Ему захотелось яблока, да не просто захотелось, а прям-таки вусмерть как… Он прянул с постели прытко, как птица. Открыл дверь старой избы и стал отчетливей слышен рокот реки Малка, стекающей с ледников, неустанно бурлящей днем и ночью. Прозрачная, ясная желтизна бескрайнего поля подсолнухов, заполонивших собой всё пространство в свете августа, растеклась по его зрачкам и далее – душе – словно бальзам. Он никогда не ощущал себя настолько бодрым. Говорили, что спустя годы экспедиция Дугласа Фрешфилда заново вернулась в эти горы. В придачу ему снилась Есара Дионисовна. Он видел ее живой-здоровой, она стояла прямо посреди этой пустыни подсолнухов и махала ему рукой. И выглядела она такой счастливой. Лицо излучало неземной свет. "Наконец-то, Йехийя, ты достиг мечты. Рано ли, поздно этому суждено было случиться. Вершина твоя!", – произнесла она и вдруг превратилась в величественное создание, с ног до головы покрытое белоснежным мехом. "Мне не удалось принести тебе яблок, Йехийя, – казалось, даже голос ее прозвучал осторожно и глухо, словно сорвавшийся с древа наземь недозрелый плод. – Взамен я принесла тебе Снега. Отныне нет тебе смерти!.."
Затем в мгновение ока она вспыхнула и исчезла, как звезда…
– Бисмиллах! Бисмиллах!.. – призвал старик в молитве Всевышнего на помощь.
Вот уже которое время в поселке расползались странные слухи. Поговаривали, будто в окрестных лесах, в горах объявилось какое-то странное существо. Избегающее выдавать собственное присутствие существо – под покрывающим всё его тело густым белоснежным мехом отчетливо угадывались женские сосцы, – легко одолевало против течения стремительную горную реку, взбегало по высокой отвесной скале, загоняло лошадей до пены у рта своими огроменными шагами. Да, оно нагоняло жути на встречных-поперечных, но правда и то, что помогало заплутавшим в тумане да буре охотникам, помогало чабанам выйти на путь, перебраться через реку, согнать разбредшееся стадо в компактную кучу. Поговаривали, что оно даже вырвало из рук верной смерти одного бедолагу…
– Бисмиллах! Бисмиллах! Бисмиллах!.. – снова повторил он про себя.
С теплыми лучами солнца к его одеревеневшим ногам возвращалась чувствительность. Этого дня он ждал ох, как долго. Именно жажда этого дня помогла ему выжить, он спустился на самое "дно" старости, но всё-таки выжил; он знал – этот день наступит непременно, и Дуглас Фрешфилд вернется.
"Эта вершина твоя, Йехийя!", – промолвила во сне Есара…
"… на ту вершину еще не ступала нога человека", – а эти слова сказал Дуглас Фрешфилд во время своей первой неудачной экспедиции. Может, если бы не эти "волшебные" слова, Йехийя опустил бы руки и голову и давно отошел в мир иной. Вершина, покоренная чабаном Киларом во время суматошной экспедиции Генерала Эммануэля, приходилась Эльбрусу восточной вершиной. А на западную вершину, расположенную выше восточной, все еще не ступала нога человека…

Экспедиция Генерала Эммануэля нарушила извечный покой этих гор словно землетрясение, нагрянувшее нежданно-негаданно. Да что там, даже хуже землетрясения! Помнишь, – еще бы не помнить! – шел июль, погода в ту пору стояла благоприятная, и потому стада прибились к склонам Бермамыта. Вот погожий был денек!.. Он шутил и смеялся, резвился и дурачился с друзьями-чабанами, – речь о Киларе и присоединившихся к ним двух молодых чабанах с Бургустана. И вдруг… они увидели… Что?! Вверх по течению реки Баксан, у самого подножья отвесных скал, по узкой горной тропке "ползет" какая-то тень, о, Боже, огромная плотная тень! Веселье слетело вмиг, смятение, пробежавшее мурашками по их телам, отразилось и на лицах.
Впереди шли конные, а пехотинцы, выстроившиеся друг за дружкой в цепочку словно волчья стая, останавливались через каждые двадцать шагов, чтобы перевести дух и снова послушно "ползли" вперед. Рискованные подъемы и спуски, тесные тропинки не позволяли продвигаться раскованно. Появившиеся Бог весть, откуда, горцы с ружьями наперевес окружили армию плотно, будто оправа кольца. Сама мать-природа обучила этих представителей малых народностей, в обычное время готовых растерзать друг друга, сплачиваться перед лицом внешней угрозы.
Армия оцепенела на плато Карбыз, точно запруда. Это место как нельзя лучше подходило для бивуака – ночевки армии под открытым небом; армия, избавившаяся от страха глубоких пропастей, ужаса перед отвесными скалами, наконец-то нашла просторную, широкую площадку, чтобы вдохнуть полной грудью. Однако под вечер погода внезапно испортилась. Солдаты бросились по сторонам собирать ветки да сучья и строить для себя шалаши. Перед этими шалашами, выстроенными открытой дугой, высились три мобильные палатки. Первая предназначалась для Генерала, его молодой жены и их двенадцатилетней дочери, вторая – для ученых (по мнению Генерала покорение Эльбруса без ученых было делом пустым и бесцельным – "мало покорить гору, главное, сделать ее доступной для науки…"), а третья – для штабных офицеров.
Три дня лил ливень, и этих трех дней хватило, чтобы они в достаточной мере перезнакомились между собой и подружились. Выяснилось, что осторожность и опасения горцев напрасны: надвигающаяся на них тысячная армия оказалась на деле всего лишь научной экспедицией. А когда они заприметили Мирзу Гула, то и вовсе обрели прежнее спокойствие и уверенность. Видать, судьба наградила Генерала крайней предусмотрительностью. Он понимал: идти с оружием на горцев – опасная затея. Потому и пустил вперед Мирзу Гула. Веселого, шутливого по нраву Мирзу Гула признавали одним из грамотных аксакалов этих мест. Он азартно знакомил горцев с гостями, с пеной у рта рассказывал о славе Генерала Эммануэля (не умея точно выговорить имя Генерала, Мирза Гул называл того то Манеелем, то Манелаем), восторженно отзывался о четырех его сражениях против наполеоновской Франции.
Находился там и один ученый по имени Ленц. "Слыхали о Законе Джоуля – Ленца? – не унимался Мирза Гул. – Да откуда вам слыхать, бедняги, целыми днями только барашками да овечками заняты…"
Члены экспедиции, ожидающие сподручной погоды, старались занять себя – кто на что горазд. Среди них кантовался один небезынтересный тип, мадьяр по национальности по имени Бэс. От науки он отстоял далеко, но, прознав о готовящейся экспедиции, каким-то образом затесался в ее ряды и, кажись, поклялся самым для себя святым доказать всему честному народу, что истоком всех существующих на земле языков является мадьярский, что даже имена Адама с Евой – мадьярские имена. Бэс считал представителей всех национальностей, вплоть до хазарских берегов, своими соплеменниками. К счастью, либо наоборот, сам Эммануэль тоже был мадьяром по национальности. Он запретил Бэсу толковать о столь тонких материях; это могло бы послужить причиной для серьезного недовольства среди личного состава и в особенности местных жителей.
