Перед моим окном припарковалась машина.
То была машина времени.
Потому, что в ее тонированном стекле можно было четко видеть отражения людей, идущих в сторону моего двора от автобусной остановки, тогда как сами эти люди появлялись передо мною только спустя пару минут, предварительно скрывшись на какой-то миг в мертвой зоне. Таким образом, становилось возможным на краткое время заглянуть в будущее и увидеть то, чего еще не случилось, но что непременно должно было случиться.
Едва сделав это открытие, я увидел в стекле мелькнувшее среди прочих отражение торопливой молодой женщины, и во мне сразу прорезалось какое-то связанное с нею смутное, но очень желанное воспоминание, о котором сейчас не хочется толковать. Мне оставалось только терпеливо ждать, когда уже не отражение, но сама женщина появится перед моим окном. Однако минуты бежали одна за другой, а этого не происходило, хотя прочие случайные спутники ее давно уже материализовались и даже успели пересечь двор.
Того, что непременно должно было случиться, не случилось. Возможно, отражение оказалось ложным, или что-то неведомое произошло в мертвой зоне.
Тогда я понял главное: если машина времени дает сбой, ее несбывшееся предначертание обязательно должно превратиться в воспоминание.

Меня перестали узнавать. Я не помню, когда это началось. Быть может, когда я уволился с работы, и бывшие сослуживцы поторопились вычеркнуть меня из памяти? Или когда, уединившись на своей мансарде в надежде сделать что-нибудь путное, я потерял связи с шумной, но наскучившей богемной компанией? Впрочем, кажется, еще раньше, задолго до этого, меня равнодушно перестала замечать жена, а вскоре после развода я стерся и в памяти сыновей. К этому времени меня уже не узнавал отец, впрочем, вообще переставший кого-либо узнавать в свой последний год. Затем мой образ постепенно растаял в сознании соседей по подъезду, дворника и водопроводчика, не мог более удерживаться в голове кассирши ближайшего магазина, с которой здоровался ежедневно, и в головах моих бывших студенток, уклонявшихся теперь от попыток с ними заговорить. Разумеется, он был с легкостью вычеркнут из памяти нескольких должников, и навсегда улетучился из сознания вечно разочарованных просителей. На ближайшей детской площадке малыши и юные мамаши не откликались теперь на мое привычное шутовство. В мобильных телефонах перестал высвечиваться мой номер, а прежние друзья предпочитали дать отбой в ответ на уже незнакомый им голос.
Сейчас я привычно пытаюсь взять чашку с кофе, но рука бездейственно проходит сквозь нее: чашка не узнает своего старого владельца.
А ты, любимая, на кого теперь смотришь так пристально сквозь меня?

Мою тропу преградил сфинкс. Огромный как тысячелетний дуб, он возлежал в угрожающей позе, хорошо знакомой по гранитным изваяниям и бронзовым отливкам. В звериной части его тела кожа, покрытая короткой серой шерстью, местами собиралась мясистыми складками, тогда как лицо — женское и мужское одновременно — было гладким и безволосым, а голова увенчана затейливым нерукотворным убором. Нетерпеливо подрагивавшие мышцы его мощных задних ног ясно говорили о бессмысленности попыток моего побега.
Я знал: все, что нужно, — это отгадать предложенную им загадку. Ошибочный ответ стоил бы мне жизни, верный — давал освобождение, но приносил гибель мудрому чудовищу.
Беззвучно заданный им вопрос вывел меня из недолгого оцепенения, и я, не дав себе времени задуматься, начал отвечать. Но обмякший от волнения язык отказывался следовать путаным мыслям, дыхательный спазм парализовал гортань, а жесты вспотевших рук превращались в бессмысленную клоунаду. Долготерпение вопрошавшего, показавшееся циничным, дало мне возможность собрать волю и, преодолевая сопротивление собственных органов, наконец, прокричать на выдохе свой ответ. Моментально обессилев, я прилег было на серебристый мох в равнодушном ожиданье приговора, но почти тотчас очнулся от пронзительного и печального стона, доносившегося со стороны моего грозного собеседника. Теперь он был уже не грозен, а жалок, стремительно уменьшаясь в размерах и сморщиваясь на моих глазах. Было видно, что он сильно страдает, ища во мне сочувствия и пытаясь, в свою очередь, сообщить мне нечто важное. Но я больше не мог его слышать и понимать, и мне оставалось только молча прижать к груди это трогательно постанывающее существо, напоминавшее теперь экзотическую гладкошерстую кошку.
Припоминаю смутно, что загадка была о любви. Ответ же мой, по всей видимости, оказался не вполне точным, хотя и не совсем ошибочным.

Всю ночь из меня вылетали комары. Зарождаясь в разных частях тела, они покидали его, оставляя в моей коже множество саднящих отверстий в виде микроскопических кратеров, источавших кровь и лимфу. По одному или группами новые комары вливались в кружащую армаду родившихся прежде собратьев, а модуляции их тончайшего многоголосья, казалось, были синхронны волнам болевых уколов да изнуряющего зуда.
Комары моих страхов,
комары нанесенных мною обид,
комары моего стыда.
Каждый из них уносил частичку моей плоти, устремляя ее на чашу весов, предназначенных для сверки утраченного с остатком. Выполнив свою норму, они, должно быть, перевоплотятся в ангелов и вернутся, чтобы унять мои язвы.
Но это будет уже в другом сне — в придуманном, а не в настоящем.