«Мама сказала — полить огород. Если сегодня не полить, все погорит: она с папой выберется сюда только через неделю. А так не хочется с этим шлангом возиться…»
«Не переживай, отдохни! Сам разберусь, что там и как. Посмотри пока телевизор», — он готов был на все, лишь бы избавить девушку от любых хлопот; да и перед ее родителями должно выглядеть человеком ответственным!
Он тянул упиравшийся шланг все дальше и дальше. Грядки да грядки; конца им нет…
И вот через час с облегчением отметил: осталось напоить всего четверть дачного участка.
Тем временем небо темнело. Сверкнула молния. Запахло дождем, сорвались две-три шальные капли.
Досадуя, он спешил, полный решимости управиться с огородом до того, как обрушится ливень. Совсем немного полить осталось, надо успеть!
…Я ни слова не выдумал. Все так и было: романтический, дурманный период отношений, когда мозги работают иначе, нежели у нормального человека.

Я иногда вспоминаю это как иллюстрацию к тому, насколько в Вятской губернии (Кировской области) удивительные люди... А почему сюда, в свой дневник, не записал? Из-за нецензурного слова? Но оно же не самое главное.
Нет, оно — и есть главное.
Ехал я на автобусе из города Уржум в город Нолинск. Расстояние небольшое. Автобус остановился в райцентре Лебяжье, и водитель объявил: двадцать минут!
Зачем стоять столько времени?!
Мужики вышли покурить; я сидел, думал: выйти, не выйти? И вдруг увидел: по другую сторону дороги — «Столовая».
Вятичи готовят вкусно, надо зайти. Ведь что в Нолинске будет, я не знаю.
Стою у раздаточной — никого. А времени остается — десять минут: надо получить пищу, расплатиться у кассы, съесть... В нетерпеливой досаде произношу сам себе: «Да е. твою мать!..»
Мгновенно из-за перегородки выглядывает радостное, искреннее, переполненное ко мне симпатией лицо девушки: «Я сейчас!»
Вспоминаю этот пустячный эпизод с чувством глубочайшего умиления.

Ценитель поэзии Евгения Винокурова Вадим Перельмутер вспоминал:
«В восемьдесят пятом главный редактор “Литературной учебы” Ал. Михайлов попросил меня заказать кому-нибудь статью о творчестве поэтов-фронтовиков, доживших до сорокалетия Победы. Я позвонил Ольге Панченко, дочери поэта (Николая Панченко), можно сказать, выросшей среди персонажей будущей статьи. Месяц спустя она принесла текст. Прочитав его, “главный” вызвал меня и, почему-то глядя в сторону, сообщил, что статья ему понравилась, но в ней “слишком субъективный подбор имен” (цитирую дословно). И уловив мое недоумение, добавил: “Передайте автору мое, — чуть замялся, — пожелание”. Позвав Ольгу в редакцию, я, по-прежнему не улавливая смысла услышанного, так и сделал — процитировал. Она иронически улыбнулась: «Евреев, значит, разбавить надо»... И “разбавила” — Винокуровым и кем-то еще, забыл…»
Меня в этой истории удивляет Перельмутер: он пишет так, будто не знает, что Винокуров — популярная еврейская фамилия. (Поэт был евреем по матери, и фамилию взял себе материнскую.)

Читая бесконечные тексты о политике, я заметил (если нигде ничего не пропустил), что ни об одном политическом деятеле никто не сказал: образованный, умный, бескорыстный, скромный, простой…
Значит, у нас совсем все плохо.
Почему я об этом подумал?
Мой друг очень хотел иметь у себя знаменитую книгу Льва Разгона «Непридуманное». Писатель, критик, правозащитник, Лев Эммануилович познал семнадцать лет лагерей. Я решил отдать другу свою книгу, а перед этим перечитал ее. В ней есть такой показательный момент:
«Я знал близко многих крупных деятелей партии. Среди них были образованные и умные люди, которых украшали такие превосходные качества, как бескорыстие, скромность, простота. Но все они были политиками — то есть слово их не стоило ни гроша. Они безропотно подчинялись чему-то. Сила их была только кажущейся, за ней ничего не стояло. Чувство их зависимости бросалось в глаза с очевидностью, ясной даже для такого молодого и увлеченного политикой человека, каким был я».
Значит, тогда хоть еще это можно было заметить: ум, бескорыстие, скромность и прочее.