За три дня они стали не разлей вода. Горцы привозили барашков, раздобытых правдой ли, кривдой, а взамен набивали хурджуны всякой солдатской мелочевкой: пряжками, значками – побрякушками для своих детей… Все эти железяки Йехийю абсолютно не интересовали! В его сердце вспыхнула искорка, разгорелась пламенем и охватила всё его существо! Он влюбился в прекрасноволосую молодую жену Генерала, куда бы ни обратил свой взгляд, видел лишь ее облик. Да и сама жена Генерала не могла отвести от него смущенных взоров, их глаза постоянно искали и находили друг друга…
И в третью ночь полил допотопный ливень, всю ночь выл ветер, рвал и метал, он утихомирился лишь под утро, устав от бессмысленности спора с человеком. Прояснилось, и ранним утром Эльбрус "вышел встречать гостей" во всем своем величии.
Армия укомплектовалась и продолжила путь, и тут они обнаружили себя в ее рядах – ловцы позабыли зверье, а чабаны свои стада.
Миновав Тепкскопское ущелье, они поднимались сквозь густой лес, где не заметили и намека на тропинку, всё выше – на темно-серые горы, неприступные отвесные скалы. До вечера им удалось с превеликим трудом преодолеть лишь три горы, на одном из перевалов они уперлись в остроконечные скалы и застыли, как вкопанные. Тут не прошла не то, чтобы лошадь, но даже пеший продрался бы насилу, столь плотно в иных местах сходились скалы; будто сама мать-природа поставила препоны на пути покорения ее прекрасного детища, Эльбруса.
Снова возвели шалаши, растянули палатки – разбили лагерь.
Отныне продвижение с армией не представлялось возможным. Эммануэль пришел к решению собрать небольшой отряд из двадцати человек. В отряд он определил трех ученых (среди них находился и Ленц), нескольких казаков, способных вынести жесткий горный климат, и двух проводников – Килара и Йехийю, хорошо ориентирующихся в горах.
Мадьяр Бэс чуть ли на колени не падал в мольбе, но Эммануэль и близко его к группе не подпустил.
– Твоих соплеменников там нет! Туда еще не ступала нога человека. Ну, в крайнем случае, родичи моей гречанки, – Генерал бросил взгляд на свою молодую супругу и глубокомысленно улыбнулся, – Прометея заковали в цепи в этих горах!
Первому ступившему на вершину пообещали очень большое вознаграждение – четыреста пятьдесят франков и пять аршинов ценной ткани. Утром, когда Эммануэль вышел пожелать отряду доброго пути, он задержал шаг перед Йехийёй, будто учуял неладное, так и замер, выставив лоб, как готовый к схватке рогатый горный козел.
Отряд запасся провиантом на несколько дней, веревками, колами, топорами и прочей необходимой утварью, и начал восхождение. С каждым пройденным шагом горы теряли свою высоту…
Резкий перепад давления, разреженный воздух постепенно выбивали из сил никогда не видавших таких высот "пришлецов" и одного за другим укладывали их на лопатки на снегу. По мере восхождения редкие снежные засеки начинали занимать всё большую площадь. Ближе к полудню они оказались в окончательном снежном плену. Солнечные лучи, отраженные в бескрайней белизне снега, вонзались в глаза сотнями игл. Солнце светило ярче, снег таял, становился рыхлым, прилипал слякотью к подошвам, превращая и без того тяжелые ботинки в пудовые гири. Сейчас им мог бы помочь крепкий мороз: ступать по замерзшему снегу гораздо легче.
"Человек может одержать над собой победу, что правда, то правда! Но к чему эта самоотверженность? – никогда прежде он не задавался подобными вопросами. – Ведь в этих заснеженных, неприступных скалах малейшая ошибка равняется верной гибели. Что влекло человека к этой опасности, лишнему риску? Возьмем хоть Ленца! Видный ученый со всеми званиями и почестями, достатком и богатством! К чему тебе эти горы да норы?! Ну и черт с ним, что на эту вершину не ступала нога человека! К тому же… немыслимо такое и представить. Минуло столько миллионов лет, тьма-тьмущая людей прошла через этот мир, эти горы! Не может быть, чтобы некий первобытный человек не покорил эту вершину. Быть не может! Просто этого никто не знает, нигде это не записано, не зафиксировано. Вот в чем вся суть: твой героизм должен быть зафиксирован!.."
Под вечер лишь четверым удалось добраться до окруженной утесами террасы – скалы с целиком выпирающим торсом. Снег по краям отвесных скал никогда не задерживался, потому терраса в царстве белоснежности сохранила свой естественный сероватый цвет, свою "мрачность", что создавало странный контраст с окружающей ее белизной. И… позади этого "насупленного" обрыва виднелась величественная пара конусов, покрытых вечными снегами: Восточная и Западная вершины Эльбруса! Окружающие горы, выглядящие в иное время в крайней степени титанически, сейчас казались жалкими перед открывшейся взору торжественностью…
У Ленца отказали ноги, их пробирала дрожь. "Проклятье!", – поносил он свои непослушные конечности. Им предстояло здесь переночевать и на рассвете продолжить путь. Однако ночью состояние Ленца только ухудшилось. Поднялась температура, знобило пуще прежнего. Всю ночь он бредил от жара. Их было трое – Килар, Йехийя и казак по имени Коля, одному из троих непременно следовало спуститься в лагерь с Ленцем. Но кто согласился бы отступиться от славы, когда она находилась на расстоянии шага? Никто! Коля загодя исключил свое имя, сразу же отказался от этой затеи. Оставались Килар и он. Ясное дело, Йехийя моложе и среди этих троих ближе к вершине находился именно он. Но для того, чтобы вернуть окоченевшего Ленца обратно в лагерь, требовалась недюжинная физическая сила: с одной стороны, большая часть пути уже преодолена, с другой – спуск по заснеженным и скользким камням с тяжелобольным на спине гораздо тяжелее восхождения. Последнее слово оставалось за Киларом. По праву старшинства, по праву умудренности.
Утром на небе не виднелось ни облачка, небо простерлось бескрайней синевой. Сияло солнце. Можно было бы подумать, что небеса наконец-таки согласились на покорение той священной вершины. Но, увы и ах! Йехийю, в чьем сердце клокотала злоба, обрекли вернуться в лагерь. "Горцу не пристало оставлять гостя в беде", – распорядился Килар. "Да к черту и горцев, и их обычаи! Пропади всё пропадом!", – пару раз Йехийе так и захотелось на всё наплевать и повернуть обратно…
Члены отряда, вернувшиеся в лагерь по двое, по трое, вконец выбились из сил. Их одежда промокла до последней ниточки, опухли подглазья, лица покрылись красноватыми пятнами. Генерал выделил свою палатку для ухода за пострадавшими. "Есара, – кликнул Генерал свою супругу, которая, оказывается, училась в молодости на медика, – позаботься об этих смельчаках…"
Есара!.. Прозрачные, как вода, глаза Есары смеялись, а ее смех, струящийся веселой горной речушкой, источал само жизнелюбие. Когда ее нежные и трепетные пальцы прошлись по его мускулистым рукам и груди (она прижала ладонь к его сердцу, проверила пульс, затем снова положила ладонь на грудь), он чуть ли не рассыпался в прах от изнеможения… "У него никогда не будет такой женщины! С легким, нежным, ослепительно белым, словно лебяжий пух, телом! С длинными золотистыми волосами. словно бахромка кукурузы … Он – обычный чабан, ему самое большее суждена горянка с шершавыми от труда руками, растрескавшимися от горных камней пятками, грубая и неотесанная горянка…", – внезапно его пронзила острая зависть к Эммануэлю, да что там зависть, он готов был сойтись с ним в смертельной схватке!..
