очередь Белореченского некрополя, — торжественно объявил копщик. — Четыре гектара самой дорогой земли в округе. Раскуплено всё, до миллиметра. И как? С применением отборного политического инструментария. А именно с резнёй и мордобитием! — Баклан сделал из пальцев бинокль и принялся рассматривать окрестности. — Рассказать, что я вижу? Песню про город золотой слыхали? Так вот это он и есть. Все тут, вся бригада "Ух". Представляете? И огнегривый лев, и синий вол, исполненный очей, и золотой орёл небесный со взором светлым и незабываемым. Вот он, как раз над нашей головой,— могильщик посмотрел наверх. — Вы мне поверьте, по части экзотической живности у меня немалый опыт. Что за дело-то?
— Я могу вам доверять? — серьёзно спросил Петруня. Ему показалось, он слышит звонкий ангельский смех.
— Издеваетесь? — обиделся копщик. — Если не мне, то кому ж ещё-то?
Он вытащил из кармана пиджака красный диплом, удостоверяющий, что Бакланов Иван Семёнович является выпускником сельхозакадемии по специальности "агрономия".
— Специализация — "микробиология", — добавил Баклан. — Достаточно?
— Вполне, — сказал Петруня, возвращая документ его законному владельцу. — Дело состоит из двух этапов. Первый — проще некуда. Сарай у второго сектора помните?
Он понял, что лучше снова перейти на "вы". Во-первых, диплом с отличием не вызывал никаких сомнений, да и для дела полезней, если тот, кому предстоит в нём решающая роль, не лох подзаборный, а действительный член высшего общества, хоть и бывший. Кстати сказать, в новом контексте филармонические страсти обретали вполне реальные очертания.
— Помню, — подтвердил копщик-агроном. — Только это не сарай, а УТП, что означает универсальный транзитный пункт. Козлов придумал. У него вообще с фантазией всё нормально, потому что Козлов дипломированный ландшафтный дизайнер.
Совсем рядом с их скамейкой прошли двое служащих с оплывшими физиономиями. Парни, горбатясь, волокли в глубь осинника очередной "указующий перст", увенчанный табличкой с номером 60. Они с вялым возмущением поведали о том, что шестидесятый сектор закреплён за овощебазой "Абрикосов и Ко", а это значит, покоиться там будут сплошные овощные "чурки". Докурив, ребята послюнявили чинарики, после чего умело прилепили их аккурат в ангельские уста, отчего небесные создания дружно закашляли и выругались матом.
— Паранин и Кукуев, — отрекомендовал коллег Баклан сразу, как только те скрылись за ближайшим поворотом. — Первый — писатель-авангардист, второй, мать его, поп-расстрига. У обоих — ни кола ни двора. Вернее, кладбище и есть их и кол и двор. В виде временной прописки в УТП. Вижу, вы меня понимаете.
— Сделайте так, чтобы сегодня ночью мы остались там вдвоём, — попросил Петруня. — В смысле, в УТП. Выпьем хорошенько, то-сё… Но выпить надо именно хорошенько. От этого будет зависеть успех всего предприятия. — Он внимательно посмотрел в Баклановы глаза, взгляд агронома в этот миг напоминал взгляд Спасителя в минуту наивысшего страдания. — Настал наш звёздный час, Иван Семёныч! Вижу, вы меня понимаете!
Петруня в предвкушении скорой развязки резво поднялся с радуги, настолько резво, что привычная судорога вновь дала о себе знать. Его буквально стянуло в узел. Баклана подобная мизансцена отнюдь не удивила, просто от этого внешне приличного человека с деньгами он такого никак не ожидал. Петруня же, к вящему неудовольствию ангелов, вынужден был вернуться в исходное положение — необходимо, вытянув конечности, посидеть так какое-то время, совсем, конечно, не отпустит, но до магазина он как-нибудь доковыляет. Именно об этом он и сказал Баклану.
— Значит, через полчаса у главных ворот? — спросил могильщик.
— Всё правильно, — Петруня вынул пятитысячную купюру и протянул её Баклану. — Возьмите, это аванс.
