И чем старше становишься — тем веселей
невеселое льется винцо.
И бредет по листве невесомых аллей
за тобою толпа мертвецов.

И куда б ни стремился, куда б ни спешил —
всюду чувствуешь их за спиной.
И мурашки сбегают с вершины души,
и несутся крупой ледяной.

Обернувшись, узнаешь, конечно, отца,
заприметишь кого из родни.
И не будет причины уже отрицать,
что тебя догоняют они.

Опускаются руки, теряется стать...
Боже мой, сколько памятных лиц!
Я бы мог вдохновенно сейчас накатать
хоть о каждом с десяток страниц.

Но не время, не место, толпа все растет,
а в альбоме не хватит листов.
И готов я, наверное, сам в переплет.
Но, наверное, я не готов.

Заедают дверные замки,
и светильник в прихожей моргает,
а заняться опять не с руки —
выплываешь из ванной, нагая...
Новогоднее близится — вот
засверкает огнями, заблещет.
Но с тобою никто не живет,
только старые вещи.

Эти книги, в которые век
не глядели хотя бы для вида.
Эти шторы, за сменами вех
расползавшиеся, как повидло.
На диване, на полках, в шкафах
доверительно жмутся друг к дружке,
потерявшие плюшевый страх,
ампутанты-игрушки.

Не дождешься и малых чудес,
на портреты безвольно глазея;
здесь чужое, здесь давнее, здесь
ты как будто ночуешь в музее.
Собирается пыль по углам,
стынет жир в недоеденном супе.
И пока ты не выбросишь хлам,
новый год не наступит.

Проведать заходили и, бывало,
рецепты бабушке всучали.
А я лежал под толстым одеялом
и улыбался им вначале;
и засыпал, в поту холодном бредя,
чтоб ночью снова раскалиться
и мчаться на таинственной карете
в провинциальную больницу.

И я не помню многого, но знаю,
как жар изматывает скоро,
а кашель хриплый, грудь переминая,
берет не силой, но измором.
…Ночные страхи, жгучие уколы,
а дрожь никак не проходила,
твердили что-то нянечки с укором,
мол, потерпеть необходимо.

И я терпел и думал, что, конечно,
вся улица переживает,
как я лечусь на станции конечной,
откуда вывезет кривая.
И яблоки на тумбочке лежали,
привычным запахом дурманя;
я их не ел, но мне, воображале,
хватало одного вниманья.

Гостинцами заваливали, ибо
такими были люди эти,
которым позабыл сказать «спасибо»,
как вечно забывают дети.
Заеденные пахотой и бытом,
уставшие от сплетен и морали,
они все в прошлом, давнем и забытом,
и все они поумирали.

Разбередить свои черновики
и выудить нечаянно такое,
чтобы ручей, объявленный рекою,
разлился до невиданной реки,
чтоб древние строения снесло
и унесло — куда им и по чину,
и гром ударил резко, как весло
по голове ушедшего в пучину,
чтоб линии электропередач
бенгальскими огнями заискрили
и в ужасе владельцы тихих дач
скакали по пригоркам, как гориллы,
чтоб плавилось небесное желе
от городских немыслимых пожаров,
и вышел смерч c фигурою поджарой
гулять, как первый парень на селе,
и чтоб кружилась в воздухе зола,
слепить глаза большая мастерица…

Я ведь случайно, я же не со зла,
а поглядите  — вон чего творится!

Быть может, через сто недолгих лет
филолог любознательный отроет
в архиве под бумажною горою
довольно примечательный предмет;
раскрыв в отделке кожаной тетрадь,
заполненную виршами моими,
пытаясь понапрасну вспомнить имя,
которое и не обязан знать,
прочтет те строки, словно анекдот,
с ухмылочкой раскачивая кресло,
но ничего и не произойдет, —
ушла эпоха, магия исчезла.

В самой толще атмосферы
обитает адресат
тех, кому хватает веры
верить в чудеса.

Их стенания витают
у заоблачных у врат,
там, где лестница витая —
прямо в райский сад.

Где диковинные птицы,
только с лицами людей,
не умеют тяготиться
в голубой слюде.

Где стоит столбами ладан
и пластаются лучи,
арфы льют чистейшим ладом —
вот бы заучить.

Время там давно застыло
на подсолнечных часах,
и до крови свой затылок
стражник расчесал.

Никого в пределах этих
не волнует бренный свет, —
за него здесь не в ответе,
и ответов нет.

Но молитву дни и ночи
на земле творят уста…
Бог не слышит и не хочет.
Он от нас устал.