С телескопом в руках Генерал напряженно следил за вершиной и вдруг запрыгал от радости как малое дитя – вершина покорена! Вот Килар машет рукой с этой вершины! Это мог видеть лишь сам Генерал в свой телескоп. Громкий, отдающийся в ушных перепонках салют эхом разошелся средь камней, зажгли гигантские костры, Эльбрус, наверное, впервые увидел огонь на своей груди.
Всю ночь до самого рассвета никто и глаз не сомкнул. Все готовились к утренней церемонии. Генерал собирался наградить Килара при участии избранного круга людей и аксакалов, приглашенных из близлежащих районов. Килар принес с вершины кусок базальта. Генерал разломил его надвое, один кусок отложил в сторону, чтобы отослать Императору, а другой самозабвенно прижал к груди, как ребенок.
Утром Эммануэль по настоянию двенадцатилетней дочки отправился с ней на Баксанский водопад. У Килара после восхождения болели глаза, он не мог смотреть на яркий свет, потому Есаре пришлось остаться в лагере. "Гречанка, хорошенько позаботься о нашем герое, отныне он человек непростой!", – перед уходом Генерал крепко-накрепко вверил Килара в заботливые руки Есары.
"…он человек непростой!", – Йехийе показалось, что Генерал бросил на него саркастический взгляд: "Килар человек непростой, а ты вполне себе простак – чабан чабаном!".
"Пусть говорят, что хотят, но Генерал явно его задевает. Умышленно его подначивает. Лады, Генерал, скоро увидишь, как этот невежда и простак с тобой разделается!.."
Всё, что имело хоть малейшее отношение к полуденной церемонии, царапало
и выводило его из себя. Любимый конь Генерала, особо украшенный для этой церемонии, тяжелый от орденов китель, одним словом – всё, абсолютно всё… "Слава Килара дойдет до самых последних поколений", – расплывшийся в довольной улыбке Мирза Гул тоже, знай, добавлял масла в огонь. А когда он увидел Килара в новехонькой военной форме, то шарики за ролики заскочили. Перед глазами появилась кровавая пелена, и он уже сам не разумел, что вытворяет, уже сам не понимал, как в мгновение ока ворвался в палатку Генерала!..
Есара застыла, как статуя, прямо посреди палатки! Сегодня она оделась в бело-зеленое платье с декольте, и ее упругие свежие груди проглядывали сквозь рассыпанные золотистые волосы, словно налившиеся соком душистые дыни. Неутоленная страсть, скопившаяся в глазах и губах, жаждала обрести речь и жарко прошептать: "Возьми меня, испей меня, испей до дна, Йехийя…"
Всё случилось за считанные секунды. Он подхватил Есару, как подстреленную птицу, и усадил на разукрашенного генеральского жеребца; Есара протянула руку, конь подставил седло!..
О, Боже, как стремительно мчался конь по густым лесам ниже лагеря, по крутым склонам вдоль реки Баксан!..

Когда Дуглас впервые ступил на Кавказ, обуреваемый неутолимой алчбой по Эльбрусу, Йехийе шел уже восемьдесят шестой год. Экспедиция Дугласа по тем временам состояла из самых искусных, профессиональных альпинистов. Они были столь мощно оснащены, столь мобильны, что получили прозвище "Аргонавтов". Как ему удалось запомнить это словцо? На день рождения Есары Дионисовны он купил бутылку коньяку в поселковом магазине. Коньяк назывался "Арго". Есара, прочитав этикетку, ахнула: "Греческий коньяк, наш коньяк!". Бедняжка радовалась так, будто после долгих лет смогла зачать в свои семьдесят семь.
"Мне нужен проводник, знакомый с каждой впадинкой и выступом этих гор, как с телом собственной жены", – бросил клич Дуглас. И на этот клич все отзывались лишь одним именем, именем Йехийи Саттаева. Указав Дугласу в сторону дома Йехийи, добавляли, что никто не знаком с этими горами лучше него.
Хижина Йехийи находилась на горном массиве Хара Хора, на отдаленной и малодосягаемой вершине. Ровно десять лет после того, как он умыкнул Есару, им пришлось прожить в тайной пещере на горе Хара Хора. Эммануэль перевернул вверх дном все окрестные горы, написал Императору и вызвал на подмогу дополнительные войска (чтобы окончательно прибрать Кавказ к рукам, Императору не представился бы более удачный шанс), разорил города, сравнял с землей селения, но сбежавших любовников и след простыл. Путь к тайной пещере знал лишь Килар, который не стал выдавать друга вплоть до смерти Эммануэля, когда былое покрылось забвением. Ровно наоборот, Килар по мере сил поддерживал Йехийю, лишившегося родного крова и очага.
Спустя годы они вышли на Божий свет, но поселились в собственноручно построенной хижине вдали от окружающих…
Дуглас с превеликим трудом отыскал то место. В ту пору Есара Дионисовна была еще жива.
Йехийя недоумевал, почему это молодой Дуглас рвался на уже покоренную вершину. "На эту вершину еще не ступала нога человека". После этих слов ему самому не удавалось усидеть на ровном месте. В то время ему шел всего-навсего восемьдесят шестой год. Но что правда, то правда – вершина не покоряется, гора либо подпускает тебя к себе, либо нет! Они провели в бесплодном ожидании около двух недель, но погода не улучшалась. Одурев от ожидания, они собрали манатки и ушли, не солоно хлебавши. Ушли и вернулись сейчас! О, Господи, сколько же лет миновало! Интересно, сколько ему сейчас? Вовек не угадать, хоть убей. Во всяком случае, перевалило за сотню. А может, и того больше! В ту пору Дуглас выглядел желторотым юнцом, а сейчас поседел как лунь…
На сей раз Дуглас не стал брать Йехийю с собой в гору. Взамен он отыскал какого-то молодого проводника, готового лопнуть от спеси.
