Волчица ночи — черная молва,
послушница в устах безумной черни,
мне, нелюбимой, льстят твои слова,
глумясь и скалясь, захлебнись, отвергни!

Мне все равно, я принимаю мир
с тобой и без тебя — с любым обличьем.
В тревожном небе, в жерлах черных дыр,
читаю все — там ничего о личном…

Быть может, скоро млечная река
пробьет протоки в дебрях запредельных,
как пробивает тьму невзгод строка,
хотя об этом позже… и отдельно…

Прольется свет и обозначит даль,
очистится душа и станет белым
февральский скит, и вымерзнет печаль,
и отстраненность будет править телом,
но до поры, до белого огня —
невидимого глазом рубикона,
за коим сгинет черная молва,
не долетит ни ропота, ни стона…

И кто-то, раздающий благодать,
уже не обойдет своим участьем.
До первых перемен рукой подать!
Не мной монетка брошена на счастье

в попытке уберечься от судьбы.
Уже горит неведомое слово,
не принимая знаков ворожбы,
не ожидая случая и зова.

Взойдет неотвратимо, как рассвет,
и станет от дождей свежо и ново,
задышит, задымится первоцвет —
еще никем не сказанное слово.

Мигнет востоку спелая звезда,
и будет сниться быль и небылица,
и замелькают в темном оке птицы,
гирлянды фонарей и города…

Вбирая темный мед твоих ночей,
Италия, усну на побережье.
Песок остывший, шелковый, ничей
стал только мой и потому так нежен.

И пусть кому-то снятся январи,
пустынные дворы, где снег хозяин, —
Италия, замри и отвори
все выходы в миры твоих окраин.

Взметнулась птица — то судьба моя
внезапно приняла ее обличье,
и с берегов другого бытия
о чем-то вдруг поведала по-птичьи:
о том, что будешь Ты, и твой приход
подарит счастье и разбудит слово,
и италийской ночи звездный мед
уже для нас двоих прольется снова.

Не читаю убогих сказаний о злых временах.
Там темно. Все былое вранье — на продажу!
Бог просеял сквозь мелкое сито и землю, и прах,
а провидцы порою лукавят и путают пряжу.

Вновь родиться? Но тесно на этой земле!
Быть крылатой и вовсе не хватит простора…
Вижу свой отпечаток на мутном оконном стекле —
мой единственный след от победы, любви и позора.

Обучусь колдовству, обозначу спасительный круг,
отыщу карандаш, а потом, если будет охота,
напишу пару строк и невольным движением рук
отпущу к небесам, чтобы дольше следить за полетом.

Намекни мне, Всевышний, зачем я на этих весах
неземных? Почему не умолкнут Сирены? —
Сколько сладостной горечи в их колдовских голосах!
Но привязанный к мачте узнал сладкогласию цену.

Не закончена жизнь. Торопливое сердце, молчи.
Столько странствий еще до затерянной в грезах Итаки.
Ворожит ипомея* над местом, где пали мечи
после той, роковой, лобовой и последней атаки.

Растворились века, замелькали садов паруса,
трассы дымная ось поднимается осью земною…
Обернись, Одиссей, загляни на мгновенье в глаза,
позабыв обо всем, и навеки останься со мною!

Глухая бесконечность до рассвета,
во влажной тьме тревожно и бездомно…
Идти, бежать, стоять в объятьях лета
и темноты, прислушиваясь к стонам
безжизненного остова сосны?
Все кажется чужим и незнакомым
под взглядом убывающей луны —
нетленным, неземным и невесомым.

Я не одна? Мы были здесь когда-то,
но нынче не найду твоих следов.
Примята ли трава? Не знаю. Не примята…
Лесной настой дурманящ и медов…
И грезятся, и льнут твои объятья,
и падают две мокрые звезды…
Роса. Светает. Тяжелеет платье.
Невиданные видятся следы
куда-то в новый мир, где позолота
коснется утром каждого ствола…
И что-то там еще, что для полета
ночная нереальность создала.