В воспоминаниях скульптора Евгения Вучетича есть эпизод: он в гостях у писателя Фёдора Гладкова.
Смеясь, думаю: что творится с языком! Теперь никто так гневаться не будет...
«Гладков полностью терял самообладание и становился невозможным, когда слышал неправильное произношение слов, их неверное толкование и так далее.
Как-то сидим за столом. Пьем чай. Разговор о том, о сем. Кто-то произносит: “Орловщина...”
Ай-яй-яй, что поднялось!... Гладков бледнел, потом багровел.
— Безобразие! Какая это еще там “Орловщина”?! Безобразие! Безобразие! Нет такого понятия. Суффикс “щина” означает понятие со знаком минус! Например! Поповщина! Махновщина! Барщина! Вот, например, чепуха, которую вы сейчас несете, объясняется словом “чертовщина”!
Словом, — шум на полвечера.
Внук Фёдора Васильевича произносит слово “учеба”. Опять крик:
— Безобразие! Нет слова “учеба”, как нет слова “лечеба”. Есть слово “лечение” и есть слово “учение”.
Наконец, старик начал тяжело дышать; значит, буря проходит.
В это время — звонок.
— Евгений Викторович, это вас.
Беру телефонную трубку. Голос человека, который мне неприятен. Но нужно встретиться.
— Позвоните, пожалуйста, через пару дней.
Снова шум-гам.
— Евгений Викторович, вот от вас я этого не ожидал! Безобразие! Безобразие! Это же черт знает что такое! Бывает пара целковых! Пара сапог! Пара гнедых! Пары дней не может быть потому, что день идет за днем, а не два дня вместе!»

Мне он однажды так помог, этот поэт, автор четырех сборников, многих публикаций! Выручил, — сделал то, что не мог сделать я, поскольку отсутствовал в то время в Москве. Мелочь была, конечно, но люди и такой мелочью зачастую помочь не могут... «Будете новую книжку издавать, напишу предисловие», — полушутя пообещал я.
Проходит время, и мне звонит его друг: «А ты помнишь — предисловие Юрию Юрьевичу обещал написать?» — «Э-э-э... помню».— «Вот как раз тот самый случай. В первых числах мая он будет сдавать книгу в типографию». — «Так ведь уже конец апреля!» — «Вот поэтому нужно быстро».— «Есть у вас его сборники? У меня ни одного» — «Есть, дам».
Ознакомился — и за голову схватился: да я же там ничего не понимаю! Совсем чуждая мне поэтика!
Но писать надо.
Стал вникать глубже.
Написал.
Понравилось и другу, и поэту. И даже отчасти мне.
Миновал год. Встречаю того друга: «Как с книжкой дела?» — «Ты знаешь, он решил не мелочиться, а издавать сразу двухтомник».
Прошел еще год. И вот на какой-то презентации вижу самого поэта.
На мой вопрос о двухтомнике он помрачнел и махнул рукой:
«Я внимательно перечитал все свои стихи, что понаписал за столько лет... И подумал: да какой я поэт! Разве я поэт? Чушь все это, чушь. Никому это все не нужно. Не хочу я ничего издавать».

Никак не могу убедить человека составить свою книжку. Уже все написано, — только составь!
Нет! «А что дальше? Где ее примут?» И т. д.
Прошлой осенью я имел счастье высказать писателю, драматургу Андрею Яхонтову свое восхищение его книгой «Коллекционер жизни» (у меня — издание 1997 года) и напомнить некоторые из нее фрагменты, особенно мне близкие, понятные, да и просто забавные. В числе прочих — вот этот:
«Я всегда придерживался очень простого правила: делать то, что в моих силах, а уж судьба пусть распоряжается сделанным по своему усмотрению — тебе же должно быть не в чем себя упрекнуть! Все говорили: “Бессмысленно относить рукопись в библиотечку «Крокодила», там молодых не печатают”. Я отнес. Шансов, разумеется, у меня не было никаких (даже при том, что я был знаком и дружил с тогдашним главным редактором Евгением Дубровиным). И вот тут-то вдруг появляется постановление ЦК КПСС о работе с творческой молодежью. В “Крокодиле” хватились: есть хоть одна рукопись молодого? Только одна. Так и вышла моя первая книжечка».
Это касается, конечно, не только писательства. Убеждался не раз!
И, казалось бы — все так просто... Но для многих и многих — непреодолимо.

