Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Галина ИЦКОВИЧ



ВАВИЛОНСКАЯ БАШНЯ



Галина Ицкович — поэт. Родилась и выросла в Одессе. С 1991 года живет в Нью-Йорке. Получила степень Магистра социальной работы в 1998 году. По профессии психотерапевт, является также клиническим консультантом и преподавателем-экспертом ICDL (Междисциплинарного Совета по вопросам развития и обучения). Читает лекции по вопросам детского развития по стране и за ее пределами. Говорит, думает и пишет на двух языках, английском и русском. Галина Ицкович — автор многочисленных публикаций (с 2012 года). Переводы, стихи, публицистика и короткая проза публиковались в журналах и альманахах "Слово/Word", "Южное сияние", "Эмигрантская лира", "Гостиная", "Белый Ворон", "Витражи" , "Чайка", "Палисадник", "Ступени", "Золотое руно", "Форум", "Psychology.ru", "Poetica", "Asian Signature", "Cardinal Points Literary Journal", на сетевых литпорталах "45-я параллель", "Золотое руно", "Интер-Фокус", "Белый Мамонт", "ИнтерЛит", "Elegant New York" и в коллективных сборниках "Contemporary Jewish Writing-2015", "200 поэтов-2015", "Нарративная поэзия" (2016), "Площадь мира" (stihi.lv, 2017). Книги: "Женская поэзия Америки: переводы" (с В. Емелиным, 2015). Собкор портала "Интер-Фокус", член редколлегии портала "Золотое руно". С 2015 года до прекращения проекта "Народный поэт" была членом экспертной коллегии премии. С 2017 года ведет авторскую программу "Поэтический невод" на интернет-радио "Поговорим" (Нью-Йорк).
Неоднократный финалист и лауреат поэтических конкурсов: "Эмигрантскoй лиры" (2013, 2014, 2016 — 2-ое место в двух номинациях, за переводы и за поэзию), "Провинции у моря-2015", "Редкой птицы" (Гран При-2015), интернет-конкурсов "Лужарская долночь" (2013), "45 калибр-2015, 2016" и интернет-конкурса "Эмигрантская лира 2016/2017" (3-е место), шортлистер международного конкурса "Open Eurasia and Central Asia Book Forum & Literature Festival" (2017).
Переводы стихов использованы в документальном фильме "Портреты, поэты, Одесса" (2016) и х/ф "Герой" (2017).



МАЛЬЧИК ИЗ МОЕГО КЛАССА

Когда на границе, на въезде в сон,
Где реальность, как акварель, расплывается,
Вдруг звонит старомодным звонком телефон,
Я вздрагиваю: "Мальчик из моего класса".

Он звонил очень часто: был, может, влюблен?
Я была вежлива. Папа ругался.

Да что это я?! Мне б других вспоминать,
Интересных ребят. Он — как клякса, скушен.
Звонил и молчал — сколько можно молчать?!
Дышал в таксофон — размораживал трубку,
И мама сначала смеялась: "Тебя!",
А после сердилась, уже не на шутку.

Вот, кажется, вспомнила: он одолжил
В буфете деньжат — то ли рупь, то ли трешку.
Он, кажется, вовсе домой не спешил.
Застойное блюдо: сосиски с горошком.
Он все не взрослел. Он один не взрослел.
Довольно-таки инфантильный малый:
Уже все покуривали в березняке,
A он все гонял в "казаки" и "сало".

Никогда не прорвавшийся в "хорошисты",
Исполнительный, пустоглазый.
О чем говорить с ним? Хоть как-то выделись,
Слышь, мальчик из моего класса.

На въезде в сон, неизменен, — век измениться не дал:
Сменные тапки, портфельчик старенький.
Он мне даже не нравился никогда,
Мальчик из моего класса,
Сгоревший в танке.