"Эта вершина твоя, Йехийя!". И вдруг он увидел, что идет к вершине, да что там, не идет, а летит! Он ощущал такую легкость и ловкость, будто некто невидимый, крепко взяв его за руку, тянул в неведомом направлении. Он надел теплый ватник, забросил за плечо легкую котомку, вот и всё! Он и сам не ведал, куда шел! Ведь в этом преклонном возрасте ему так и не удалось заглушить свою древнюю жажду, жажду восхождения на вершину Эльбруса. Отряд Дугласа вот уже два дня как находился в пути…
Густые леса на противоположных горах выглядели с высоты будто мох на камнях… Сказочно синие горные плато постепенно покрывались снегом. На самом дне блистала зеркальная гладь озера. Ниспадающая с горных вершин река разветвлялась, словно могучее дерево, бурлила, шумела, пенилась…

Когда отряд Дугласа добрался до скалы перед основной вершиной, всё кругом уже находилось в снежном плену; от бурана видимость упала до нуля! Даже спецодежда – теплая куртка, рукавицы, унты из оленьей шкуры, плотно прилегающие к лицу широкие очки – уже не могла их защитить. С ног до головы они утопали в снегу, ресницы и брови покрылись от мороза льдинками. Подавленность и отчаяние овладели ими, они уже были готовы повернуть обратно. А их молодой проводник бросил их на полпути и сбежал…
Когда перед ними воплотился из снежного хаоса старик в белых брюках, белой чалме и кирзовых сапогах – чудилось, что старик не взбирается по крутому склону, а летит птицей! – они от нежданной радости завертелись волчком. Казалось, Йехийя снизошел на гору с самого неба!.. Они ловко растянули одноместные палатки для ночлега, даже чай заварили на компактном примусе… Теперь всё зависело от непредсказуемого движения облаков (в горах погоду определяют облака). Если всё пойдет гладко, завтра в это же время они ступят на самую высокую вершину Европы. После скалы Ленца шла непосредственно вершина.
"Скала Ленца, еще бы! Он тащил на своей спине почти бездыханное тело Ленца до самого лагеря, а ему и спасибо не сказали, – его сердце охватило горькое сожаление. – Но вот же, именем Ленца назвали скалу! Тебе и этого мало, Йехийя!". Они не спали до глубокой ночи, сон не шел. Дуглас рассказывал странные вещи. Рассказывал об архивных материалах, связанных с покорением Эльбруса. Говорил, что натолкнулся на интересную рукопись мадьярского ученого Бэса ("Ну и ну, ученый… Ученый – в дерьме моченый"): "Килар не покорил ту вершину, – писал Бэс, – он на два часа скрылся за скалой, а потом высунулся. Разве не сам Эммануэль сказал, что увидел Килара на вершине… Император вовсе не нуждался в вершине, дело было замешано на хитрости, которая всех устраивала и с которой каждый имел свою выгоду. Килару нужны были деньги, Эммануэлю – влияние при дворе, а самому Императору – Кавказ, только и всего!".
Он снова увидел величественное создание, с ног до головы покрытое ослепительно-белым мехом, но не смог разобрать, пригрезилось ему это или нет. "Вставай, Йехийя, вставай! Вершина принадлежит тебе!", – промолвило оно, сверкнуло и исчезло…
Он шел, забросив на плечо легкую котомку. Совершенно пустую! Теперь никто не в силах отнять у него вершину! Да что там Килар, даже весь его род до седьмого колена не в силах!
В небе поочередно тускнели и гасли звезды… С рассветом угадывались очертания окрестных скал, воскресала природа. На горизонте тянулась ровная белая-белая линия. Окутанные синеватым туманом снежные холмы окрашивались с первыми солнечными лучами в розоватый цвет и…вдруг!.. О, Господи, ледяная корона Эльбруса! В утреннем убранстве поблескивало, вспыхивало бесчисленное множество ослепительных искр; то серебристый, то золотистый глазет лучился вокруг своего стихаря; даже темные, утомительно-серые утесы окрасились на миг в благородную бронзу…
Теперь ничто не могло бы преградить ему путь! Отныне он сам себе не принадлежал! Ноги не принадлежали ему! Мысли, чувства, разум… не принадлежали ему. "Килар соврал, он не покорил вершину. Человек, взявший вершину, не смог бы спокойно продолжать жить своей прежней жизнью".
Он застыл от изумления перед величественной скалой. Она походила на гигантскую костяшку домино, поставленную перпендикулярно. На вершине скалы висели кольца для цепи! Неужели кого-то когда-то к ним приковали?! Невероятно, но эти оковы предназначались явно не для человека! "Прометея заковали в цепи в этих горах", – в его мозгу молниеносно пронеслись слова Генерала Эммануэля, брошенные некогда мадьяру Бэсу, однако вникнуть в них он не смог, эти слова так и остались загадкой…
Из битвы белого с черным белый вышел победителем. Даже собственная его тень на снегу отливала то голубоватым, то зеленым. Черный – цвет жизни, да! Из этой точки – лона белизны – прожитая жизнь, все долгие годы предстали перед ним в черном цвете; явным стало сокрытое, и открылось его прегрешение: он украл жизнь Есары!
Нестерпимо заныло в груди, там, где должно находиться сердце. В эту минуту он отказался бы от всего дорогого, лишь бы скинуть груз с плеч. Но… отказываться было не от чего – от всей прожитой жизни у него осталась лишь котомка, да и то пустая…
"Все прегрешения оседают на черные камни, которые покрывает снег. Я принесла тебе снега, Йехийя!", – это была Есара! Прежняя, абсолютно прежняя! Не та Есара с дряблыми обвисшими сосцами, которую он видел во сне, нет, Есара с упругой, крепкой, словно вечные камни, грудью! "Видишь, сказанное сбылось! Вершина твоя, Йехийя! Ничья нога не ступала на эту вершину! Отныне нет тебе смерти!".
"Увидел ли его Дуглас в свой телескоп?!", – глубокое уныние охватило всё его существо: ведь в густом тумане ничего не разглядеть. Но неизмеримо ужасное, глубочайшее уныние настигло его на пике; на вершине не было ничего! На вершине, к которой он стремился всю свою жизнь, ради которой только и выжил и наконец взошел на нее, на этой вершине не было ничего…
Заснеженные горы, слившиеся с туманом, потеряли свои очертания – земля слилась с небом, небо с землей…
Он и сам теперь не знал, куда ступает в полном одиночестве…

Ну и дела, оказывается, резкое удешевление нефти, ее неожиданный кувырок вниз повлиял даже на крохотный городишко Радужный, затерянный в необъятной тайге! "Повлиял" не то слово, за какой-нибудь год город рухнул на глазах. Прекратили работать крупные заводы, закрылись предприятия, работникам дали бессрочный отпуск. В городе будто разразилась самая настоящая чума, кто смог – дал дёру…
"Кто бы мог подумать, что всё так обернется, нэнэ…", – сейчас он валялся, как выпущенный из пращи камень перед величественным Торговым Домом, который некогда отстроил из бело-красного кирпича в самом центре города на месте старой сапожной будки. В вечерний час в родной деревне он, погрузившись в думы, положил голову на колени нэнэ, а глаза уставил на солнце, блуждающее в молочно-белой северной ночи: "Нэнэ, а моя судьба сложилась вот так".
Вихрь болотных комаров, кружащихся над его головой, был на деле черным шелковым келагаем нэнэ, он чувствовал зудящие укусы этих проклятых тварей, распухших от его крови, как гнойные пузыри – потрескавшиеся грубые руки чесали шею и горло, трепали на облысевшей макушке когда-то густую черную копну… "Сам упал – не плачь, возвращайся домой, Эдан. Стань хозяином в своем доме. Нам одной твоей тени хватит…"
"Сам упал – не плачь…", – усталый, хриплый голос нэнэ шумит в ушах, как прялка, буравит мозг, как ручная мельница.