Раньше, приезжая в Вологду, я останавливался в «геологической экспедиции» (первый этаж старого деревянного дома, в пяти минутах от центра). Потом, когда «экспедицию» распустили, ночевал в купе одинокого вагончика, приписанного к вокзальным «комнатам отдыха»: тишина, ни человека!.. Упразднили и вагончик. И тогда — судьба свела меня с изготовителем мини-книжек Владимиром Богачевым; по его настоянию я стал гостить у него.
Но моим вечерним прогулкам по Вологде вскоре был нанесен большой удар: из-за безобразного поведения родственников... Богачев разменял квартиру (что в самом центре!) и обосновался в поселке Куркино, километрах в 30 от города, — поближе к полузаброшенной деревне, где у него изба и огород.
Около шести вечера — последний автобус на Куркино. Но уж нет, мне лишний час дорог: я отправляюсь на восьмичасовом, проходящем; тогда от трассы по пустынной дороге приходится идти три километра.
Но трудность не в этом: оставив позади Вологду, автобус погружается в кромешный мрак, и главное — не пропустить указатель на Куркино, а то заедешь к черту на кулички. Я отмерил себе время, в течение которого мог ехать спокойно, после чего напряженно всматривался в окно: вот-вот фары должны нащупать указатель…
А далее мой фонарик нащупывал этот самый поворот на Куркино. И — шагаешь в таком же мраке, едва различая тающие силуэты придорожных кустов…
В последний раз из-за метели я едва не проехал поворот. Снег остервенело колол лицо, порывы ветра сбивали с ног. Но я подготовился: чтоб веселей было идти, запасся бутылкой шампанского. Теперь никакие бури нипочем!
Прошел километра полтора. И вдруг из ниоткуда, навстречу — фары. Легковушка останавливается прямо перед моим носом. «Это что еще за разбой на дороге?» — думаю. Инстинктивно нащупываю в пакете горлышко бутылки, — мало ли что... Слышу молодой голос: «Садись, подвезу!» И не успел я заметить человеку, что вообще-то нам едва ли по пути, как машина уверенно развернулась ко мне задом.
Я сел. Ух, теплынь, комфорт!..
«Сколько раз мне приходилось пешком шпарить туда и обратно! — радостно вспоминал парень. — И в мороз, и в дождь, и в метель! Работа была такая, что не успевал на автобус. Долго копил деньги, и вот — купил дом в городе, машину, — и как король езжу! Но если вижу — идет человек, а в природе такое творится! — сразу вспоминаю себя прежнего…»
И ни о чем меня не спросил. И я — даже имени парня не узнал…

— А он раньше любил то, что я пишу. Столько меня цитировал, такие хорошие слова говорил! А теперь меня как будто нет. Не замечает. Сказать, что был неискренен, нельзя. Тогда что — разочаровался?
Я посмел предположить:
— Дело может быть в другом: у него была потребность в вашем слове. Может быть, жажда. А жажду, как известно, нужно утолить. Если человек хочет пить, он что делает? — пьет. Воду, сок, вино... Разве у него наступает разочарование в воде? в соке? в вине? Просто он понимает: хватит, напился.
И чуть не забыл добавить:
— А там, глядишь, и вернется к вашим книгам... Нельзя же бесконечно читать одно и то же и восторгаться одним и тем же: кто-то постоянно перебегает дорогу...
Утешил? Кажется, не очень.