Скорость исчезновения банкноты опровергала все законы физики.
— Да, и вот ещё что, Иван Семёныч …— попросил Петруня, — прихватите с собой лопату…
Лишь только Баклан скрылся из виду, он щелчком вышиб чинарики из ангельских ротиков и тыльной стороной рукава протёр их мордочки. Наверное, то были первые и последние ангелы в Петруниной жизни, зато встречу с ними можно было считать хорошим предзнаменованием.
За разговорами совсем стемнело. Он посмотрел в небо и увидел, как окрепли и возмужали за последние часы его звездятушки. Их яркое уверенное сияние не оставляло теперь никаких сомнений, что и эта новая звёздная жизнь будет такой же исчерпывающей и непостижимо прекрасной, и, может быть, на этот раз какая-нибудь юная душа, очарованная этим божественным светом, создаст ту самую подлинную, окончательную мелодию жизни, ради и во имя которой только и стоило жить.

Если посмотреть на район, известный в народе как "Белоречье", хотя ни Белой, ни какой-либо иной реки здесь отродясь не водилось, с высоты птичьего полёта, первое, что непременно бросится в глаза, — это кладбище. Именно здесь, в отличие от хаотических окрестностей, обнаруживается чёткая и разумная организация пространства. Безупречно ровные, выверенные очертания проездов, секторов и надгробий, где каждый элемент обусловлен другими и не воспринимается отдельно. Нет ничего лишнего или недостающего. Всё, что создаёт удобство для зрения, удобно для всего прочего. Для жизни, например. Поищите подобную целесообразность где-нибудь в другом, именно— жилом месте, и вы её там точно не найдёте. Все эти окрестные деревушки, карьеры, сады-огороды и даже огромный мегаполис — всё это скорее напоминает помойку, со временем всё менее пригодную для существования разумных существ. О крысах и шакалах речь не идёт.
Отдельных слов заслуживает площадь у главных ворот. Та же образцовая продуманность, что и в средневековых поселениях, где подобные арены всегда являлись средоточием культурной, общественной и вообще всякой иной жизни города. Достаточно было взглянуть на очертания ступенчатых островерхих крыш и башенок, почувствовать под ногою ровный ритм отшлифованной веками брусчатки и охладиться в струях фонтана, обрамлённого каменными изваяниями героев, одолевающих зло, и сразу всё становилось понятно — где ты, что за люди населяют это место, каково их прошлое, настоящее и будущее. И хоть никакой вековой брусчатки, фонтанов и уж тем более каменных героев на нашей площади не было, она тем не менее являла собой законченный образ того места, где была сотворена, и вопросов относительно нравов и обычаев местного населения не оставляла. Чего стоил один только недостроенный храм, непостижимым образом совмещающий в себе черты Миланского Дуомо, собора Парижской Богоматери и, что абсолютно уместно, мавзолея Тадж-Махал. В плане же долгостроя его вполне можно было сравнить всё с тою же барселонской Саграда Фамилия.
Таков примерно был ход Петруниных мыслей, пока отложив в сторону тяжёлый баул с водкой, он в некотором волнении ожидал в условленном месте агронома Бакланова. Тот должен был явиться уже полчаса назад, а вот причиной неявки вполне могла явиться злополучная пятитысячная, столь неосмотрительно презентованная в качестве аванса. Если так, то быстрее завершится строительство храма, чем сюда прилетит Баклан.
Баклан, однако, всё же прилетел. Точнее, приковылял, опираясь на лопату. Притом был он подозрительно трезв, чем обеспокоил Петруню ещё больше.
— Извините, как вас…
— Аэромен, — не задумываясь, представился Петруня.
Прозвучало не просто убедительно, но и солидно.
— Лётчик?
— Парашютист, — сказал Петруня, придав голосу немного стали. — Трагически погиб во время очередного прыжка в мае этого года. Читали, наверное?
Баклан собирался кое-что уточнить, но Петруня решительным жестом прервал его.
— Плохо, что опаздываете, Иван Семёныч. Как мне теперь на вас рассчитывать?
