Как много моря в букве "ша": Кронштадт, бушлаты и клеша; раскурит трубку не спеша усталый шкипер. В закат вонзается бушприт, шпангоут вдумчиво скрипит, и пахнет местный колорит парфюмом "Шипр". На шхуне шваброй драят ют; швартов на шканцах отдают, и в душном сумраке кают шныряют крысы; со штормом шутит кашалот; клешнями краб крушит фальшборт; по шельфу шквал за горизонт уходит быстрый. В норвежских шхерах тишина. Шатается в тиши сосна. С ш-ш-шипением ползёт волна на берег древний. С шестидесятой широты циклон швыряет под винты шершаво-пористые льды, ш-ш-шурша о штевни. Шифруется рассвет в луне; на вахте штурман в полусне; туман шифоновым кашне слизал оттенки. За шепелявым ветерком барашки пенные – пешком, и шепчет что-то на ушко матрос шатенке. Как много моря в букве "ша"… Тельняшкой греется душа; шпигаты судно осушат водоворотом – и выйдет море из бортов! Приняв планету на бакштов, плывём в созвездии Китов под запах шпротов.

Тихо отчалит от корпуса пристань, солнечный зайчик коснётся волны; в дымке сиреневой тает, как призрак, порт с ощущением вечной вины. Вышли, как водится, точно по сроку; карты надёжны, и верен компас: это не мы выбирали дорогу – это дорога выбрала нас! Краны портальные, вывернув шеи, смотрят нам вслед. Прямо над головой рявкнет тифон. От свободы хмелея, чайку отшлёпает флаг кормовой. Льдами приветствует бухта Авача, шквалом накроет Бискайский залив; в старой тельняшке – вся сущность удачи: чёрное с белым, прилив и отлив. Нас океан обнимает, как братьев, ластится кошкой и лижет борта; только порою смертельны объятья, многих вода забрала навсегда. Запах солёных смолёных канатов, тёплый пассат у чужих берегов; в память впечатаны намертво даты жизни и смерти друзей-моряков. В море открытом мечтаем о суше, на берегу просят шторма сердца; не проклинайте пропащие души, мы свою чашу допьём до конца! Девушки, милые, бросьте, не плачьте – слёзы зальют огоньки ваших глаз! Море не жалует трусов. Иначе вряд ли бы море выбрало нас.

Время – к полночи. Время абсента и растрёпанной розы ветров. Ложи тонут в аплодисментах, а с галёрки – утробный рёв. Жизнь – театр, конечно. Но сцена не прощает фиглярства и лжи; декораций слепая замена разрушает души этажи. И не надо ломать постаменты: заметая истории след, разменяв память предков на центы – мы в себе выключаем свет. Черно-белой шурша кинолентой, режиссёр, закрутивший процесс, раскадрировал лето в Лету, на эпохе поставив крест. Ну, какие, к Богам, аргументы? В наших судьбах простая вязь. Было – било. Но крепче цемента с обесточенным временем связь. И, отринув десяток вето, на крови строим новый кров… Время – за полночь. Время абсента, время горьких полынных снов.

Время тянется резиной, время капает из крана; запирая магазины, "Время" тикает с экрана. Посекундно, поминутно вытекает время долго водопадом с кручи круто, разбиваясь на осколки. Время тащится за стрелкой по кружочку циферблата. Время мечется, как белка, у любви воруя даты. Время электронной почты то сердечно, то беспечно. Я всё жду, когда придёшь ты – ежечасно. Ежевечно…

Кляксы островов, проспектов линии к небу цвета жемчуга пришпилены; летним ливнем выполоскан, вымыт город, продуваемый навылет. Не сходя с гранита постамента, сохнут жеребец и всадник медный, медленно с копыт стекают капли. Выплывает солнце дирижаблем; сохнут в переулочках трамваи. Эх, сейчас сорваться б на Гавайи – только на кого оставить город, что в слезах дождя, до спазма в горле дорог каждым краешком гранита? Город, что победами пропитан, город у подножья океана, город – не просторней чемодана, где сплелись в канат смолёный туго каторжане, царедворцы… Трудно, невозможно летней ночью белой взять – и бросить город корабелов, выдуманный, строенный в азарте, вырубленный форточкой на карте… И влезает снова плотник-Питер в китель, что давно на сгибах вытерт.

Петербург достоевский, чахоточный, злой
прошивает туман золочёной иглой,
выступает из мрака над тёмной Невой
и разводит мосты.

Петербург – это Пушкин, Ахматова, Блок,
это Невский, растоптанный тысячью ног,
он читает меня между арок и строк,
Петербург – это ты.

Этот город без солнца, здесь солнце изгой,
здесь балтийского моря холодный прибой,
и пронзительный ветер зовёт за собой,
искушая судьбу, –

Петербург не отпустит, беги не беги,
здесь безвременье часто смыкает круги:
на Васильевском острове слышу шаги,
на Дворцовой – стрельбу.

