Перекличка поэтов
Вадим МУРАТХАНОВ
ИЮЛЬСКИЙ ДЕНЬ
Фонарь
Фонарь
Всю ночь над козырьком подъезда
горел фонарь, как часовой.
К нему деревья жались тесно,
шумя беспомощной листвой.
Но для чего, нагнувшись криво,
словно хотел упасть ничком,
он все еще горит тоскливо
невидящим зрачком?
Не замечая инородца,
дубы беседуют над ним,
и небо синее смеется,
но не над ним.
горел фонарь, как часовой.
К нему деревья жались тесно,
шумя беспомощной листвой.
Но для чего, нагнувшись криво,
словно хотел упасть ничком,
он все еще горит тоскливо
невидящим зрачком?
Не замечая инородца,
дубы беседуют над ним,
и небо синее смеется,
но не над ним.
Слово
Вся комната в тиши и равновесьи.
И шторы на окне сквозь пальцы
в нее просеивают свет.
На полках — книги. В них — миры звучаний.
У каждого звучанья — свой предмет.
И только мной придуманное слово
себе никак приюта не найдет
и в комнате живет бессонным эхом.
Я кисточку с работы принесу,
я раздобуду гвозди и рубанок:
я должен для него построить дом.
И шторы на окне сквозь пальцы
в нее просеивают свет.
На полках — книги. В них — миры звучаний.
У каждого звучанья — свой предмет.
И только мной придуманное слово
себе никак приюта не найдет
и в комнате живет бессонным эхом.
Я кисточку с работы принесу,
я раздобуду гвозди и рубанок:
я должен для него построить дом.
Родина
Когда покой — тогда, слепя
улыбками, глядит с плакатов.
Дает рассматривать себя,
изображенную на картах.
Когда ж под вспышками в ночи
душа к отправке не готова —
то черной птичкой прокричит
с верхушки тополя родного.
улыбками, глядит с плакатов.
Дает рассматривать себя,
изображенную на картах.
Когда ж под вспышками в ночи
душа к отправке не готова —
то черной птичкой прокричит
с верхушки тополя родного.
* * *
До края достают слегка
фонтана ледяные жала.
Неуловима и близка
скользящая граница жара.
Не там, где в средоточье бьют
неунывающие ранки,
а там скрывается уют,
где тают лужи в черной рамке.
фонтана ледяные жала.
Неуловима и близка
скользящая граница жара.
Не там, где в средоточье бьют
неунывающие ранки,
а там скрывается уют,
где тают лужи в черной рамке.
* * *
Июльский день устал гореть
и звоном горлинки умылся.
Узор на дедовском ковре
вновь детским расцветает смыслом.
Не уходи, последний зной!
Как оберег на сон грядущий,
останься до утра со мной
в морщинах скомканной подушки.
и звоном горлинки умылся.
Узор на дедовском ковре
вновь детским расцветает смыслом.
Не уходи, последний зной!
Как оберег на сон грядущий,
останься до утра со мной
в морщинах скомканной подушки.
Альбом
Свет. Черно-белая вода.
Лицо, пока еще не в фазе
старенья. Бледный карандаш
проводит родственные связи.
Там, на канале, мой отец,
желтеющий с собой в разлуке
и забывающий о тех,
на чьих плечах он держит руки.
А я за кадром, мал на вид,
стою с лопаткой и вещами
и не могу остановить
бумаги ломкой обветшанье.
Лицо, пока еще не в фазе
старенья. Бледный карандаш
проводит родственные связи.
Там, на канале, мой отец,
желтеющий с собой в разлуке
и забывающий о тех,
на чьих плечах он держит руки.
А я за кадром, мал на вид,
стою с лопаткой и вещами
и не могу остановить
бумаги ломкой обветшанье.
Гамлет
Событий ход нетороплив.
Не стану прибегать к засадам.
Отказываюсь от рапир
и кубков с ядом.
Седое море дышит ровно.
Не сомневаюсь ни на миг:
поездка кончится бескровно
для спутников моих.
Мы все воротимся домой.
И очень скоро в Эльсиноре
мне вновь у века за спиной
оплакивать наш стыд и горе.
Не стану прибегать к засадам.
Отказываюсь от рапир
и кубков с ядом.
Седое море дышит ровно.
Не сомневаюсь ни на миг:
поездка кончится бескровно
для спутников моих.
Мы все воротимся домой.
И очень скоро в Эльсиноре
мне вновь у века за спиной
оплакивать наш стыд и горе.
Свет
Внезапно в доме отключили свет.
Старушка пред экраном потемневшим
вдогонку недоговоренной фразе
глазами еще несколько секунд
нащупывает мыльную поверхность
бразильской мелодрамы. Наконец
отводит взгляд, программу достает,
как бы стремясь в скупой газетной строчке
развитие сюжета угадать.
Женщина за письменным столом,
устало опустив худые плечи,
свое в дисплее видит отраженье
взамен свечения несохраненных букв.
Она, вздохнув, очки кладет на стол
и в комнату соседнюю идет,
чтоб позвонить подруге.
Привычные и умные предметы
беспомощно таращатся вокруг
безвременно погасшими глазами.
Природа оживает, между тем.
Ее синица где-то за окном
поет о том, что в пыльном междутемье
листвы вечерней места хватит многим
желаньям, сожалениям, и света
до сумерек должно хватить на всех.
Старушка пред экраном потемневшим
вдогонку недоговоренной фразе
глазами еще несколько секунд
нащупывает мыльную поверхность
бразильской мелодрамы. Наконец
отводит взгляд, программу достает,
как бы стремясь в скупой газетной строчке
развитие сюжета угадать.
Женщина за письменным столом,
устало опустив худые плечи,
свое в дисплее видит отраженье
взамен свечения несохраненных букв.
Она, вздохнув, очки кладет на стол
и в комнату соседнюю идет,
чтоб позвонить подруге.
Привычные и умные предметы
беспомощно таращатся вокруг
безвременно погасшими глазами.
Природа оживает, между тем.
Ее синица где-то за окном
поет о том, что в пыльном междутемье
листвы вечерней места хватит многим
желаньям, сожалениям, и света
до сумерек должно хватить на всех.
Вадим Муратханов — поэт, прозаик. Один из основателей объединения «Ташкентская поэтическая школа», альманаха «Малый шелковый путь» и Ташкентского открытого фестиваля поэзии. Заведующий отделом поэзии журнала «Новая Юность», ответственный секретарь журнала «Интерпоэзия». Автор многочисленных публикаций. Живет в Московской области.