Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

ВЛАДИМИР КАТАЕВ


Окончил среднюю школу в Челябинске, поступил на филологический факультет Московского университета. Замечательные преподаватели, незабываемые однокурсники (среди них, между прочим, мой сосед по комнате в общежитии Венедикт Ерофеев, будущий автор "Москвы — Петушков"). Работал журналистом в Ставропольском крае, в Челябинске. Затем — аспирантура на родном факультете и преподавательская работа по сей день. Довелось читать лекции и вести занятия в Дели, в парижско Сорбонне, в Оксфорде, Кембридже, Варшаве,
Чикаго и еще в десятке университетов разных стран. Работы по русской литературе опубликованы на различных языках. С середины 90-х годов по настоящее время — заведующий кафедрой истории русской литературы МГУ. Председатель Чеховской комиссии Российской академии наук.

ОТ РЕДАКЦИИ

Дорогие читатели! Перед вами потрясающий документ эпохи, достойный того, чтобы занять свое место во Всероссийской мемуарной библиотеке (ВМБ), которую начинал собирать еще Солженицын. Сейчас ВМБ находится в Библиотеке русского зарубежья.
Вот кажется, что 100 лет со дня революции отмечают одни политологи и ипохондрики. Но почему-то не хочется расставаться ни с белыми, ни с красными, ни с уклонистами, ни с кулаками. Видимо, потому что мы плохо знаем то время. Мы, смеясь, расстаемся со своим прошлым, чтобы не ужасаться настоящему и будущему. Мы по большей части находимся в плену кем-то заботливо заготовленных для нас штампов. Но ведь все эти люди, кирпичики и гвозди, скреплявшие своими жизнями
фундамент будущего, не были идиотами. Хотя бы потому, что были нашими бабушками и дедушками, папами и мамами. Их молодость свята, и память о них вечна. И неподсудна. Ибо то государство, которое построили мы, еще более страшное, чем то, что было у них. Почему? Да потому что сегодня главный герой тот, кто украл побольше денег или выбежал на сцену голый!..
Это было героическое племя людей, пробивающихся сквозь кровь и пыль к свету. Можно. конечно, и плюнуть на них с высокой горки нашего "прекрасного далека", но только плевок этот вернется к нам обратно.
Помните их, не забывайте.
И еще: хоть немного любите!

Игорь Михайлов

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЮНОСТЬ

Среди сохранившихся бумаг моего отца есть двадцатилетний комсомолец и рабочий, осенью шестнадцать страничек рассказа о том, как он, 1929 года был мобилизован на хлебозаготовки в один из районов нынешнего северного Казахстана.
Писал он эти странички по воспоминаниям, пятнадцать лет спустя, когда лежал в госпитале после ранения — видимо, память о пережитом не отпускала. За полтора следующих десятилетия немало произошло в его жизни. Поступление в институт, после окончания — распределение в Челябинск; в первые месяцы войны, в должности заместителя председателя облплана, он занимается размещением хлынувших с запада на Урал десятков заводов, институтов, театров, сотен тысяч эвакуируемых людей. Потом — армия, в 43-м году под Брянском он командует стрелковой ротой, ранен, его переводят из госпиталя в госпиталь, последний — в том же Челябинске.
И все годы войны отец вел дневник. Подобное занятие в те годы, мягко говоря, не поощрялось. Наверное, тайная вера в значимость каждого проживаемого дня давала силы среди забот, суеты, порой опасностей улучать минуту-другую, чтобы запечатлеть убегающее время. Как собирался он в дальнейшем использовать свои записи, я уже не узнаю; после войны он тяжело заболел. В домашнем архиве сохранились четыре толстые, впоследствии переплетенные тетради. Часть дневников, зафиксировавших повседневную тыловую жизнь уральского города, сейчас удалось опубликовать (Борис Катаев. Повседневность и война. Челябинский дневник 1941, 1943, 1944 годов. СПб.: ПервоГрад, 2016).
Но все это будет потом. А сейчас — возвращение в юность, в так запомнившийся эпизод из жизни молодого человека, ничего еще не знающего о своей будущей судьбе.
И я задумался: может ли сегодня быть интересен этот рассказ моим внукам и их сверстникам, живущим заботами XXI века? Конечно, из учебников истории, из произведений Михаила Шолохова, Андрея Платонова мы узнаем в иных масштабах о том, что происходило в стране, еще не остывшей после совсем недавней гражданской войны, о сложнейших процессах, протекавших на селе... Но все же, кажется, откровенный и искренний рассказ обыкновенного молодого человека о том, давно прошедшем времени не может не быть интересен сегодня.
Совсем молодой человек, почти мальчик, вдруг оказывается вовлеченным в поток больших событий, проходящих в стране, перекраивающих судьбы людей. Он должен искать свой путь в обстоятельствах, предлагаемых историей, и почти наугад, на ощупь вынужден пролагать линию своего поведения.
Ведь если подумать, в таких ситуациях, с изменением обстоятельств, может оказаться каждый вступающий в жизнь, в любое время. И именно это делает публикуемый текст человеческим документом, который будет интересен и нашим современникам.

