Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Екатерина БЛЫНСКАЯ



В МОЕМ ЧЕРНОЗЕМЬЕ РОДНОМ



Екатерина Блынская — поэт. Родилась и живет в Москве. Автор многих публикаций. Член Союза писателей ХХI века с 2016 года.



* * *

День грезит умиранием сонливым,
и безнадежность горестно цветет
рябиновым огнистым переливом.
Не помню я, который нынче год.
Он, второпях, порой осенней смазан.
Его пометки, клейма, словоряд...
Листвой засвечен, спутан новоязом.
Жилец лесов, наряд гамадриад,
лист пятипалый, жмешься отчужденно
к асфальту, оторвавшись черенком
от массы терракотово-зеленой.
Ты к смерти, к угасанию влеком.
И, видно, для того лишь трепетала
в тебе душа, чтоб в первый ветробой
какой-нибудь ребенок годовалый
растерянно склонился над тобой.



ЯРОСЛАВНА

Голова совершенно пуста... Спотыкаюсь на каждом шагу.
Может, самое время отстать, но я чувствую, что не могу.
Чем богата была я тогда, откричало совой в пустоту.
Бьются новые волны в борта,
                        тусклых дней умножая тщету.
Я как будто бы в ссоре с собой,
                                   и осенний дымок рыжеват.
Невозвратно ведет на убой тот,
                                   кто должен учить выживать.
Где-то ржавые копья скрипят, вознося на знаменах побед
незнакомые лица ребят, меж которых тебя теперь нет.
Я на башне. В проломе видна. Близоруко размазана степь.
Я сама за себя не сильна, и сама себе больше не крепь.
Если прежде ждала соколов, то теперь проклинаю ворон.
Может, щит пополам расколов,
                        был ты в дымной степи растворен...
Где согрелся ты, где ты продрог?
Заплутался, что день стал за год
в бледной перевити дорог.
Рыскай волком и мне вперед
черкани, ожидаю зане...
Птичьи коби творят вранье!
Я не плачу на этой стене.
Не окончится Слово твое...



* * *

Да, это дворник лопатой сугроб разгреб...
И нам никуда не надо. Снесли барак.
Разрушили рынок. Построили небоскреб,
на месте детской площадки. Закрыт продмаг.
Грибы, говоришь, поешь? Хороши грибы.
Корзина дедова где-то давно истлела.
Сиди, не спеши уходить. Не спеши не быть.
Детством запахло: подвалом, карбидом, мелом.
Вижу в окне недвижные дерева,
осыпанные искристой морозной пудрой.
Я посижу часочек с тобою, два...
Не делать же мне уроки в такое утро?
Будто не верится, что я опять с тобой,
Быстрее бы булки в супнице остывали!
Вот ты, наклонившись над скатертью голубой,
выписана, как кобальтом по эмали.
Мне хорошо. Мне, кажется, восемь лет?
Я только что потеряла зубок молочный.
"Мама, проснись!" Подкидывает паркет,
и я просыпаюсь. Я просыпаюсь, срочно...



* * *

...И облака восходят, как дыханье,
вверх унося все запахи земли.
Не зная, что колеблются на грани,
как замки возвышаются вдали.
И не напоминая плоть живую,
рассыпаны, как льдистая шуга,
где, заприметив мышку полевую,
пятнистая летает пустельга.
Посмотришь ввысь — и не найдешь предела,
кто ходит там по выгнутой лонже?
И чувствуешь, что маленькое тело
уже тесно скиталице-душе.



* * *

Кому молиться — я не знаю.
Не протяну одна ни дня.
Пусть просит за меня другая.
Другой пусть молит за меня.
В храм не пойду простой иль пышный.
Мы вместе, значит рядом Бог.
Меж нами он не третий лишний.
Меж нами он один из трех.
Как научиться жить на свете
Без обольщений и прикрас?
Мы не рабы его, а дети.
И без молитв он слышит нас.
Приходим в жизнь без расписанья.
Кто здесь чужие? где свои?
И степень нашего страданья
Равна божественной любви.



* * *

Я там, где широкие гряды
снегами облепленных гор.
Где ветер с ленивой надсадой
завоет меж кедров-распор.
Где блекнут пруды испитые.
То шахта, то падь, то разрез.
Где бронзовы птиц запятые
на синих бумагах небес.
Я там. Я без всяких условий
навеки в том мире большом,
где осыпь покрыта в три слоя
горельником, словно паршой.
Хоть должно мне жить по уставу
на грани эмоций и чувств,
я там, даже если устану.
Я там, даже если проснусь.
Туда же мне, проще простого,
попасть без оков и цепей,
без бунтов и забастовок,
не сосланной, а своей.
Меня там не помнят, наверно...
И светится неба рядно,
сиреневое, как люцерна,
в моем Черноземье родном...



* * *

До октября, до октября, который даден непременно,
чтобы могли мы оценить сентябрь коленопреклоненный...
Я говорю, до октября, когда из легких пар выходит
и обветшалые сады похожи на кривых уродин,
во мраке пляшущих свой пляс неутомимых скоморошин...
И солнца теплого окрас: точь-в-точь физалис
                                                           тонкокожий.
Прошу тебя, до октября, пока я греюсь новой вспышкой.
Гусей картавят якоря, магнитясь к тучам и тучишкам.
До октября, до октября, когда язык родной топорен
и может каждый вдругоря хмелеть без повода и горя...
Мне б зачерпнуть медов и браг
из струй кастальского потока.
Потом замерзнет он жестоко
и не напьешься, как дурак.



* * *

О мостовую цокают черные каблуки.
Снег повалил мокрый, улица все сырее.
Мариенгоф ставит тумбочку к батарее.
И забивает с руки
новые косяки.
Ося и Лиля уехали. Бахнуло в тишине.
И задрожали стекла, и прикатили дрожки.
Ося и Лиля, вроде бы, не виноваты тоже.
Один друг друга черней,
лезут из под камней.
В коже ль они блестящей, в саже ли и в жиру —
разве поймешь сразу? Рыла в пыльце белой.
Крепкие их удавки, точные их прицелы
воле царя опричны.
Приняты ко двору.
Жарко. Спешить Борису некуда. Впереди
слава и тихой дачи сутемень вековая.
Он для Марины берет веревку у Николая.
Кто там его осудит,
кто его углядит
в смраде, в поту холодном, в язвах открытых ран...
Кто его остановит, чтобы задать вопросы?
Вот он несет веревку
перевязать чемодан,
чтоб не рассыпались вещи,
книги и папиросы.
Сбиты булыжной кладкой города позвонки.
Яуза пахнет скверно. Зыбится пласт тумана
от папирос Бориса. Сдавливает виски...
Медленно подъезжают черные воронки,
и под водой блестят перья ли плавники,
змея Левиафана.