— Так же, как и на парашют, — нашёлся Баклан. — Сами ведь знаете, и на старуху бывает разруха… — Он торжественно доверил Петруне лопату. — Подержите-ка, я сейчас… Предупрежу, кого надо, и пойдём.
Сходил он быстро, а вернувшись, признался, что опоздал из-за проклятой купюры, которую следовало разменять, чтобы расплатиться со сторожем. Не думал, говорит, что раздербанить пять штук — это целая проблема. В местное сельпо не пошёл, он у них "на карандаше", забрали бы всё. Пришлось смотаться на карьер. Торопился так, что, сами видите, даже ногу подвернул. Впрочем, вид и вес сумки, переданной ему Аэроменом, заметно улучшили состояние копщика, придав его жизни новый смысл и содержание.
В сарае, где приятно разместились они на всё тех же приступках, было сухо и прохладно. От изобилия выпивки и закуски у Баклана округлились глаза и отвалилась челюсть. Удовлетворял уже один только вид водки, необходимость её пить отпадала сама по себе. Такое случается в среде особо экзальтированных алкоголиков, и тогда они пьют исключительно из ритуала. Ритуал для них — это святое!
— Косеем со страшной силой, — с опаскою сказал Петруня после молчаливой третьей, — поэтому вернёмся к нашим баранам, а то разбегутся.
Какие бараны и куда они могут разбежаться, агроном не понял, но лопату на всякий случай приготовил.
— Гонорар у меня в кармане, — Петруня похлопал себя по груди. — Вот тут. Это большие деньги, Иван Семёныч. Огромные. На них вы можете прожить год или два, а за это время вполне можно найти себе подходящую работу. Ту, о которой вы мечтали.
— Вы имеете в виду — микробиологию?
При том что Баклан едва шевелил языком, ощущал он себя, как Блаженный Августин. Давно уже выпивка не доставляла удовольствия такого, например, как тёплый майский вечер, стрекотание кузнечиков в молодой траве или шум далёкого поезда. И никаких пальм, жирафов и дельфинов! Аж прям до слёз!
Могильщик в сотый раз вынул диплом и снова поймал на себе восхищённый взгляд собутыльника. Петруня понял, что пора.
— Участок 45 помните? — спросил он по-деловому.
Выпили по четвёртой.
— Сектор Б, — кивнул Баклан. — Западная сторона. Ночью разбуди... И что, нашли вы его?
— Кого?
Разговор оказался куда проще, чем он ожидал, и это обстоятельство весьма порадовало Петруню.
— Ну, этого… — Могильщик для чего-то постучал лопатою по плите. — Которому должны?
Петруня согласно кивнул.
— И где он?
— Он перед вами, Иван Семёныч, хотя должен быть там, где должен.
С количеством употреблённого алкоголя количество глупых вопросов, будоражащих ум трезвого человека, значительно снижается. Поэтому там, где следовало спрашивать, Баклан просто брал паузу. На это Петруня и рассчитывал. Да и красные дипломы просто так не раздают!
— Теперь скажите мне честно, Иван Семёныч, как микробиолог скажите, имеет человек право на смерть? На то, чтобы покоиться в могиле и разлагаться там на атомы в полном соответствии с анатомической наукой? Звучит, конечно, грубовато, но вы вот мне просто скажите — имеет он на это право?
— Имеет, — сказал Баклан и налил себе пятую. — Всю жизнь поражался этим сумасшедшим, шагающим в никуда. За смертельный прыжок!
От восторга у Баклана разрывало грудь. Разве мог он, человек, потерявший в жизни всё, что у него было, рассчитывать на то, что вместе с мертвецом из могилы скоро постигнет его в беспробудном мертвецком сне нечто одухотворённое и благодатное, отчего, может быть всего только на мгновение, он снова почувствует себя живым!
— Ура! — зычно проголосил могильщик, и вопль весёлым эхом отозвался в кронах кладбищенских пальм и кипарисов. — А давайте вдвоём?
— Не застукают? — испугался Петруня.
— Кто? Они?
Баклан расхохотался.
— Я вас умоляю! Да им только в радость!
И они вместе грянули троекратное "ура!".