Владимир Катаев, профессор Московского университета


НА ХЛЕБОЗАГОТОВКАХ



1929-1930


Осенью 1929 года ко мне домой зашел секретарь РК ВЛКСМ товарищ Изюмов и сказал, что я мобилизован на хлебозаготовки, ввиду чего я должен завтра же быть в окружкоме в Актюбинске. Все дела с производством (работал помощником машиниста маневрового паровоза на станции Челкар) урегулировать он брал на себя. Тогда это было гораздо проще, чем сейчас: предприятие просто "ставилось в известность", и ему ничего не оставалось, как принимать сие к сведению. В Актюбинске 23.10 нас разбили на бригады (я оказался бригадиром бригады в три человека, из которых Сергеев, мягкий парень старше меня, был кандидатом партии, а второй был комсомолец, как и я), сказали, как и куда ехать, сделали нам инструктивный доклад и отправили к месту работы.
Пунктом нашего назначения (куда мы прибыли 25.10) был Чилим Чингирлауского района Актюбинском округа. Мы долго мотались по темным комнатам РИКа, пока наконец не получили деньги и удостоверения и не отправились за семьдесят километров: я в село Лубянка в качестве уполномоченного по хлебозаготовкам сельсовета, а мои собригадники — в Отрадное и Петровское, поселки, входившие в состав сельсовета. Приехали туда с попутчиками 28.10.
В Лубянке у меня был предшественник, некто Филиппов, о котором мне в РИКе говорили как об опытном и энергичном работнике, перебрасываемом на другой сельсовет ввиду прибытия нашего "пополнения". Первый вопрос после знакомства был, естественно: "Как идут хлебозаготовки?" Он ответил, что заготовлено что-то около 80 процентов плана и что, дескать, "надо попробовать: может быть, удастся".
Вот тебе и на. Это говорит опытный энергичный работник. Что же смогу сделать я? Ведь я не только никогда не "заготовлял", но и вообще, проведя почти всю свою жизнь в городе, имел очень смутное понятие о сельском хозяйстве. Да и общественной-то работой (я имею в виду искусство организации и руководства массой) я начал заниматься только в Челкаре и по существу не имел в этом отношении твердых навыков. Кстати, и помощников в сельском активе я себе не видел. Председатель сельсовета Волошин был недавно выдвинут на эту должность как демобилизованный красноармеец, опыта также не имел, да и силой характера не отличался. Мямлить любил решительностью обладал в большей степени, чем это требовалось. Секретарь сельсовета впоследствии сам был причислен к кулакам, предколхоза Шугай желал делать только свои собственные колхозные дела.
Немудрено, что я на первых порах совсем растерялся. Хлеб почему-то не везут. Что надо делать, чтобы его везли, — не знаю. Выйду, бывало, за околицу, сяду на бугорок, кругом пустынно и незнакомо — тоска берет. Убежать, что ли? Куда? Да и толк какой? Нет уж, видно, буду сидеть, пока сами не догадаются, что у меня с этим делом ничего не получится, и не освободят меня. Но никто не "догадывался", я продолжал оставаться тов. уполномоченным, от которого все, в том числе и жители села, ждали каких-то действий и поступков.
И пришлось действовать. Вызывал кулаков и требовал выполнения плана, а они отвечали, что "хлеба нема". Сельсовет был населен переселенцами из Украины. Прочитал несколько книжек и брошюр по вопросам сельскохозяйственной политики и несколько просветился на этот счет.