"Ильдар, всё бросай к черту, приезжай. Там уже делать нечего…", – а это говорит Люда. Машет ему рукой из чужой украинской деревни, примостившейся на склоне далеких Карпатских гор.
Теперь он на распутье. Любой его шаг обязательно рассечет его пополам.
Тупая боль между лопаток нагоняет страху: "Если со мной что-нибудь случится, как тогда быть?". "Меня, как последнего алкаша, сбросят в воды Агана… – в последнее время он что-то часто вспоминает Гурбана: – Тут сплошной отстой, – твердил бедняга, – одно болото… никак не выбраться…"
Больше всех ему досадил Руслан. В мать пошел, подлец, за нею потопал. Хорошо и сделал. Поделом тебе. А что ему еще оставалось? Разве не знал, чем дело кончится, когда относил всё бабло в хибару Фёдора – отца Люды? Ну и хорош же ты! Целый замок отстроил, молодчина! Огромный-преогромный! Всё до последней копейки выложил на пороге Люды. А родной деревне даже битого кирпича пожалел. Крыши над головой не построил. "Сделаю, сделаю, потом успею", – говорил себе.
Вот тебе и "потом"…
Люди, над которыми он всегда с издевкой смеялся, обустроились в Баку, обзавелись квартирами и уютными семейными гнездышками. "Что это вы застряли в шпагатной позе, – подтрунивал он над ними всеми, – одной ногой здесь, другой в Баку?.."
Смейся, смейся, Эльдар-муаллим! Сам теперь растянулся в этой позе…
В ту пору нэнэ не соглашалась отпускать его в Россию. "В мае вернусь, клянусь могилой отца", – поклялся он самым святым. Почему именно в мае? Сам того не понимал. "Дождись его годовщины, потом обручись и убирайся ко всем чертям…", – нехотя согласилась она. А что ей оставалось?! Боялась она, что после института парень бездельничать станет. Жили-то они в деревне – ни работы, ни заботы. Он тоже нехотя согласился с ней. Помнит ясно, будто это случилось минуту назад – обручили его двадцать первого октября. Всё произошло настолько стремительно, что, казалось, к этому готовились без малого лет тридцать. Больше всего его удивила тетя: она подошла вплотную и чмокнула его в шею, словно стать тещей гораздо почетнее, чем оставаться просто тетей. А Судабэ-то, Судабэ! Усердность, активность кузины, которую он всегда считал тихоней, его поразила… Утром он покинул деревню. Вот и все дела! С того октября по сей октябрь. Господи, сколько же лет прошло. Руслану уже двадцать третий пойдет…
"Сам упал – не плачь…", – эта мысль всплыла в сознании, когда он, как баран у новых ворот, стоял один-одинешенек на шумных, многолюдных улицах Свердловска, – "стыдно оседлать осла, но спешиться стыднее ".
– Езжай на север, земляк, там рубли длинные… – на железнодорожном вокзале к нему подошел билетер-армянин со смешанной, замысловатой улыбкой на лице.
А другого пути и не было. Имелся лишь один путь, и звал он в неведомое. На север! К Гурбану, сыну Гюлен.
…По мере того, как один за другим сменялись пейзажи за окном плацкартного вагона, сомнения и тревога всё больше овладевали его сердцем. С продвижением на север место широколиственных густых, чистых уральских лесов занимали раскиданные там и сям ободранные коротышки-сосны. Поначалу редкие и небольшие cнежные сугробы разрастались, как лопнувшие кукурузные зерна, метались от дерева к дереву, то озлобленно плюхались на вагонные окна, пытаясь ворваться внутрь, то представали порождением циклона-циклопа, собирающегося слопать поезд вместе со всеми его пассажирами… Лежа в тот час на верхней койке полутемного и полупустого плацкартного вагона и глядя на тоскливый тускло-желтый свет плафона на потолке, он задумался лишь об одном: куда он едет, что его ждет? Ведь Гурбан сдал, он уже не тот, что раньше. Гурбан с братом знавали деньки: весь город раком ставили, никому спуску не давали. Два брата плечом к плечу ломали в драке хребты целому батальону фраеров. Но всё это уже в прошлом. Как говорится: за что боролись – на то и напоролись. Брат его замочил одного и пошел по тюрьмам, а сам Гурбан, говорят, получил ножом в спину и остался инвалидом. Теперь вот сапожничает в городе…
Знала бы нэнэ, что он собрался к Гурбану, ей-богу, не пустила бы.
Когда он проснулся от звонкого голоска полненькой проводницы, жесткого дыхания морозного и снежного утра, Вековечная Природа развесила по всем окнам вагона свою картину под названием "Зима". Спокойно, тяжело, величественно… Тайга!
Удивительно, он покинул деревню без малого двадцать пять лет назад, но чувство, что приехал в этот город только вчера, его не покидает; будто и не было вовсе этой четверти века. Не растеряй он свои прежние густые черные волосы, здоровые крупные зубы, то Радужный показался бы ему сном, сном, который он никак не в силах припомнить.
…Первое, что он увидел в разместившейся в центре города крохотной и тесной сапожной будке, плеснулось в глаза, как кипяток; вместо приблатненного, высокомерного, крепкого телом буйного Гурбана… он увидел жалкую на него пародию. В инвалидной коляске… Гурбан пил. В его холодных, как стекло, поблескивающих глазах не удавалось прочесть, рад тот или нет приезду Эльдара. Крепкими, как тиски, руками он то прижимал Эльдара к своей груди, то отталкивал и со злостью стучал по коляске: "… Здесь отстойник. Болото. Никак не выбраться. Да какой там май? Я тоже в свое время приезжал до мая. Видишь? – молотил он по коляске: – Е..ть того, кто заложил этот город. Одни шлюхи да гниды. Мне тебя жалко. Хороший ты парень! И ростом вышел, и умом! Нашел бы город получше… – он налил Эльдару водки в граненый стакан, дал хлеба с колбасой и беконом, достал из банки соленья. – Думаешь, не рад приезду твоему? Ей-богу, ничего такого! У меня своя трёшка, родной. Сам посуди, никого у меня уже нет, – он взял стакан и налил себе. – Думают, тут молоко рекой течет. Из каждой сиськи. А тут одни сосны и на них шишки. Шишки! – Гурбан расхохотался как полоумный. – Ты по мне не суди, государство выделило мне квартиру, пенсию. Лекарства там всякие, лечение… – всё бесплатно. Знаешь, сколько я получаю? В десять раз больше, чем твои учителя и врачи. А в Баку мне чем заняться?.." – Гурбан уставился в заиндевевшую форточку теплой будки… Потом спросил о деревенских – кто жив, кто нет… Спросил о его отце. Услышав, что тот умер, снова зарыдал, как ребенок, пуская пузыри изо рта и носа…
– Думаешь, о Рустаме плачу? О себе плачу, о себе! Рустаму еще как повезло. Всем повезло, кого там схоронили. В абрикосовой роще, на склоне косогора, поросшего полынью и чертополохом… Там раем пахнет. А со мной что будет? Кто меня, подохшего, туда повезет? В абрикосовую рощу… Ты, что ли? Меня, как последнего алкаша, сбросят в воды Агана…
"…видишь, нэнэ, говорил, вернусь в мае, вот и вернулся", – повезли тело Гурбана. Его похоронили прекрасным майским днем. В абрикосовой роще, на склоне косогора, поросшего полынью и чертополохом… С краю квадратной мраморной плиты на надгробье Эльдару в глаза глядела Гюлен – с благодарностью! Она "радовалась" возвращенью Гурбана. Казалось, от радости сейчас улыбнется…
Было ли это благословением Гюлен, – видать, мертвые тоже могут благословлять, – или чем-то еще, но все его дела в этом городе пошли как по маслу, все его задумки стали воплощаться. Сначала он решил переделать сапожную будку Гурбана, на которой висьмя висел тяжелый замок, в продуктовый киоск. Союз разваливался, в госпродуктовых магазинах ничего, кроме килек да березового сока, не сыскать… Продавалось абсолютно всё, всё моментально улетало даже за бешеную цену… Он и сам не был готов к такому повороту событий. Совсем опешил; он не бежал за деньгами, нет, будто некое мощное течение внезапно подхватило его и заставляло идти в ногу, будто некая могущественная рука схватила его за шкирку и поднимала ступень за ступенью. Точно в сказке, мгновенно, в самом центре города, на месте старой сапожной будки вырос величественный, привлекательный Торговый Дом из бело-красного кирпича, – с маркетами, ателье, кафе и салонами… Сын Рустама-киши Эльдар стал "Ильдаром Рустамычем", со своим кабинетом и печатью…
"Тут деньги как снег, нэнэ, куда ни глянь – повсюду деньги…"
Может, это стенания Судабэ перевернули всё вверх дном! Может, женитьба на Люде оказалась самовольным вмешательством в собственную судьбу? Как бы там ни было, у него имелась невеста, Судабэ, которая могла ждать его целую вечность!