— Значит, это она к вам приходила?
Петруня убедительно кивнул. Не совсем так, но для дела надо было соглашаться
— И плакала — по вам?
— Выходит, что так…
— Значит, вы счастливый человек… И жизнь свою, похоже, прожили не зря… — Баклан решительно схватил лопату. — Тогда — говорите, я готов!
Ночь выдалась на удивление светлой, поэтому они без труда добрались до места. Количество звёзд поначалу даже испугало агронома, однако после того, как Аэромен объяснил ему смысл явления, Баклан немного успокоился.
По дороге работодатель подробно проинструктировал могильщика, что и как тот должен сделать. По закону глубина могилы составляет от полутора до двух метров, на половину этого расстояния новосёл вполне мог рассчитывать. Совокупная же глубина оставшихся пяти бутылок водки обеспечивала полную и безоговорочную анестезию, благодаря которой вся операция должна была пройти успешно и занять не более пятнадцати минут.
Пока работодатель вынимал деньги, а сумма и в самом деле оказалась внушительной, Баклан попытался рассмотреть фотографию. Это теперь для него было даже важнее, чем гонорар. Ночь хоть и выдалась светлой, но всё же не настолько, чтобы разобрать — кто там именно. Однако, с учётом двух обстоятельств — количества выпитого и отсутствия должного освещения — общие очертания сомнений не оставляли — он.
Как только деньги перекочевали в карман Баклана, тут же принялись за работу.
Подкапывали по очереди. При этом Аэромен продолжал прикладываться к горлышку, тогда как копщик должен был оставаться в норме вплоть до окончания процедуры.
Работали молча, только уже опустившись в яму, работодатель, в обмен на предсмертное письмо, попросил передать ему его последнюю бутылку.
— Никак не могу вырубиться, — пожаловался он копщику, — представляете? Такая вот странность, Иван Семёныч…
Речь его становилась всё более неразборчивой и спонтанной, но Баклана это обстоятельство не только не пугало, но и подтверждало правильность выбора.
— Могилу, которую я ремонтировал, помните? Конверт этот передайте, пожалуйста, человеку, который туда придёт. Это мой друг. Если он спросит обо мне — ничего не говорите.
— Передам, — пообещал Баклан. — Об чём речь! Роль микроорганизмов в круговороте веществ весьма существенна. Это я вам как учёный говорю!
— Подождём ещё минут пять… — попросил работодатель, и эта его последняя просьба сильно напоминала чавканье сапога в грязной жиже.
— Подождём, не волнуйтесь, — успокоил его копщик. — Времени у нас с вами теперь — ого-го!
И он с ребячьим восторгом посмотрел на звёзды…
Первое, что сделал Валька по возвращении домой, ещё раз, уже без роуминга, позвонил другу Петруне, последние дни упорно не выходившему на связь. И снова — тишина.
Вернулись поздно, поэтому визит на кладбище пришлось отложить до завтра. За ночь Валька несколько раз просыпался от смутной тревоги и долго потом не мог уснуть, пытаясь разобраться в причинах бессонницы. Особых причин для беспокойства у него не было. Гастроли прошли с успехом, режиссёр пообещал, что в этом сезоне подадут документы на звание сразу нескольким артистам, и Валька в их числе. Его покойная жена Сима была бы рада больше, чем он, пусть это будет для неё запоздалым подарком.
Воспоминание о супруге окончательно прогнало сон. Уже рассвело, и Валька решил больше не ложиться. Выпив пару чашек крепкого кофе, он полез в семейный фотоархив поискать подходящую фотографию на памятник. Симиных снимков было совсем немного, и те в основном групповые. Но хуже всего было то, что везде она была весёлой, буквально искрилась от жизни. Хорошо ли это? Подойдёт ли? Окружение, в конце концов, можно отрезать, но как отрезать счастье? Валька, сколько ни пытался, так и не вспомнил, чтобы хоть раз ему попалось фото покойника, сияющего от счастья!
В результате, не найдя ничего подходящего, Валька решил с этим делом повременить. Куда важнее сейчас было увидеться с Петруней. Поэтому, несмотря на раннее утро, он решил немедленно отправиться к нему.