УЧЕНИК

У Петра веснушки и пластика снулой рыбки,
На щеке проклевывается розовое — подросткОвый нарыв,
А улыбка сворачивается улиткой.
Пётр — хороший парень, но лучше бы уходил.
Он говорит: "Я предам тебя, когда пропоет крокодил,
Прокукует козел, провизжит стрекоза" —
И теперь я живу среди странных звуков.
Почему-то мне стыдно глядеть в Петровы глаза —
Это я создаю дилемму. Смотрю на руки
(Он раньше ими меня обнимал) —
Слепые, скользкие глубоководные штуки —
Что там — мина? чмокающая дюна? провал?



КОЛОНИАЛЬНАЯ ШКОЛА ЖИВОПИСИ

Мария томится. Ей хочется выйти,
Но стыдно проситься — уже не ребенок.
В углу над художником муха бессонно
Жужжит. Он хотел бы ускорить событья,
Он — оппортунист и дитя поколенья,
Живущего быстро, стремительно даже.
...Коса то и дело вплетается в пряжу,
Котенок зажат в духоте межколенной.
Сама согласилась просиживать утра
Пред ним (он сказал, в ожиданьи сюжета).
Увлекшись испанским занятием этим,
Он больше не может расписывать утварь,
Но — тщание стало второю натурой.
Марии, туземке со взором воловьим,
Не видно со стула, как будни подворья
Уже полотно наполняют: с натуры
Прописаны горы, прижатые тесно
К домам, окруженным хозяйственным хламом.
По кАмням ступает груженная лама,
Синьоры бранятся с погонщиком местным,
А в самом низу обитают растенья...
Но — нету сюжета. И зной заливает
Долину к обеду, и все засыпают…
Художник внезапно проснулся, растерян:
Мария трепещет. Он разницу знает:
Не тряска, не дрожь, а томительный трепет.
Смущен, бесполезную кисточку треплет.
Проспал! Что-то сдвинулось в воздухе затхлом.
Пока он дремал, здесь рукою искусной
Архангел прошелся, и аквамарина
Добавил, и золотом сбрызнул Марию,
И мир изменил.
Благовещенье в Куско.



AПЕЛЬСИНЫ ИЗ МОСКВЫ

В дни, когда я считала,
что морошка — это небольшая такая морока
и все еще путала Сирано и сирокко,
на щеке или лбу иногда расцветал
черный ромбик со словом "Марокко".

Я болела за шкафом — как сладостно!
В новостройки вливались инъекцией сумерки.
Апельсинное тело истекало органными трубами.
Апельсинные трубы во рту моем сладостно лопались,
а замерзшие трубы в котельных отчаянно лопались.
Я брела по просторам моей третьей за зиму простуды.
За окном бился ветер. Он врывался всегда ниоткуда.
Был ли это муссон, суховей ли, самум ли, сирокко?
Всюду он проникал, он меня доводил до марокко,
он морочил меня,
одаряя ознобами, обмороками,
он меня заключал в черно-желтые клейкие ромбики.
Ну, а ромбик сулил
витаминов разгул в моем теле,
острый запах зимы
и Москвы с настоящей метелью.
Пламенело в гортани
простудное яркое зарево,
и рождалось в органе
проведение темы простуды,
его предзакатное марево.

Я лежала за импортным шкафом, и мне одиноко
не бывало в те дни, потому что мой гость из Марокко
отдавал мне себя и клеймо, и оно становилось
Холстомера тавром, или знаком ужасных трех лилий
в тайнике подключичном, пока я болела, читая,
одинокой чаинкой кружась по поверхности чая.
По ту сторону шкафа рабочие пол циклевали усердно.
Под тремя одеялами я расширяла усердно
лексикон, и судьбу вышивала, вынашивала до срока,
и новехонький дом наполняла тоскою предсмертной,
и наклейки копила с магическим словом "Марокко".