Ему не удалось правильно распорядиться деньгами, постичь суть денег. Их обилие напугало его. Порой ему казалось, они преследуют его. Деньги пинком заставили его взять место для большого ресторана на берегу реки Аган, набросать проект, заказать тяжелую технику и заглубить в грунт сваи, привезти песок и камни с Большой Земли – начиная с реки Обь, в северном направлении, песка, устойчивой земли нет вообще, сплошные болота. Дизайнер из Петербурга, мрамор из Житомира, люстры итальянские, бассейны испанские, хрусталь чешский, бильярд "королевский" – всё самое лучшее…
А еще ему не удалось постичь суть времени. Думал, так будет всегда, всё останется как есть: и роскошь, и деньги, и молодость… и этот город. Ему казалось, что он в любой момент может закинуть на спину свои "объекты" и потопать в родную деревню, что даже двухэтажный особняк во дворе Фёдора, отца Люды, может чудесным образом перебросить на родимую сотку, что в любой момент может легко бросить нынешнюю "временную", проживаемую понарошку жизнь и вернуться к своей "истинной", "настоящей" жизни. Покажет Руслана нэнэ, – он сызмала звал мать "нэнэ", – и скажет: "Глянь-ка, я назвал его в честь отца, Рустамом…". "Глянь, – скажет он Судабэ, – как вымахал наш сын…", – при каждом возвращении в деревню он "теряет" Люду на полпути; Люда куда-то исчезает в светлом тумане, естественным образом, безболезненно…
"Молодец, сынок, не посрамил имя Рустама", – один за другим примутся пожимать ему руку деревенские мужчины, а женщины не устанут расцеловывать в обе щеки. "Прости, Господь, они что, со своими мужьями не целуются, что ли? – смеется он без тени смущения в этой сутолоке. – Не обслюнявят своими мясистыми губами всю шею – ни за что не отстанут…"
Тупая боль между лопаток усиливается, он совсем не чувствует своего тела. "Здесь отстойник, – говорил бедняга Гурбан, – болото… никак не выбраться…". Теперь у него одно только желание – встать! Встать и кое-как доковылять до берега Агана, зайти в свой величественный, роскошный ресторан с распахнутыми настежь дверями… и помочиться прямо в зале! Помочиться что есть мочи! Нассать с целое озеро, – покуда пена не доберется до отделанных дорогим бархатом стен, покуда моча, как ледяное пиво, не перельется через край хрустальных "чешских" бокалов, расставленных на хрустящих от свежести скатертях… Больше ничего и никого не хочется, – ни нэнэ, ни Руслана…
А еще – очутиться бы в абрикосовой роще! На склоне косогора, поросшего полынью и чертополохом… "Кто меня, подохшего, туда повезет? – повторял бедняга Гурбан. – В абрикосовую рощу? Меня, как последнего алкаша, сбросят в воды Агана…"
… ему стало жаль одинокого солнца, блуждающего в молочно-белой северной ночи.
Всем нутром захотелось разрыдаться. И тут он заметил, что это вовсе не солнце, а лучащийся неземным светом лик отца, – отец спокойно, уверенно смотрит на него.
Вглядевшись пристальней, он заметил, что отец охвачен тревогой; бежит к нему изо всех сил, ступая длинными ногами по облакам… Протянутые к нему руки спешат спасти его от этой тоски, длинные, как лучи, крепкие мускулистые руки (отчего-то это были руки Гурбана) хотят разом взять его и перенести на склон косогора, поросшего полынью и чертополохом. Чтобы сын лежал рядом с отцом…
Бежит отец, всё бежит к нему, но ничуть не приближается…

Думал, отец накануне его дня рождения пришел за ним. Он находился в детдоме всего-навсего две недели, но тоска зеленая затягивала душу всё глубже и глубже в беспросветный омут.
Господи! так хотелось домой… После того, как их покинула мать, как назло умерла и бабушка. Да, как назло! Вдобавок ко всему – в то время, когда отца подкосила эта треклятая болезнь. Истинной виновницей всех этих неприятностей была бабушка; была да сплыла, умерла!
– Держись, – сказал сухим холодным тоном отец, смотря почему-то в сторону, – продержись год-два, и дело с концом.
Но ему при этих словах подумалось, что они прощаются навек.
Нет, конечно, он знает: "равнодушная" маска на лице отца призвана скрыть непрерывно мучающую его боль. Когда тот убрал свою руку и зашагал к автомобилю, сын обратил внимание на его неуверенную походку, мятые брюки, которые становились ему всё шире и шире. За какие-то две недели отец сильно исхудал. И немного осунулся.
– Ну, не скучай, – высунулся из окна машины дядя Ибрагим, – буду тебя навещать.
Всё кончено! Машина, набравшая скорость на изрытой неровной дороге перед интернатом и постепенно пропадающая из виду, шатаясь из стороны в сторону, разорвала ему грудь и вырвала всю душу. Руки обхватили прутья железных ворот. Внутри клокотал вулкан, удержаться он не смог, зарыдал…
– Не плачь, – голос принадлежал Вагифу. Вагиф утешительно приобнял его за плечо. – Пойдем.
Он вырвался и побежал. Никого больше не видеть, никого не слышать! Пробежав Бог знает сколько, он растянулся на голой земле лицом вниз. Горькие слезы оросили сухую землю.
– Не плачь, вставай, – добежав до него, Вагиф присел рядом на корточках.