Звонил в дверь Петруниной квартиры много раз, хотя и после первого звонка было ясно, что никто не откроет. Соседка по площадке, разбуженная шумом на лестнице, для начала образцово-показательно обматерила Вальку, а потом, слегка успокоившись, сообщила ему, что, дескать, и сама не видела гармониста уже несколько дней. И что в парке, куда она ходит на танго и твист, его тоже нету, и все лучшие танцоры мира этим обстоятельством сильно обеспокоены.
— Может, запил? — робко предположил артист.
— Скорее всего, — уверенно согласилась танцовщица и на всякий случай перекрестилась.
На кладбище, куда Валька отправился после неудачного визита к Петруне, кроме него, не было ни одной живой души. Ворота только что открыли, и заспанный привратник, попросивший у Вальки закурить, с удивлением отметил, что столь ранние визиты у них тут вообще-то не поощряются.
Утро выдалось не слишком ясное, слегка моросило, и Валька скоро понял, что через пять минут промокнет до нитки. Хорошо, у самой Симиной могилы росла рябина, которая хоть как-то могла укрыть его от дождя. Встав под дерево, Валька осмотрел надгробье и остался вполне им доволен, он, впрочем, не сомневался, что Петруня всё сделает, как надо. Даже несмотря на морось и слякоть, могила выглядела теперь вполне приглядной и надёжной. Во всём виделся Петрунин почерк — никакого мусора, никакого намёка на недавнюю реставрацию, всюду чистота, порядок, а главное — завершённость! Даже в том, что исчез сам мастер, словно намекая на то, что всё устроилось само собой.
Вскоре, однако, небо совершенно прояснилось, показалось солнце, и над Белоречьем полыхнула редкая утренняя радуга. На мгновение Вальке показалось, что радуга была тут всегда, просто в этот момент какой-то неведомый режиссёр приказал открыть занавес, чтобы очарованная публика могла наблюдать за продолжением спектакля без начала и конца. На дорожках то тут, то там мало-помалу стали появляться исполнители эпизодических ролей, массовка, создающая эффект подлинности бытия. Значит, по всем законам сцены, скоро должны появиться исполнители главных ролей, те, кто создаёт конфликт и движет действие. Вот, например, этот странного вида персонаж, решительно ковыляющий прямо по направлению к Вальке. При том что с налётом интеллигентности и одет в приличный костюм, как-то подозрительно припадает на обе ноги. Вполне возможно, что костюм краденый. Как, впрочем, и интеллигентность. Неужто из местных? Может, "первый могильщик"? А кто же тогда, интересно, "бедный Йорик"? Уж не Валька ли? Ну, хорошо. Допустим:

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

— Я к вам.
Мужик элегантно склонил голову. И зря. Потому что поднять её, несмотря на всю интеллигентность, оказалось куда труднее, чем он предполагал.
— Иван Семёныч Бакланов, — представился мужик с торжествующим видом. — Почвовед и микробиолог. Вот, извольте взглянуть…
И мужик протянул Вальке диплом.
Впечатлил! Браво!
Аплодисменты!

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Убрав документ, предложил ознакомиться с картой средней полосы России, нарисованной от руки на листе потребительского формата. Отметил населённый пункт Малые Бревёшки. Сказал, что там организовывается новое фермерское хозяйство и уже на следующей неделе он должен быть на месте. Обещали жильё и приличное жалованье. Деньги, говорит, были, но всё перечислил на строительство Храма Блюющего в Овражке у входа на кладбище. Оставил ровно на билет до Бревёшек. И то, мол, в общем вагоне.
Прозвучало вполне просто и оттого убедительно. Браво!
И, наконец,

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

— А вот это вам. — Мужик вынул из кармана конверт и, прежде чем передать его по назначению, сильно засомневался, словно там был запечатан беспересадочный билет в рай.
Пока Валька рассматривал конверт, с которым почвоведу всё же пришлось расстаться, сам почтальон изучал надгробье, потрогал его в нескольких местах, приложился ухом.
— Жена?