Приехал подрайонный уполномоченный Ермаков — рыжеватый курносый энергичный парень лет двадцати пяти. Он отличался известным легкомыслием (его женитьба на дочери кулака), не был слишком силен в политике, но если имел перед собой понятную конкретную задачу, то мог взбудоражить людей. Мне он рекомендовал более решительные действия, хотя эти рекомендации особой конкретностью и не отличались. Так, было высказано предположение, что скоро, наверное, злостных несдатчиков хлеба будут судить. Слух об этом, конечно, преувеличенный и разукрашенный, быстро разнесся по селу, а мне пришло в голову использовать его в своих целях следующим образом. Заготовив доску с обозначением фамилий и процентов выполнения плана сдачи хлеба кулаками и зажиточными, я сами фамилии расположил в порядке выполнения. Фамилии и проценты выполнения писались и вставлялись на доску. Полуофициально я заявлял кое-кому, что уж если будут судить, то в первую очередь тех, кто на моей доске находится внизу, то есть имеет самый низкий процент выполнения плана.
И вот мои кулаки начали "соревноваться". Очутится такой дядько внизу, почухает затылицу: "Как бы в самом деле не засудили, собачьи дети". И везет с десяток пудов на ссыппункт и потом сам приходит и следит, чтобы тов. уполномоченный его повыше повесил, а заодно жалуется, что последние крохи вывез, что детишкам голодать придется и т. д. Ермаков пересмотрел, между прочим, списки кулаков, и туда неожиданно попал секретарь
сельсовета, занявший эту должность благодаря своей грамотности. Из секретарей его, конечно, вывели. Ермаков же ввел у нас "общественный" бойкот, который заключался главным образом в том, что злостным несдатчикам в Потребобществе не продавали товары, а их ребят не пускали в клуб. Мера оказалась чувствительной. Этот бывший секретарь, например, приходил ко мне плакаться: "Ну что же это, товарищ уполномоченный? Вот вы человек образованный и понимаете, я тоже человек грамотный, а тут в потребиловке гасу (керосин) не дают". — "Выполни план — дадут". — "Да где ж это я сто пудов возьму? Я и всего столько не имею, хоть все под метлу вымети". На этом разговор и оканчивался. А хлеб он все же не вез и долго висел у меня в самом низу, портя мне все "соревнование".
Хуже было разговаривать с женщинами. Одна такая кулачка пришла в сельсовет одетая в какие-то лохмотья и ревела форменным образом, чуть в ногах не валялась, уверяя, что у нее дети хлеб пополам с мякиной едят, и умоляя хоть что-нибудь выдать из потребилки. Я сидел истуканом и старался думать о чем-нибудь постороннем, чтобы не расчувствоваться этим действительно жалким зрелищем. А противно мне потом было, поди, с целую неделю.
Так я начал свою деятельность, все больше узнавая и дело, и людей. И уже не столько по моему вызову, сколько по своей нужде являлись ко мне зажиточные, а это не могло не сказаться на хоть медленно, но продвигавшемся вперед выполнении плана. Я все время имел дело только с кулаками и зажиточными, так как середняков, насколько я помню, уже до меня обработал Филиппов. Да и задания у них были небольшие.