У Фазиля Искандера вычитал фразу: «Он настолько презирал людей, что никогда им не лгал».
Можно сколько угодно говорить о собственной честности, о неумении обманывать... Но разве можно и вправду никогда не обманывать?
Всего один пример.
В недалеких окрестностях Пензы есть диковинный дворец в стиле неоренессанса, — бывшая усадьба Устиновых. К остаткам старинного парка пройти можно, а вот к дворцу — запрещено, охрана: в нем и на прилегающей к нему территории — психоневрологический диспансер.
Но чтобы я, да в старинную усадьбу, да не проник?! Обхитрить удалось всех: и охрану, и персонал. Правда, напоследок меня вычислила уборщица — когда я осматривал интерьеры дворцовой комнаты, отведенной для психологической разгрузки душевнобольных (как известно, уборщица — главный человек в учреждении). И строго наказала: «Спуститесь к директору, пока я сама не доложила. Не бойтесь, он не злой».
Директор оказался любителем истории. Конечно, пожурил меня, но потом мы легко нашли общий, дружественный язык. «Возвращайтесь осторожно, старайтесь ни с кем не разговаривать», — попросил он напоследок.
Не получилось. На полпути к выходу я поймал неподвижный тоскливый — и, конечно, безумный — взгляд сидевшей на бордюрчике маленькой женщины. Она будто силилась мне что-то сказать, и я остановился. Чтобы прервать тягостное молчание, неуверенно сказал «здравствуйте». «Здравствуйте», по слогам ответила она, помолчала и спросила тихо и жалобно:
«Вы откуда?»
Ну что ответить? Только простое, односложное:
«Из Пензы».
«А куда?»
«В Пензу, обратно».
«Как хорошо... как хорошо... Я вас очень прошу... там, в Пензе, передайте от меня привет... Маше и Филиппу. Они меня помнят».
«Не волнуйтесь. передам» (я даже чистую правду никогда не говорил с таким искренним лицом!)
«А вы точно передадите? Не забудете?»
«Нет, не забуду...»
Женщина, продолжая смотреть на меня с мольбой, напомнила:
«Маше и Филиппу».
«Я обязательно передам. Не беспокойтесь», — с удивительной для меня самого ласковой интонацией заверил я несчастную.
«Вы... обещаете?»
«Обещаю».
Кажется, она успокоилась.

А вот в бывшую обитель преподобного Нила Сорского хотелось проникнуть по-честному.
Среди перечня достопамятностей городка Кириллов Вологодской области и его окрестностей об этом глухом уголке — ни слова. Есть Кирилло-Белозерский, Ферапонтов, Горицкий монастыри, есть природные дивы, а Нило-Сорской пустыни — нет.
Да потому что там приют душевнобольных.
Как туда добраться? Из Кириллова в 7 утра — рабочий автобус. Сначала асфальт, потом — трясучая грунтовка.
Я ехал осенью; за окном — березы, осины, ивняк и совсем побелевший, будто истерзанный многолетней стиркой, иван-чай...
Приехали: скучноватая оштукатуренная монастырская стена с деревянными башенками по углам. Поблизости — домики для рабочих и обслуги, два старых корпуса. В общем, все монастырские постройки — поздние (в духе эклектики).
Вход — там, где крытая жестью надвратная церковь со снарядоподобной верхушкой. Внутри просматривались невыразительные, как и все здесь вокруг, кубические корпуса. Охранник говорит: даже не надейся, директриса у нас еще та, отошьет вмиг.
Возвращаюсь к домику дирекции. Вхожу. Тетя серьезна; в ее глазах я сразу прочел «нет».
Я начал оригинально:
— А можете мне ничего не говорить, я все про вас знаю, мне уже доложили: не пустите ни за что.
Глаза директрисы приобрели озадаченно-досадливое выражение: серьезно? шутит? придуривается?
— Ясно, что не пущу, посторонним тут ходить строго запрещено. Нечего вам тут делать.
— И все же почему я сюда приперся из самого Ростова-на-Дону, — спокойно продолжал я: — понадеялся на чудо. Что в таком святом месте — кто бы здесь теперь не жил — чудес не бывает, не поверю ни за что. Я что хочу всем этим сказать... Если есть «строго запрещено», значит, есть и чудо. Сделайте его, впустите меня...
— Чудо? — усмехнулась директриса и пробурчала: — Да, чудес тут хватает. Вернее, чудиков.
— Намек понял, — сыронизировал я. — Ну так вы человек привычный: одним меньше, одним больше. Свершите чудо («Будьте достойны памяти святого Нила Сорского», — хотел еще добавить, да вовремя остановился: шутка могла быть принята за издевку), пропустите меня...
— Ростов-на-Дону — это Украина? — строго, но примирительно спросила директор, и я понял, что вопрос мой решен положительно.
«Экскурсию» провел охранник.
...Совершенно ровное место; ничтожная речушка Сора среди комковатой земли (коровы топтались, что ли?), все как-то сиротливо, мелколиственно; непривлекательный бледный лес вдали...Тоска берет. И что нашел в этом месте Нил Сорский?