— Жена…
— Хорошая могилка, — Мужик с нежностью погладил плиту кончиками пальцев. — Честная и правдивая. — Потом запрокинул голову и посмотрел на радугу. — Знаете, что это такое?
— Оптическое явление, возникающее вследствие встречи дождя и солнца,— не отрываясь от письма, сказал Валька. — Как-то так…
— Нет, не так, это — радуга мёртвых, оптическое явление, возникающее вследствие встречи жизни и смерти, — поправил мужик, и Валька подумал, какие прекрасные слова для финала пьесы. — Вам, наверное, это немного странно, но мы тут всё трактуем иначе. Как говорится, издержки профессии…
Мужик слегка замялся, было видно, как трудно ему решиться на вопрос.
— Вы, наверное, очень любили её?
Валька не ответил, этот странный могильщик в костюме адвоката понемногу начал его пугать. А тот продолжал как ни в чём не бывало.
— На памятнике нет фотографии, а это значит, вы оставляете окончательный выбор за ней, не так ли? Я вас понимаю. Но люди этого не понимают. Им мало застолбить место за своим любимым покойником в виде его изображения, так они ещё тащат сюда всякий хлам, который якобы показывает, как мы его любим. Чего тут только не увидишь! Куклы, погоны, автомобильные рули и даже кусок парашюта. — Он показал на могилу неподалёку, возле которой и правда на куст можжевельника был наброшен фрагмент парашютной ткани. — Вон, видите? Похоже, тот самый парашют, который свёл парня в могилу. Читаем: "От коллег по парашютному клубу".
Последние слова мужик произнёс, уже уходя, помахал на прощанье рукой.
— Всего вам хорошего!
Интересно, подумал Валька, насколько хватит ему костюма, купленного в магазине ритуальных услуг? Разве что добраться до Малых Бревёшек…
Как ни терпелось ему распечатать таинственный конверт, Валька всё же решил заглянуть на могилу парашютиста. Захоронение, судя по всему, было недавним и ничем особенным не отличалось. Было много цветов и венков. Тот, на котором лента с надписью "От Сельскохозяйственной академии им. Тимирязева", вообще свежий, будто его положили только что.
Фото на кресте не оставляло никаких вопросов, ибо только так и мог выглядеть человек, по своей воле шагнувший в пропасть. Волевой подбородок, открытый взгляд, добродушная улыбка человека, которому нечего скрывать. Когда встречаешь подобное лицо, всегда кажется, что ты его уже где-то видел. Или, по крайней мере, его ухудшенную копию. А стоит присмотреться повнимательнее, кажется, что ты уже не только видел его, но и говорил с ним. Ходил с ним в одну и ту же школу. Гонял мяч во дворе. Дрался. Делил самую красивую в мире девчонку.
Валька от всего сердца поаплодировал парашютисту и низко поклонился ему.
А солнце уже светило вовсю, обещая тёплый погожий денёк, и хотелось думать только о чём-то весёлом и хорошем, ведь любой спектакль, каким бы он страшным и трагическим ни казался, рано или поздно заканчивается.

Вернувшись с кладбища, Валька тут же распечатал конверт, на котором крупными буквами было написано: "Вальке от Петруни. По прочтении — съесть!" Письмо было небольшим, написанным кривыми, похмельными буквами, и пришлось немало потрудиться, чтобы одолеть его. Вот что он прочёл:
"Привет, дружище, как ты видишь, я выполнил твоё поручение. А больше мне и делать нечего. Представляешь? Штука в том, что ты за свою жизнь сыграл сто ролей, и все они были твоими, а я лишь одну, и ту — чужую. Я это понял совсем недавно, когда увидел, как меня опустили в могилу. Пусть не буквально меня, не мою оболочку, но что-то очень важное, без чего эта оболочка — просто пустой, лишённый жизни надувной болван, на потребу толпе танцующий свой бесконечный, бессмысленный танец. И уж раз не в моей воле что-то исправить, то уж хотя бы перестать быть аэроменом я всё-таки могу попытаться. Только в этом я и нахожу смысл и спасение, всё остальное было бы нечестным ни по отношению к себе, ни по отношению к тебе, ни по отношению к тем, кто меня знал и любил когда-то. Будем считать, что у меня просто не раскрылся парашют. Ключ от квартиры под плиткой у двери, на плитке полно трещин, она там одна такая. Единственное, о чём тебя прошу, — забери аккордеон и передай его Никитичу, старику танцору из парка. Он хоть немного, хоть кое-как, но умеет играть, думаю, со временем появится кто-нибудь поспособнее. Не ищи меня. И не жалей. О большем я и не мечтаю. Его императорское величество, царь и самодержец Пётр Первый".