Мне казалось, что вдруг я умру —
                                   никогда не исполнится десять...
никогда не покину февральскую слякоть, задворки Одессы,
не видать мне Марокко, его апельсиновой дали.
Хорошо мне на этом конце говорить о начале:
я простуду давно заменила другою болезнью,
я забыла о пыли наждачной, уколах, блаженстве.
Но звучит еще детство, где было мне так бесприютно,
и былые шкафы из древесно-прессованной стружки
не дают мне укрыться от ветра, и память пока что
беспрокольно меня возвращает в февральское утро,
будоража иллюзией, что чай не остыл и морока
когда-нибудь снова уменьшится до морошки,
и Марокко из черного ромбика
меня еще ждет немножко.



ВЕРБЛЮЖОНОК

Потому не спешу говорить "люблю",
Что храню твой северный чинный дом,
Чтоб любовь, ненужная, как верблюд,
Не вошла в загон под твоим окном.
Из приличного зоомира собак,
Черепашек, кошек, зверюш других
Выпирает, горбатостью нестерпим.
Что поделаешь, брате: верблюд — дурак —
На уме его — все шагать да пить.

Ты с опаской гладишь густую шерсть —
Жесткий, свалянный, с резким душком ковер —
И в глаза стараешься не смотреть,
В разъедающий, жалящий жар чужой.
Не даю ему имени — убежит:
Просечет смятенье твое и страх
И отпрянет в ночь. Не спеши ловить.
Знаешь, жжет под ложечкой и в висках
От нелепости этой моей любви.

Неподаренный, мается, заплутав,
Верблюжонок, по брюхо в твоих снегах.



СЛУЧАЙНОСТИ

Бывает, идет себе человек по улице, и вдруг,
не успев споткнуться, брык — в люк.
Или едет себе в трамвае,
а на путях — война,
граждане падают из окна.
Задремлет под телевизор, просыпается —
а последствия геморроя
oкопались в толстой кишке героя.
Так иногда случается —
без предчувствия вареных бобов,
без фаршированных снов,
без подрыва основ,
без политических и медийных ослов.
Вот он: сидит один в депрессии люка,
пока улица баррикадируется от родственников
над головой,
а передок трамвая въезжает на театр передовой,
а внутри заваривается какая-то выпуклая штука.
А в прогнозе сегодня — слабые до умеренного
пожары,
ведущие к гражданской войне.
Вавилонская башня опрокинута в глубь тротуара.
Грудь и чрево рождают
клубни с разветвленьем корней.



НАДПИСИ

Я хочу выводить слова на исчезающих поверхностях.
На снегу, на глубоких лужах, на песке в прибой,
на чопорно сжатых губах, на полезном морском воздухе,
на вредной, горячей на ощупь корочке крем-брюле.
Я хочу дать им шанс исчезнуть до того, как они обретут значение и вес.
Я хочу отпустить их на волю до начала зависимости, предательства, лжи.
Напишу на молоке —
пусть они смешаются с утренним кофе;
на ветровом стекле — пусть сотрут их
                        нетерпеливые "дворники".



НЫРЯЛЬЩИК

посмотри, я научился нырять, говорит он.
я ныряю, не закрывая глаз.
я специально пришел к твоему водоему,
чтобы поделиться этим новым для меня уменьем.
сейчас,
терпение.
человек в шляпе и пальто,
галстук завязан наверняка под твердым воротничком,
нарядился по неизвестному мне поводу.
солдатиком опускается под воду,
нет — скорее, тонет, как чугунная свая.
нет, смотри, он всплывает, всплывает!
что-то умирает там, под водой. что-то распускается,
                                                           как анемона.
я узнаю об этом, если он вынырнет
обновленным.



ШАГАЛ

Я открыла глаза и увидела,
до чего ты, спящий, стал похож на свою маму.
Я с годами, наверно, стану
напоминать дедушку.
Представляю, как эти двое еженощно
будут вступать в перебранку,
даже не просыпаясь, не подозревая о том,
что небо предместья свободно.