Драматург и сценарист Александр Константинович Гладков в книге «Встречи с Пастернаком» пишет о том, сколь безбедно жили в Чистополе первые лица советской литературы; в частности, Леонид Леонов держал даже сторожа, который по ночам с охотничьим ружьем охранял его чемоданы.
Кирилл Ковальджи в своих литературных зарисовках вспоминает о телефонном разговоре с Леонидом Максимовичем, который капризно и грубо отказывался давать интервью для журнала «Юность», утверждая, что журналисты всегда врут. Как ни уверял Ковальджи писателя, что работает честно и все записанное будет согласовано, уговорить Леонова не удалось: «Барин повесил трубку».
А вот о чем рассказал мне мастер мини-книжного дела вологжанин Владимир Богачев.
Очень хотелось ему получить автограф от «литературного генерала»! И поспособствовал ему в этом начинании известный писатель Борис Васильев: позвонил Леонову, и тот назвал удобное ему время.
В подъезде Богачева встретил консьерж, доложил Леонову.
Владимир поднялся на нужный этаж и оказался перед дверью общей прихожей. Позвонил.
Послышались шаги. Приоткрылась дверь, из щели выглянула рука, ухватила книгу.
— В 16 часов! — деловито произнес женский голос. Дверь закрылась.
В назначенное время Богачев поднялся к знакомой уже двери, нажал на звонок.
Шаги. Тот же строгий женский голос:
— Что вы хотите?
— Я вам книжку Леонида Максимовича приносил, для автографа, вы сказали прийти в 16...
— Вы мне ни-че-го не передавали! — отчеканила женщина и немедля захлопнула дверь.
Забыла, перепутала?
Позвонить повторно у Богачева не хватило духу.

Известно, что у поэта Николая Старшинова была самая крупная в России коллекция частушек — более шести тысяч. Василий Белов страшно возмущался: «Это клевета на русский народ! Я живу в деревне (Белов, выходец из деревни, жил в Вологде) и никогда не слышал, чтобы кто-нибудь пел или сочинял подобную мерзость. Это все Коля Старшинов с Костровым на рыбалке выдумывает матерщину всякую, а потом выдает за народное творчество!»
Однажды для какой-то торжественной встречи Белову понадобились мини-книжки для подарков гостям, и он зашел к известному вологодскому мини-книжнику Владимиру Богачеву. Спеша выбрать нужное, вдруг произнес нечто нецензурное.
— Василий Иванович, какие слова вы говорите! — шутливо удивился Богачев.
Белов обернулся и тоном, не признающим возражений, наставительно изрек:
— Русский писатель должен знать мат в совершенстве!

Рассказывает Владимир Богачев.
Из Москвы приехала с дочерью исследовательница биографии Николая Рубцова (кто в теме — без труда поймет, о ком я): «Устрой мне встречу с Беловом Василием Ивановичем, он хорошо знал поэта».
«Причем тут я, — отвечает Богачев, — там все решает генералиссимус — Ольга Сергеевна». Но все же позвонил Беловым, и те согласились: пусть приходят.
Гостьи остались с Беловым, Богачев и Ольга Сергеевна удалились в другую комнату.
И слышат вдруг: вскрик! Василий Иванович чем-то недоволен! «Пойду посмотрю», — встрепенулась Ольга Сергеевна.
Вернулась встревоженная: «Надо бы их как-нибудь вывести. Скажем: Василий Иванович нездоров» (что абсолютная правда).
На улице Богачев спросил женщин: что у вас там стряслось? Все нормально, — отмахнулись они, — познавательный вышел разговор!
Через несколько дней Богачев позвонил Белову: можно заглянуть? «Открою, если доползу до двери», — согласился писатель (он был дома один).
«Что они вам такое сказали?» — не удержался от вопроса Богачев.
Василий Иванович побледнел, часто задышал и с возмущением выдохнул из себя:
«Да представляешь!.. представляешь!.. они меня спросили!.. был ли Рубцов... как это слово... короткое... на букву «г»... по-простому говоря, был ли он пидарасом?!»
(Именно так воспроизвел Белова Богачев.)
Совсем офонарели гостьи...

Кто-то провинился передо мной — значит, «он виноват».
Провинился я сам — понятно, «так сложились обстоятельства».
Если не забывать об этой простейшей схеме, совсем не сложно стать поснисходительней к другим.
Однако остается вот какая трудность: не ждать того же от человека, перед которым провинился я.
...Но что есть трудность, как не стремление ее преодолеть?