Прочитав письмо, Валька с удивлением обнаружил, что содержание его не вызвало в нём ни боли, ни печали, ни угрызений совести. Словно он уже давно знал текст, и оставалось лишь прочитать его, чтобы забыть навсегда. У него было полное ощущение, что Петруня нашёлся, что он нашёлся даже более явно, чем если бы Валька обнаружил его пьяное бесчувственное тело, распластавшееся где-нибудь на парковой скамье или на помосте летней эстрады, и чувство, что уж теперь-то приятель не даст повода поглумиться над его никчёмностью и неприкаянностью, приносило Вальке облегчение и покой.
Для начала он выбрал-таки Симину фотку — самую весёлую, самую светлую, и снёс её для обработки в ателье. А вечером, забрав с собою "Акоп-джана", Валька отправился в парк, где строгие и печальные участники "пожилого танцпола", несмотря ни на что, продолжали свой вечный сомнамбулический танец, правда, на этот раз в полной тишине. Но не в полном одиночестве, ибо там, на шаг во тьму от кромки света, скрывался тот, кто производил эту изменчивую, бессмысленную хореографию.
И тогда Валька понял, что опоздал.
Он выхватил из футляра инструмент и, расстегнув ремешки-фиксаторы, принялся бешено нажимать на клавиши, но, увы, это никоим образом не повлияло ни на танцоров, ни на общий рисунок танца. Каким-то непостижимым образом аккордеон не издал ни звука, слышно было только, как пыхтят меха. Валька не верил своим ушам и упрямо пытался выдавить из инструмента хоть что-нибудь похожее на живое звучание, однако всё было напрасно!
А чуть в стороне, у киоска с одноразовым китайским ширпотребом, стояла кучка молодых ребят, пьющих пиво. Ребята увлечённо наблюдали за происходящим на танцполе и, скаля накладные челюсти, тыкали в Вальку накладным когтями.
Единственным, на кого происходящее не произвело никакого впечатления, был диктор, объявивший по радио о начале следующего часа. После чего прозвучала знакомая музыкальная заставка, и начался очередной выпуск новостей.

Свежий озорной ветерок с туманной реки забавлялся подолом её лёгкого платьишка, словно специально дразня девочку, и она живо отзывалась на это озорство, то звонко хохоча, то грозя шалунишке пальчиком. Неожиданная эта забава отвлекала девочку от грустных мыслей, о том, что её коротко стриженная голова всё время вызывает у посторонних желание пожалеть её, сказать какую-нибудь гадость или сунуть слипшийся леденец. А вокруг шумели вековые исполинские сосны, и в шуршании их ветвей слышался странный неразборчивый шёпот, обращённый к ним из неведомой стороны. Понятны были только окончания слов, например, их имён, произносимых поочерёдно.
Её:
— …йа… йа…. йа…
И его:
— …тя… тя… тя…
Они познакомились сегодня утром, на пятый день по прибытии в лагерь. Мальчик увидел её в беседке, когда все ребята ушли на речку, а он, будучи дежурным по кухне, понёс к мусорному баку ведро с картофельными очистками. Это была обычная девочка и отличалась от прочих только тем, что на стриженой голове её был повязан шёлковый платок, который она никогда не снимала. Девочка что-то писала в тетрадке. Иногда она отрывала от бумаги взгляд и мечтательно смотрела вдаль, но только не туда, куда ушли отряды, а в другую, противоположную сторону. Мальчик сбросил отходы и нарочно с шумом закрыл крышку бака с надписью: "Три сосны". То было название лагеря. Девочка, естественно, посмотрела в его сторону — этого было вполне достаточно, чтобы мальчик напрочь забыл и о своём дежурстве, и о своей проклятой природной робости, и о твёрдом намерении завтра же свалить домой.
