Необоримое «прощай». Впиваешься крюками глаз, но
Состав вздохнул и отошел, ему хватило двух секунд,
Чтоб обесточить этот мир — огни смеркаются и гаснут,
И не дождаться, что они лицо, как память, рассекут.

С опаскою поводыря ты заступаешь в эту жижу,
А я, у каждого столба в бетон врастая головой,
Пытаюсь поперхнуться злом, и больше ни черта не вижу.
Тащи меня куда-нибудь, смиряя шепот горловой.
Тащи меня — и тишина смеется ужасом вокзала.
Упиться вусмерть дай нам днесь — и мы к ближайшему лотку,
И первые клубки вина навстречу первым комьям жалоб,
И эта тряска, эта смесь, и взгляд привинчен к потолку.

Нас выдыхает из метро, нас сцапывает электричка.
Ты ведаешь меня? — Веду.
Верни меня в прилежный дом,
Где не дрожит еще рука и стол от кофе не коричнев,
И этот выморочный день, еще не вышедший винтом
Сквозь толщу бытовых надежд.

                                                     На улице потоки чалит,
Урча и хлюпая дождем, настойчивая темнота,
Прилипчивая темнота…
Ты что-то черный… — От печали.
Она уехала? — О, да.

Она вернется?..

Нет смысла на неделе. Приезжай
Ко мне на выходные, в эту присну,
Где вялые слова не дребезжат,
Совсем над головой моей зависнув,
Где душно, как меж двух холеных баб,
И маетно, как в стопорнувшем лифте,
И мой сосед — обыденный сатрап —
Вообще не смыслит в Джонатане Свифте.

Прохладный полдник выпьет эту жизнь
Спиртовою настойкой на алоэ,
И мы с тобой священный гигантизм
До воскресенья наново построим.

В абсолютном лесу, среди прочих мудил,
Я с гадальною картой на бал приходил
Вместо дамы.
Я погуливал с теми, кто вечно в бегах,
И закусывал снегом пары шмурдяка
И «Агдама».

Так лоснилась рубаха от грязи в душе!
Я ломал свои ноги о рай в шалаше,
Поскользнувшись на крыше;
И стремился уйти под спасительный дождь,
Управляя людьми, как акунинский Дож;
Возвращался простывшим.

Я выбрасывал крестик нательный в окно,
И считал за бессмертье судьбы толокно,
И ходил по перилам,
Называл окружавших меня дурачьем
И хранил, как священное, имя Ее,
И, по сущности, был им.

Так нельзя ли теперь мне от этих щедрот
Хоть недолго пока не заглядывать в рот
Этим черным и сытым,
Что, поскольку мне радость сейчас дорога,
Из последних углов наставляют рога,
Напрягаясь копытом;

И нельзя ли немного чудной простоты,
Так беспечно отпущенной тварям лесным
Или детским игрушкам?
Потому что, боюсь, за такие грехи
Не поверят теперь о волках пастухи,
И, что самое страшное, иже еси,
Мне теперь не поверит пастушка.

Задохнемся на кухне, на той, украденной,
Неоплаченной, с газовою плитою,
Над которой луна, как большая градина —
Ньютоново яблоко налитое.

Отдадим, кроме Марсова, все поля им —
Там остался ободранный семицветик.
Вот последнюю форточку залепляем
На вина оплавившийся герметик.

Нам на воздух выйти уже немыслимо.
Там лицо насмешливое, в какое
Без стыда и срама я мог бы выстрелить,
И уйти под занавес под конвоем.

Наше время бетонное обездвижено.
По подснежникам нашим прошел подследник.
Ты запомни, друг мой, я пью за Рыжего,
За последнего гения, за последних…

Ты запомни, я силился душу выстрадать.
Оказалось, это лишь наживное.
Ты запомни, друг мой, я пью за выстрелы…
Хотя кто запомнит, раз ты со мною?!

По обязанности придут, ворвутся и
Нам грехи сосульками слез замоют.
Прогорит наша тихая революция:
Ни дворца нам Зимнего, ни зимовья.

Только зазимки…
                             В утречко конопатое,
Опьяненные ненавистью, любовью,
О земли прокуренные комья
Будут гнуться кованые лопаты;
И стоящие, будто бы между прочим,
Будут взглядывать на испарин мирру
И молчать, словно остались в мире
Только гуд железа и пот рабочих.

Есть место, где можно уйти только в один конец,
Словно в берлогу, где алчущий зверь залег,
Телом своим тропы протащив свинец,
Как серебрянка — воздуха пузырек.

Есть поле, в котором не нужно искать тропы,
Где ночью все рушится и шуршит
В ногах, потому что ковыль тяжелей крупы
Созвездий, и нет больше дома, и слух зашит.