Григорий Кружков на мое прошлогоднее поздравление с Днем рождения (14 сентября) откликнулся так:
«Дни рождения хороши только в детстве. Главное, подарков никаких уже не ждешь — кроме тех, которые дарят не люди, а собственный кот, или дождик, или чья-то случайная улыбка».

Какие теплые письма приходят мне время от времени от коктебельского отшельника Владимира Алейникова! Вот он в чем-то спорит со мной по поводу моих оценок его стихов и полностью соглашается с моей оценкой творчества Леонида Губанова.
«Все слова у меня в стихах, несмотря на “стихийность”, стоят на месте, там, где надо. Чем больше времени проходит со времени написания стихов, тем больше сам я убеждаюсь, что написано это — раз и навсегда. (О том, какая это на самом деле напряженная работа, и о том, чего это стоило, и о том, что это тысячи раз обдумывалось, лучше помолчим.)
А “стихийность” — потому, что стихи мои живут в стихии русской речи. И все уравновешивает гармония. (В отличие от хаотичной и часто дисгармоничной стихийности — импровизационной спонтанности — Губанова).
“Править” Губанова — занятие бессмысленное. Потому что тогда из каждого стихотворения останутся три-четыре строчки. А в хаотичном виде, и особенно при чтении его стихов вслух, его стихи воспринимаются как нервное, взвинченное, дисгармоническое, пусть нередко и с полной чушью, глупостью, ерундой, перепевами самого себя, дикостью, неровностями, провалами, алогичностью и прочим — некое, отчасти даже завораживающее некоторых, звучание. Но стоит внимательно вчитаться в его тексты — и начинается катавасия... Так что пусть они остаются такими, как написаны.
Вообще для настоящих русских стихов грязь всяческая — неприлична, неестественна, чужда.
В настоящих стихах — есть благородство и свет.
Бродский — мой полнейший антипод. Слово он (в отличие даже от Губанова) не чувствовал. Наверное, прав был Тарковский, сказав, что Бродский поэт хороший, но у него от стихов Бродского ощущение, что он пошел гулять, а за него стихи пишет какая-то машина.
Дар, талант настоящий у Губанова, конечно, был. Я всегда говорю: важно, как человек распорядится со своим талантом. Леня — все пустил на самотек. И вот — результат. Даже на небольшую книжку собрать его полноценные стихи почти невозможно. Практически везде в текстах — вопиющее то да се.
Губанову до меня — очень далеко.
Но какой-то секрет воздействия стихов Губанова на людей (особенно с неуравновешенной психикой) — есть. Грубое и вульгарное люди всегда лучше воспринимают (пример — Лимонов), чем глубокое и разумное. Посему — пусть Ленины стихи остаются в их “первозданном виде”.
Был уже грустный опыт Аллы Рустайкис, матери первой губановской жены Алены Басиловой, когда она, желая добра, “исправила и улучшила” губановские стихи, для первых публикаций на родине. И тексты превратились — в откровенный, но приглаженный кошмар.
Губанов, наверное, устный поэт. Для устной традиции.
В письменной нашей традиции — свои законы и правила.
Когда я пишу, то чувствую, что улавливаю вибрации вселенной. И выражаю это — в речи. Вещи свои нередко я строю, как в музыке. И в них — свое звучание, музыкальное, фонетическое. Но еще в них чрезвычайно важна значимость каждого слова и соединения слов в единое целое, синтез».

Где еще можно уткнуться в телевизор, как не в гостях! Или не в гостинице!
По НТВ смотрел «Глухаря». О, не отрываясь!
А что запомнилось?
Из серии в серию — охи, вздохи, стоны, усталые всхлипывания, хриплость, переходящая на шепот... Одно и то же. Быстро надоело, честно сказать. На одном обаянии Максима Аверина фильм все-таки не может долго держаться. Глухарь исчерпал себя задолго до окончания сериала.
А что по другому каналу? «Улицы разбитых фонарей». Ребята играют в мужчин. Этакие сильные мужики с крепко поставленными голосами.
Когда начался нарочитый «Карпов», я уже был вне зоны действия телевизора. И прекрасно!