– Он умрет! Знаю! Умрет! Пришел со мной попрощаться… Знаю…
– Вставай… Вставай… – Вагиф честно старался его утешить, но подходящих слов подобрать не мог. – Хочешь, завтра рванем в ваш район. Отпросимся на день у Гахраман-муаллима. Не пустит, возьмем и сбежим. Не веришь, что ли? Сбежим…

Автобус неожиданно свернул на грунтовую дорогу и остановился. Не успели закрыть окна, как вырвавшийся из-под колес густой туман пыли заполнил весь салон. Самораздвижная передняя дверца щелкнула и распахнулась. К лобовому стеклу были прикреплены зеркала всевозможных размеров и форм; из каждого зеркала на них глядел водитель в шахматной рубашке. Пассажиры, всю дорогу выглядевшие погрузившимися в свои думы, усталыми (оказывается, это был какой-то сельский автобус), тоже нетерпеливо обернулись на двух угловатых подростков. Надо было сходить. Кое-как перешагивая через напиханные всякой всячиной корзины, свертки, баулы, загромоздившие всё свободное пространство в салоне, они сошли в незнакомом месте. Перед ними расходился в четыре стороны, как знак "+", перекресток…
– Вон там – армянское село, – бросил Вагиф, долго глядя на автобус, взбиравшийся по склону, поросшему ежевикой и боярышником, а затем пропавший в гуще могучих ореховых, каменных деревьев, ясеней, оплетенных виноградными лозами.
– Знаю, – сказал он.
– Сейчас там прохладно как в раю.
– Знаю, – повторил он. – Я там бывал. С дядей Ибрагимом. Виноград отвозили. Когда у нас зреет виноград, там он еще зеленый. В тамошних садах терна и дикой груши навалом. А вода ледяная! Аж руки режет…
Последние дни сентября, но жара стоит адская. Небеса полыхают огнем. Жара обдает лицо, руки, затылок. От раскаленного асфальта, словно из тандыра, поднимаются струи нагретого воздуха – марево, чье колыханье напоминает неровную морскую гладь. Он вполне отдает себе отчет, что добраться таким ходом до поселка весьма и весьма затруднительно, но, тем не менее, даже не помышляет о возвращении. Вдобавок, ведь они сбежали из интерната. "Сынок, что ты потерял в эту жару в степи? – Гахраман-муаллим оставался непреклонен. – Да и автобусы толком не ходят!".
Ситуация, в которой они оказались, смешна и плачевна одновременно. Вот уже столько часов на дороге, но ни одной путёвой машины. Проковыляли несколько тачек, но ни одна не затормозила. Они, знай, махали руками, вкладывая в свои призывные жесты чуть ли не всю душу, но руки так и повисли в воздухе вопросительно-восклицательными знаками. Если не успеют до райцентра к четырем, упустят последний автобус, выезжающий в их родной район.
"Вот бы вдруг из-за поворота взял, да показался дядя Ибрагим…"
Чудной человек этот дядя Ибрагим. Сам шоферюга, но всегда под газом. И такой смешной, когда выпьет! Когда выпьет, рябое и мягкое его лицо лучится счастьем, поет себе что-то под нос глухим, с хрипотцой, голосом. Стиснув зубы, опрокидывает в себя крепкую тутовку, и с каждым глотком его круглый пористый нос все больше и больше приобретает сходство с сердцевиной дозревающего инжира. Он с таким наслаждением всасывает целиком красный маринованный помидор, и при этом его губы так забавно вытягиваются дудочкой, что со стороны кажется – это помидор вцеловывается в его губы…
"…буду тебя навещать", – сказал дядя Ибрагим. Да, именно: "навещать". А как же отец? Он навещать не будет? Не объявится? Тут он ощутил в ладони слабые, как у младенца, влажные отцовские руки.
Он покинул поселок всего две недели назад, но тоскует смертельно. Интересно, как встретит его поселок? Соседка, которую он прозвал Момоджу1, запустит свою грубую, жесткую пятерню ему в волосы, дернет за ухо. Так она и привечает. А бабушка Назлы скажет: "Куда ты пропал, герой? Чего это нас с толку сбил?".
Отец тоже обрадуется, да, хоть и не подаст виду.
Этот Вагиф тоже чудной пацан. Только и делает, что смеется. Кажись, всю ответственность свалил на него. Хорошо хоть Вагиф рядом, ей-богу, что бы он без него делал? С ума бы сошел. За какую-то пару недель они стали не разлей вода! "Я как будто брата себе нашел!", – говорит он. У бедняги никого, абсолютно никого на всем белом свете!
"На перевале Эрзурума / Снег застиг нас, как назло… / Друг сказал: "Пошли обратно". /"Нет, дружок, – сказал я, – западло". В этих строках, процитированных Вагифом с ироническим пафосом, содержится тонкий намек на выход из той ситуации, в которую они попали.
Вдалеке начал расползаться туман пыли. Стадо барашков, появившееся из-за гребня горы, рассыпалось по склону, словно бусинки лопнувшего ожерелья. За ними появился жилистый парень с выцветшими от солнца волосами на красновато-рыжем коне. Приметив подростков, он выпустил уздечку и босыми ногами пришпорил коня. Остановившись возле них, "рыжий всадник на гнедом коне" поздоровался и попросил сигарет. Они изумленно переглянулись: из головы совсем вылетела заначка – сигареты в мягкой пачке, купленные прошлым вечером на особый случай для сегодняшнего дня. Вагиф нагнулся и достал сигареты, припрятанные в паголенке носка. Пачка намокла от пота, но сами сигареты остались целёхоньки. "Рыжий всадник на гнедом коне" высыпал себе в кулак часть пачки и посоветовал идти к мосту по грунтовке. Если ему верить, то на мосту, расположенном всего в трех-четырех километрах отсюда, и вправду стояло немало машин из поселка. Но загвоздка была вот в чём: им следовало оставить гладкую, заасфальтированную дорогу и идти наперерез через пустошь.
Грунтовая дорога… Эта дорога, принявшая их в свое лоно, полнилась надеждой и неопределенностью разом. Куда вели через холмы да долы эти песочные "рельсы"? Что и с чем уравнивал этот знак "=", раскинувшийся в дальние дали?
Он достал из пачки пару сигарет и протянул одну Вагифу. Они смотрели друг на друга с опасливым интересом; обоим впервые предстояло увидеть, как курит второй. С первой затяжкой всё его тело пронзила странная дрожь, напомнившая ему тот самый день, когда он впервые попробовал курево.
…Они с Назимом "хапали" хлопок и по ходу дела отбились от остальных ребят. Они надрывались до седьмого пота, но набить свои передники никак не удавалось. Вдруг они вышли на крохотную поляну, похожую на ту, где он кувыркался с Гаратэль и сравнял с землёй всю траву и жучков с букашками в придачу. Здесь "лежал" белоснежный мешок, битком набитый хлопком. Мешок был так плотно утрамбован, а его поверхность столь гладка, что напоминал мешок муки. На мешке кураком2 была нарисована голая женщина – "Спящая Венера", которая ему как-то попалась в одном журнале. Эта бесстыжая девка, заложившая правую руку под голову и слегка приподнявшая левое колено, вышла такой натуральной, что они подпали под ее чары… И тут случилась просто убийственная штука. Назим вынул из кармана раскладной нож, резким движением всадил его в идеальный пупок "женщины" и дернул рукоятку вниз – по самый "бугорок Венеры". Он и сам шуганулся от желания, поднявшегося в нем в ту секунду, когда из распоротого живота "женщины" полез белоснежный хлопок; прежнее вожделение сменилось совершенно иной алчбой. Удержаться он не смог, заодно с Назимом бросился запихивать чужую добычу в свой мешок. Но трофей, обнаруженный под бебенём3 после полного и всестороннего надругательства над "произведением искусства", оказался гораздо ценнее – пачка сигарет "Легенда", заныканная неизвестным художником!