Есть дом, в котором с балкона представить все:
Как ты убредешь, шарахаясь в ковыле,
Как будет ветвиться ужас, как мрак снесет
Запуганным ветром
                                    можно неспешно,
                                                                кантабиле…

Есть страх, что ты никуда не пойдешь вообще,
Что слишком уютно, а в поле уже зима,
Что теплоцентраль исправна, в дождь можно сходить в плаще
До ближнего магазина…

                         И есть неприязнь к домам.

В дни, когда взрывали больше, чем сообщали об этом,
Шаткие опоры мира, который вот-вот и рухнет
В тартарары, построенный то ли дьяволом, то ли Сетом,
Мы обретались на этой промозглой кухне,
В чьей гари копился сумрак, похожий на страх святоши —
Комического рельефа два истощенных тела,
Ждущие разрешения, будто бы жребий брошен;
И одно из них говорило, а другое просто глядело.
Говорило о том, что холод, что в плите починить проводку
Было б впору, а то замерзли ни за что ни про что, как черти,
Что технический дорожает (а когда-то мы пили водку,
Заедая клубничным вареньем, по чуть-чуть и совсем не за этим,
Как теперь). О политике — мало. Вроде, что там, царя вернули,
Запретили сжигать трехцветный и прилюдно коверкать гимны;
Больше все о границе «между»: что петля не вернее пули,
Но заметней и ближе к телу, в общем, способ прерогативный.
И у каждого гнила память. Хоть и надписи были стерты:
На стене обновили краску, на руках возродилась кожа.
Я пластался, как в чем-то мертвый, но живой человек за бортом,
Да и ты коротался тенью, как повязанный в ночь вельможа.
И у каждого тлело имя. Оно было святым и черным.
Мы гоняли его за скулами, не зная куда приладить.
За окном мельтешили вихри непристойным разгулом порно.
Ты просто боялся думать, а я размышлял о глади,
Бывающей только в осень, под утро, при солнце, маслом
Облизывающем воду, малиновящим таверны
На том берегу, и лодку… Ты встал, и ножом консервным
Разрезал, и стало красным
Округлое покрывало стола, неприятное больше,
Чем кровь… И она свернется… Ты глянул: мы склеим ласты?
вряд ли… И не взорвемся… Пока не откажет поршень,
То бишь сердце, мы будем мерзнуть… Кивнув согласно,
                                   ты вышел наклеить пластырь.

Вода уже ушла из погребов,
Ей салютуя, проросла картошка.
На шляпке моль, приколотая брошка,
Как лучший вид из плесневых грибов.

Пришла весна — я вышел покурить.
Ты вышла за очередной покупкой,
А у меня вчера сломалась трубка,
Но я б не стал об этом говорить,
Когда б не твой наряд, о, mein kampf,
Плывущий всуе от тебя отдельно;
Выходит так, что прошлое нательно,
Его бы, как рубаху, сунуть в шкаф.

В кармане брюк пошерудив ключи,
Жуя глазами шляпки и «андретту»,
Я в рот вложил чужую сигарету
И пепел обронил на кирпичи.
«Тоскливо, — мне подумалось, — едва ль
У нас с тобой получится иначе,
И мы куда-нибудь запрем и спрячем
Большую шляпу, трубку и вуаль».

Пришла весна — я вышел покурить.
Крылечко — символ моего надела
И весь надел. Дыхание редело,
Как полотые гряды посреди
Не полотых.
                             Поэтому я сел
На корточки. Дрожали сухожилья,
Но я сказал, что сила и бессилье,
По-моему, равны и охладел
К их перекрестной боли.
                                           Слегонца
Окурок запустил в аппликатуру
Ветвей, но не попал, твержу: «Халтура…
Христос бы все равно сошел с крыльца,
Как он сошел с креста. Как он ходил
По водной глади или брел с котомкой,
Взрывая мир в глазах одной походкой,
Пока алхимик получал тротил».

Я не сойду. Мой votum — отчуждение,
Во мне, скорее, сомкнутость, чем сила.
Я сам в себе.
                         Летает дрозофила
Вокруг меня, почуявши гниенье.

Постукиваю пальцем по стеклу.
Меня одолевают эти мухи,
Которые так мелки, что, не в духе,
Со злости их не отловить в полу
Вельветовой рубахи.
                                     Каркаде
Дымится неестественно, поскольку
Он сам кустарен: лепестки и дольки
Я собирал на дворовом кусте.
Но мне плевать, поскольку и себя
Я больше не считаю благородным.
Кустарники бывают беспородны,
За это их не рубят, но грубят

За это им.
                     Отсутствует излом:
Я выставил вчера двойные рамы,
Теперь мне отраженье слишком прямо
Напоминает о лице былом.

«Моя непонимае» — говоря
Ему всерьез, я думаю: «Навьючил
На этот образ столько роз и чучел,
Что проступи вдруг сквозь него заря,
Я помолюсь впервые в жизни и
Повыбью мух, и раму отодвину,
И опрокину чай, и, опрокинув,
Дождусь конца журчания струи».