В Летнем саду я не увидел ни тигров, ни львов, ни обезьян, ни мартышек… ни даже кошек и собак, хотя старательно высматривал хоть какую-нибудь живность за сквозными деревянными заборами, установленными вдоль кустарниковых изгородей (ну и сочетание: мертвенный зеленый цвет — и живая, подрагивающая листва!). Но нет, — газоны пусты… Так и проходил непонятно зачем по этим лабиринтам-коридорам, к стенам которого жались словно откуда-то второпях вынесенные, чуждые всему копии старинных статуй.
Летний сад мне показался зоопарком, из которого увезли зверей. Или — который ждет их поступления.
А если бы такое сотворили с Павловском? Петергофом? Гатчиной? Ораниенбаумом?
Был Летний сад, стал — каким-то странным объектом…

Старик Оник Самсонович Агабеков, тбилисский армянин, в 1940-50-е — директор Тбилисского окружного Дома офицеров, в последние годы жил в Новом Афоне. Много он мне рассказывал об артистах того времени: и о тбилисцах, и о гастролерах. Любимой темой его был тбилисский театр имени Грибоедова. Как присказку, раз сто он повторял мне слова актера Мавра Пясецкого, упрямо отказывавшегося принять неоднократные приглашения погостить в Новом Афоне:
«Понимаешь, Оник, не люблю я Черноморского побережья. Эвкалипты, магнолии, пальмы — это все замечательно. Но под этими деревьями я забываю, что я человек. Под этими деревьями — особенно под пальмами — я себя обезьяной чувствую!»
Вот что значит — не пускаться в объяснения и оправдания, а просто вовремя отшутиться!

Интересное в место в одном из интервью Уильяма Фолкнера:
«Мне кажется, каждый романист — это неудавшийся поэт. То есть сначала человек попытался писать стихи и убедился, что не сможет. Потом попробовал себя в жанре рассказа, который по сложности формы стоит на втором месте после поэзии. И только потерпев и здесь поражение, принялся за сочинение романов.
Я сам неудавшийся поэт. В молодости я пытался писать стихи, но понял, что поэта из меня не выйдет. Вот я и обратился к роману».

Читаю статейку, в которой, в частности, рассказывается о Сергее Аркадьевиче Андреевском, поэте, критике и юристе, очень известном в ХIХ — начале ХХ века.
Андреевский был уверен, что в России «и коронный суд, и присяжные заседатели никогда не принимают на свою совесть сомнительных доказательств»; что в сложных процессах, где «имеются улики коварные и соблазнительные, добиться правды под силу только художнику, чутко понимающему жизнь, умеющему верно понять свидетелей и объяснить истинные бытовые условия происшедшего».
Особо интересны ему были процессы, в которых виновность подсудимых является очевидной: «Именно в этой области наша русская защита сделала наибольшие завоевания проповедью гуманности, граничащей с милосердием».
Замечание французов: «В России всегда оправдывают преступников — их называют несчастными» — Андреевский воспринимал как похвалу, поскольку «ни в какой другой стране нет более человеческого, более близкого к жизни, более глубокого по изучению души преступника суда, чем наш суд присяжных».
«Гуманизм роднит адвокатуру с русской литературой, превзошедшей западную искренним и сильным чувством человеколюбия, — говорил Андреевский. — Русская адвокатура взяла себе девиз: “все понять значит все простить”».
В подтверждение того, что российские адвокаты перенесли «простые, глубокие искренние и правдивые приемы нашей литературы в суд», он приводил рассказы Чехова «Злоумышленник» и «Беда».
Андреевский любил повторять слова князя А. И. Урусова: «Произведение слова — это единственный вид бессмертия. Один стих может пережить целый народ».

В книге Льва Рубинштейна «Знаки внимания» встречаю такое: немецкий коллекционер, владелец художественного музея показывает автору рояль, на котором однажды играл Рихтер для десятка слушателей.
«Здесь играл Рихтер, — рассказывал Мюллер, — а здесь сидели гости. А вокруг дома стояли несколько нанятых мной человек и палками отгоняли соловьев. Они пели ужасно громко и мешали маэстро играть, а публике слушать».
Меня это очень позабавило!
Дело в том, что Рихтер — я понимаю, великий артист. Но я не отношусь к числу его поклонников... Другой великий пианист, Константин Игумнов, любил напоминать, что рояль — инструмент клавишный, а не ударный. Вот, по моему мнению, Святослав Теофилович эту нехитрую мудрость часто забывал...