Жил я у числившегося в списках зажиточных, молодого, может быть, года на два-три старше меня парня, Артемьева. Поместили меня к нему потому, что "парень смирный, прокормить уполномоченного сможет, а потом у него и безопаснее, поскольку кулаки поостерегутся подводить родственного им человека, да и сам Артемьев лучше будет следить за целостью товарища уполномоченного". Я не имел чего возразить, да и не знал, нужно ли возражать. Отношения у нас установились вполне сносные. С молодыми хозяевами они были дружественно-официальными. За стол и квартиру я платил, приходил только есть да спать. Поводов для "дружеских" взаимоотношений не было, да и для неприязни не больше. План он свой еще до меня выполнил процентов на восемьдесят и никогда у меня "внизу" не висел. Его мать пыталась наладить более близкие связи. Жаловалась мне, заговаривала на общие темы политического характера, но времени ей для этого я предоставлял слишком мало, да и вообще предпочитал отделываться ничего не значащими фразами.
Наряду с хлебозаготовками я довольно много времени уделял самодеятельности. Причин для этого было несколько. Я это дело любил, имел определенные способности к драматическому искусству и музыке, свободное время я мог использовать только на это, поскольку литературы для чтения не было, а водку пить или девчат щупать у меня никогда особой наклонности не было, хотя случаи к последнему подвертывались. Дочь одного кулака Домаха, некрасивая, но здоровая и по-своему привлекательная деваха, неоднократно оказывала мне знаки внимания, а однажды так довольно энергично притиснула меня на сцене в углу. Использовать момент помешали, с одной стороны, идеологические соображения, а с другой — моя неопытность в делах "любви". А по части самодеятельности у меня чуть ли не со дня приезда установилась прочная репутация. Мы угадали на вечер самодеятельности, я прочитал раек, кажется, Лебедева-Кумача "Прочитаешь, граждане, в газете". Успех был потрясающий. Из села явилась целая делегация и от имени "стариков" просила повторить.
Что уж мы потом ставили, не помню. Запомнились только два эпизода. Как-то с Петром Николаевым, молодым счетоводом сельпо, мы устроили своеобразное состязание: он играл на мандолине, а я пел частушки. По условию, он после каждого куплета играл отыгрыш. Так он утомился и бросил скорее, чем я. Потом я подсчитал, что знаю около семидесяти частушек.
По случаю "Кровавого воскресенья" я организовал грандиозную инсценировку, в которой приняло участие чуть не все село. Утром, нарядившись попом Гапоном, я произнес перед собравшимися в закрытой церкви короткую, но соответствующую моей роли речь и возглавил демонстрацию, несущую хоругви и портрет царя. На досаду, мои "казаки" задерживались. Как истый "предатель", я смылся за своих пасомых, вскочил в первую попавшуюся под руки подводу и погнал на колхозный двор, где готовились мои "казаки", выгнал их и со стороны наблюдал, как с гиканьем, с холостыми выстрелами и шашками наголо мои "казаки" набросились на толпу. Толпа с визгом и смешками разбежалась, и на этом инсценировка благополучно закончилась.
Только при моей большой власти уполномоченного в соединении с моей мальчишеской самонадеянностью и почтением сельских властей к товарищу уполномоченному стала возможной подобная инсценировка. Все, конечно, могло кончиться хуже. В инсценировке крестного хода толпа могла усмотреть богохульство, нападение "казаков" легко было использовать для провокационного выстрела, и т. д. Но все кончилось благополучно, а память об этом "спектакле" надолго осталась в памяти лубянцев. Говорят, что в этот момент местная банда кулаков проезжала по-над речкой и, испугавшись выстрелов, свернула в сторону.