Он вошёл в беседку прямо как был — с вонючим помойным ведром.
— Привет, а ты давно в лагере?
— С самого начала, — спокойно сказала девочка.
— А почему я тебя раньше не видел?
— Потому, что все меня жалеют, а мне это жутко не нравится. А ещё я живу в отдельном корпусе, иначе папа и мама меня бы сюда не отпустили!
У неё было очень бледное лицо и огромные, страшно живые глаза.
— В отдельном корпусе? Классно! И что, ты вообще никуда не ходишь?
— Куда, например?
— Ну, например, на речку.
— А я плавать не умею, — призналась девочка, и ресницы её мелко-мелко задрожали.
— А что ты там пишешь? — спросил мальчик.
— Стихи.
— Правда? — удивился мальчик. Он чувствовал, что ещё немного, и она разревётся. — А про Либермана сможешь сочинить?
Директор лагеря Абрам Абрамыч Либерман был большим педантом и занудой, буквально никому из ребят не давал прохода. То пуговицы не хватает, то причёска не та, то почему тихо поздоровался или, наоборот, громко кричишь? По мнению старшего вожатого Гарика, причина такого поведения крылась в непомерно огромных ушах Абрама Абрамыча, которые, как ни старайся, всё равно не спрячешь. Понятно, что если у тебя косоглазие, "заячья губа" или, не дай бог, нежелательный акцент, то виноват в этом каждый, кто попадается на твоём пути. Первое желание, которое возникало у ребят после встречи с директором, немедленно дать дёру.
Девочка попросила минутку для раздумья и, размахивая себе в такт рукою, продекламировала:

Это было здорово! Невероятно! Непостижимо! Ничего из того, что задумывал мальчик, не выходило у него так скоро, так ярко, так точно! И тогда он, окончательно осмелев, пригласил девочку вечером прогуляться к реке.
— Я знаю место, там всё другое — лес, холмы, небо. Пойдёшь?
— Не знаю… — засомневалась девочка, и ресницы её снова задрожали. — Наверное, ты просто хочешь посмеяться надо мною?
— Ну что ты! — воскликнул мальчик. — Ты — самая классная девчонка из всех, которых я видел! Я дам тебе урок плаванья, и ты поплывёшь, как дельфин!
Если б только девочка знала, что мальчик только потому и выносил картофельные очистки, что боялся заходить в воду даже по щиколотку.
И вот вечером, когда в лагере был свободный час перед отбоем, они пришли сюда, на высокий берег, поросший соснами, откуда мир, окутанный речным туманом, и правда казался причудливым и незнакомым.
Они уселись на поваленное высохшее дерево, и мальчик долго рассказывал девочке, каким он будет великим, когда вырастет. Может, артистом. Может, музыкантом. Может, кем-то ещё, он пока не выбрал. Неважно, главное, из него непременно выйдет кто-нибудь эдакий, неповторимый, — мальчик в этом нисколько не сомневался. Расскажи он ей об этом в каком-нибудь ином месте, девочка, может, и не поверила бы. Но здесь — на высоком берегу, поросшем соснами и окутанном речным туманом, всё казалось возможным и легко достижимым.
А на следующий день её стишки напевал весь лагерь, и ушастый Либерман никого больше не пугал. Жаль только, что сама девочка этого уже не услышала. Болезнь её внезапно обострилась, и родители увезли бедняжку домой.
Ходили разные слухи. По одним, она куда-то переехала, по другим, отправилась к тёплым морям, по третьим — умерла. Шло время, но мальчик и не думал искать её, ибо с годами он окончательно утвердился в мысли, что внезапное исчезновение девочки освобождало его от необходимости выполнить обещанное, а это значит, что он никому и ничего не должен. Любую неудавшуюся страницу своей жизни он с лёгкостью вырвет, и она улетит, исчезнет бесследно, как будто её никогда и не было…