В антракте редактор журнала «Детское чтение для сердца и разума» Пётр Кобликов представил меня проходящему мимо Андрею Житинкину, завоевавшему репутацию «эпатажного» (дело было в июне). Вместо того, чтобы бросить на меня рассеянный взгляд (и в ту же секунду забыть), режиссер кивнул, даже не повернувшись в мою сторону. И — сама деловитость, воплощенное самоуважение — прошел дальше. Я подумал: а если бы он отбросил и эту условность (то есть — и не кивал бы)... Ведь ставил же спектакль, персонажи которого всю ночь матерятся («Игра в жмурики» М. Волохова).
Но я не о том хотел сказать. Дочитал его записки «Плейбой московской сцены». В них, в частности, точно выражено то, что я чувствую, приходя в Театр на Таганке. А чувствую — какую-то подспудную тяжесть... Веселый спектакль — смеюсь, но словно бы сквозь слезы. Драматический сюжет — не могу смотреть на актеров, взгляд опускается к полу (а в юмористических моментах — публика довольна, хохочет; а я думаю: чего они ржут? — там ведь дело к такой душеразрывающей развязке идет!)
Итак, Житинкин:
«Я занимаюсь театром, потому что от театра ничего не остается. И эта вечность глобальная и невечность конкретная меня просто заставляют вибрировать. Сама мысль, что все то, чем я занимаюсь, настолько сиюминутно, что подобно эфиру дает какую-то витальную силу тому, что я делаю. У поэтов остаются стихи, у композиторов — ноты, у живописцев — картины. У киношников, в конце концов, пленка, целлулоид... У нас не остается ничего. Декорации сжигают или списывают в утиль, фотографии желтеют, а записанный спектакль — уже совсем не то. Это Ильич в мавзолее, если хотите».
Ну а далее — такая вот красивость: Житинкин сравнивает спектакль с солнцем, которое каждое утро рождается заново и каждый вечер падает в море. То есть спектакль — это часть природы.
(Подумалось: а остальное искусство — разве не часть природы?)

Поэт Кирилл Ковальджи (царство ему небесное) решил, что ПЕН-центр — прекрасное место для нашей встречи.
Первым, кого я там узнал, был Андрей Битов; он сидел в углу комнаты, в маленькой компании неизвестных мне лиц и добродушно, непринужденно поддерживал беседу. Я вспомнил о его «боевых подвигах» и подумал, что неплохо бы еще, для завершенности картины, огородить его ширмой.
Тут же пришло в голову вычитанное в записках бывшего петербуржца, ныне иерусалимца Владимира Ханана. Однажды поэт Олег Григорьев пожаловался, что Битов обрушил на его голову бутылку; к счастью, Григорьев успел уклониться, и удар пришелся не по центру. «И главное — ни за что! — возмущенно сказал Григорьев». — «Ну конечно, — усомнился Ханан, — с твоим-то длинным языком…» — «Подумаешь — велика обида! Просто я сказал, что его проза — говно».
Здесь же, в ПЕН-центре, мы должны были встретиться с Борисом Кутенковым. И вот он пришел.
— Здесь Битов… — предупредил я Кутенкова.
— А он драться не будет? — осторожно спросил молодой поэт.
— А вот мы сейчас и проверим, — ответил я, решительно уступая ему проход.

Поэт невеликий — пусть хоть сугубо традиционный, хоть непростой по языку, но все же непохожий на других, оригинальный, искренний, — мне интересней мастеровитого, пишущего знакомо-технично, так, как «принято писать сейчас». А ведь последних — большинство; какую фамилию не назовешь — все «хорошие»!
Это прекрасно выразил Пастернак в письме к Шаламову:
«Меня с детства удивляла эта страсть большинства быть в каком-нибудь отношении типическими, обязательно представлять какой-нибудь разряд или категорию, а не быть собою... Как не понимают, что типичность — это утрата души и лица, гибель судьбы и имени».

— Наконец-то мы познакомились! — прочувствованно сказал мне приезжий немолодой поэт. — Я знаю, вы чуткий читатель, тонкий ценитель. Я запомню этот день как день нашего первого рукопожатия. Вот, сейчас... сейчас... вот вам моя последняя книга, избранное. Но ничего такого не подумайте: дарю без намеков! Б е з н а м е к о в!
— Он что, попросил тебя написать отзыв? — спросила меня минуту спустя стоявшая поодаль поэтесса (видевшая, но не слышавшая нас).
— Да, он дал это понять. А откуда вы знаете?
— Я давно его знаю. Когда он от кого-то что-то хочет, в его глазах сразу проявляется что-то собачье...