А хлебозаготовки шли своим чередом, и мы продолжали все туже подвинчивать гайки. Как-то с приездом Ермакова мы выкинули следующий номер. Собрали собрание "узкого" актива и решили двух кулаков для примера другим предать суду и просить их расстрелять, имущество конфисковать, а семьи сослать. Жертвами должны были стать Титаренко — высокий, с длинной узкой бородой, довольно смиренный мужчина — и... наш бывший секретарь сельсовета. Не помню уж, по какому случаю выбор пал на них, но уж красок на их очернение мы не пожалели. "Актив" послушно согласился.
Собрали собрание бедноты и там предложили проект решения о суде. После нескольких выступлений активистов собрание приняло решение единогласно. Тогда собрали общую сходку и объявили решение собрания бедноты, предуведомив, что оно объявляется для сведения и никаких прений и голосований не будет. В клуб набилось чуть не все село, даже и кулакам велели в назидание прийти. Решение выслушали как приговор. Потом наступило молчание, никто не знал, что делать дальше. И вот поднимается "осужденный" высокий кулак (Титаренко, что ли?) и: "Вопрос можно?" Ермаков: "Да!" "Вот, например, если план выполнить, будут судить?" Хоть подобный случай ни на активе, ни на собрании бедноты не обсуждался, Ермаков отвечает: "Мы тогда, возможно, пересмотрим решение". Опять молчание. "Вопросов больше нет? Ну, тогда все, можно расходиться".
Мы прошли в сельсовет, и через полчаса туда прибегает Кравцов Петр, зав. ссыппунктом, секретарь комсомольской организации. "N (экс-секретарь сельсовета) хлеб привез. Все 100 пудов. А пшеничка-то какая — чистая кубанка". Ермаков, помнится, уже уехал, а я не утерпел и пошел на ссыппункт. "Ну как, нашелся хлеб?" — "Да ведь последний. Подчистую". "Давно бы так надо. Не довел бы до такого". В ответ угрюмое молчание.
Утром пришел Титаренко и начал прощупывать почву. Хлеба у него нет, "хоть обыщите сейчас", но вот если бы ему разрешили, так он съездил бы в одно место, купил бы хлеба и вывез сколько положено. "Последнее приходится распродавать", — вдруг спохватывается он. Мне нужен хлеб любым путем, и я, не особенно задумываясь, даю согласие на такую комбинацию. Едва ли он сбежит. Сделать он это мог и без моего разрешения еще раньше, да и семья его здесь остается. Думалось, что хлеб он нигде покупать не будет, а либо вынет его из дальней ямы, либо достанет спрятанный у знакомых, но, повторяю, хлеб мне нужен был любым способом. Через три дня Титаренко действительно привез весь причитающийся с него хлеб. Пример оказался заразительным, и впоследствии еще несколько кулаков ездило "куплять" хлеб. Выполнение плана сразу двинулось вперед.
Но были случаи и хуже. В Отрадном одного татарина обложили как кулака, хотя посева у него было очень немного: имелись данные, что он вел в широких масштабах торговлю хлебом. Татарин упорно не хотел вывозить хлеб и даже пригрозил тамошнего члена сельсовета, пришедшего к нему с обыском, прирезать ножом. Решили татарина арестовать и отправить в РИК. Привезли его в Лубянку, посадили на ночь в клуб, а утром Волошин отправил его со смиренным середняком Котибой вдвоем на подводе. Едва они выехали за околицу, татарин вынул из-за голенища валенка бритву (так хорошо его обыскали) и спросил своего спутника: "Хочешь, я тебе горло перережу?" Тот и руками, и ногами замахал: "Что ты, что ты! Помилуй бог". "Ну так поворачивай обратно и смотри — жить хочешь, не поворачивайся. А я пойду куда надо". Котиба полуживой от страха и в то же время обрадованный, что у него хоть лошадь-то не отобрали, без дальнейших разговоров поспешил выполнить приказание. А татарин ушел в банду.

Продолжение следует.