Гаратэль училась на класс младше. Он знал: по полудням она совершенно одна на участке. Однажды, якобы случайно проходя мимо, он дрожащим от волнения голосом издали бросил ей приветствие. В ответ девка заржала. И… ему показалось, что поманила его рукой. Да, "топай сюда", махнула она… В другое время он не осмелился бы подойти к ней, тем более, сесть лицом к лицу… Высокие кусты хлопчатника закрывали весь обзор, кроме неба. Только небо и больше ничего. И только они вдвоем! "Присаживайся", – сказала она, хлопнув ладонью по балке, на которой сидела. Он и сам испугался своего голоса; казалось, будто его ртом говорит какой-то совершенно чужой человек. Хорошо хоть Гаратэль была не из робкого десятка. "Ну, ладно", – буркнул он и присел к ней вплотную… В глазах потемнело, не успел он приобнять деваху, как та опрокинулась навзничь. Она торопливо задрала его легкую рубашку и… широко распахнула перед ним двери запретного мира. Всё случилось так быстро и неожиданно, что он не мог постичь суть происходящего, вникнуть в открывшуюся перед ним картину. Он жадно набросился на еще не видавшие "чепчика для близнецов" грудки Гаратэль, вбирал в рот один сосок и тут же присасывался к другому…
…Да, он уже не ребенок, знает, почему мать сбежала с рыбником, прошла сквозь "широко распахнутые двери запретного мира" и растворилась во тьме. Но… по меньшей мере с ним мать поступила несправедливо.
"На перевале Эрзурума…" – отчего-то эти строки невольно крутятся у него в голове. – "…Снег застиг нас, как назло… / Друг сказал… чего там сказал друг?.. сказал "Пошли обратно"… А я сказал…
Да провалиться б тебе на ровном месте… Верно говорил Гахраман-муаллим. Не стоило выходить одним на дорогу…"
Вагиф больше не смеется – всеми силами пытается скрыть гложущее нутро беспокойство, но от утрешнего налета романтики на лице не осталось ни следа. Столько холмов оставлено позади, и сколько их еще впереди… С вершины каждого холма открываются новые "страницы". Всё вокруг сейчас им чуждо: кривоногий кузнечик, внезапно прянувший из-под ног, ящерка, несколько мгновений смотревшая на них в упор, а затем кинувшаяся прятаться в первой попавшейся ямке, отгоняющий нечисть чертополох, неуживчивое перекати-поле, безразличная, равнодушная полынь… Всё, абсолютно всё! Сейчас единственное их утешение – солнце, но и оно, как назло, клонится к закату. На горизонте его ожидает гигантский золотистый корабль, с каждой минутой растущий вширь и ввысь…
Ему вспомнился дядя Альгам. Муж Момоджу. Стоял холодный, ветреный зимний день. Вдруг поднялся переполох. Всё смешалось в доме Альгама и за его стенами. Сельские мужчины в черных кепках и черных пиджаках в мгновение ока заполонили соседский двор, точно буря, покрывшая небо мглою. Мужчины, в основном, рыдали и роняли слезы, стоя во дворе. В отличие от них женщины в черных платьях и черных келагаях рвали на себе волосы и просачивались в дом кучево-дождевыми облаками. Именно там, в доме, они и собирались "пролиться"… Чуть спустя раздался душераздирающий, ушераздирающий "шахсей-вахсей". Умер дядя Альгам.
– Охх! – Вагиф расстегнул ворот рубашки. Начал дуть легкий ветерок.
Белый ветер уныния! А это откуда ему вспомнилось? Как ему пришло на ум, что этот легкий ветерок – белый, самый что ни на есть белый? Казалось, всё видимое сквозь прозрачность дующего ветра изменилось в мгновение ока. Раскинувшиеся под бездонным, безграничным синим небом, никогда не паханные, бесполезные, серые холмы и склоны, поросшие чертополохом, перекати-полем, полынью, теперь раскатисто смеялись над человеком: "Напрасно ты так брезгливо смотришь на нас, смертный и несчастный человек! Мы есть, мы живы! Мы спокойны и вечны!". Будто ты внезапно ловишь мгновенную чуждость в глазах того, кому верил больше, чем себе… и он пытается виновато отвести взгляд, но… Будто весь мир встает против тебя и говорит низким нечеловеческим голосом: "На меня особо не надейся, я бренен!". Это чувство ужасно, зловеще; в самый сложный для тебя момент человек, которого ты считал ближе некуда, воротит от тебя лицо. И меняется в лице… бледнеет, как мертвец!
Белый ветер смешал с терпким и горьким ароматом полыни из полей запах праха, запах страха.
Он совсем опешил: дул или нет ветер, когда умер дядя Альгам? Теперь ему кажется, что все дурные вести и смерти приносит Белый ветер…
– Мост! – чуть ли не закричал Вагиф. И тут он точно очнулся от липкого кошмара. Они добрели до моста. Но то, что издали показалось Вагифу мостом, на деле оказалось огромным стендом из камня. Понять, с какой целью он был изначально построен, не представлялось возможным, но на каменном щите всё еще красовалась выведенная крупными буквами фраза – ставшие некогда лозунгом слова бывшего главы страны.
Когда скитальцы ступили на заасфальтированную дорогу, стало как-то вольготнее, и они вздохнули полной грудью. Обернулись назад, чтоб посмотреть на пройденный путь, но в сгустившихся сумерках разглядеть было нечего.
Он попросил у Вагифа сигарету. "Осталась одна спичка", – сказал он и попытался предельно осторожно зажечь сигарету. Пламя метнулось на кончике чирки и тут же отдало ветру душу. Он выбросил сигарету, как уже бесполезную штуку. А Вагиф бросил взгляд на спичечный коробок и сказал странную фразу: "Меня очень волнует судьба ненужных вещей". После этих слов он встал и положил пустой коробок на каменный щит, тот самый стенд, на котором был выведен "мудрый" лозунг бывшего главы страны.
– Машина! – закричал на сей раз он.
Самосвал стоял в трех-четырех метрах поодаль…
Наутро они возвращались обратно. Их отвозил дядя Ибрагим на своем автомобиле. Вечно веселый, балагурящий дядя Ибрагим сейчас выглядел мрачновато: "Сам отвез и положил его в больницу. Врач сказал, ничего страшного, пускай полежит чуток…".
Проезжая мимо моста, он с затаенным интересом обернулся на каменный щит, высматривая глазами пустой спичечный коробок. Коробка там уже не было. Его унес Белый ветер уныния…