Петербург – это Пушкин, Ахматова, Блок,
Ночь в дырявой шинели, поруганный бог.
Этот дом на Фонтанке, блокадный паёк,
Гумилёв и Кресты.

Этот бабушкин голос сквозь стены и рвы,
эти вечно крылатые невские львы.
Но доносится шепот зелёной травы:
Петербург – это Ты…

Ну что молчишь, давай рассказывай –
твоя история проста:
как пляшут братья Карамазовы
по обе стороны креста.
Да, здесь сады не гефсиманские,
никто не звал тебя сюда.
Открой-ка, Митенька, шампанское
за час до страшного суда.
И нет ни времени, ни повода
гонять святое вороньё,
как улыбался старец в бороду:
"Иди, Алёша, не твоё".
Не это сердце мучить истиной
носить терновые венцы.
А Митенька с глазами чистыми
летит в любовь под бубенцы.
Звенит в груди тоска кандальная,
под инквизиторский прищур
пригрезится дорога дальняя:
"Бежать, Алешка, не хочу.
Бежать, бежать… да много чести им!
Не смердяковым править бал"…
Простой народ из церкви шествует
с грехом и верой пополам.
И где-то там рыдает грешница.
И где-то там вершится суд.
В солёном небе солнце плещется.
И губку с уксусом несут.

ветер обманчив,
носит сухие листья.
маленький мальчик
шёл, как большой, на выстрел.
вот вам войнушка –
скоро он стал героем.
сосны, опушка,
чаша небес со зноем.

звон комариный,
млеет под солнцем ряска.
быть командиром –
чёртова свистопляска.
дед бы гордился,
даже пожал бы руку,
дал бы конфету
с мишкой герою-внуку.
…
ветер обманчив,
носит сухие листья.
маленький мальчик
взрослые пишет письма:
"мам, всё в порядке,
кормят, сержанта дали,
дед бы гордился,
внука б узнал едва ли"…
…
ветер обманчив,
листья швыряет в осень,
шарит по дачам,
цепляет верхушки сосен.
бледность на скулах
сквозь черноту загара –
маленький мальчик
взрослого Кандагара.

если мчаться быстро-быстро гордо-гордо по саванне,
будто страус, будто птица, пряча голову в песок,
можно светлый мир построить на сплошном самообмане
и носиться в этом мире взад-вперёд-наискосок.
поднимая пыль и ветер, по нему шуршать ногами
и закидывать колючкой иноземных пришлецов
со своим чужим уставом и помятым оригами
на том месте, где обычно нарисовано лицо.
можно прыгнуть с вертолёта и зависнуть апельсином
ярко-рыжим, ярко-красным, ярко-сине-голубым,
а потом, забавы ради, завести себя в трясину,
или в чащу, или в гости к трубадуру без трубы –
выпить чаю, съесть конфету, почитать Омар Хаяма
с бестолковым трубадуром трубадурить без ума,
выйти в месяц, в двери, в люди, вынуть ножик из кармана,
констатируя, что в мире начинается зима:
мёрзнут лапы, листья, кочки, чай, конфеты, трубадуры,
индевеет оригами всеми складками витрин.
на меня вовсю глазеют рты раззявившие дуры –
я свалился с вертолёта – ярко-рыжий апельсин!
быстрый-быстрый, гордый-гордый без трубы, но из саванны,
выпал снегом, вышел следом, заплясал веретеном,
улыбнулся постовому с добер-мордой добер-мана
и пошёл, минуя зиму,
за цветами
в гастроном

Декабрьский розовый рассвет.
Меня сапсан несёт в столицу –
вся в реверансах проводница
и мягких кресел пиетет.

– Какао, кофе или чай, –
по переходам катит столик
иезуит-монах-католик
(вдруг показалось невзначай:
такое бледное лицо,
надменный лоб, сухие кисти…
Иезуит, католик, мистик
под золотистою пыльцой).
Его приятен баритон:
– Хотите сладкое какао?

А я в окно смотрю – направо
валдайский колокольный звон,
налево доски вкривь и вкось
на заколоченных окошках,
бездомная гуляет кошка,
и ни хозяин здесь, ни гость
билет не купит на сапсан –
не предусмотрена стоянка.

Мой мистик из стеклянной банки
протягивает круассан.

Скользкой, глинистой, рваной предгорной тропой
Ты выходишь туда, где платок голубой
Распростёрся над маленьким краем земли,
Где любой скороход – на мели.
Торопливая вязь – не церковная речь.
Отдаёшь только то, что не можешь беречь,
Остаёшься как перстень судьбы одинок,
Лишь девчонка с кувшином у ног.
Первоцветный ковёр на весеннем пиру.
Скоро Пасха и я никогда не умру,
Я останусь в корнях – можжевельник, кизил.
Проводник ни о чём не просил.
Сбросишь страхи сухой прошлогодней листвой,
Сложишь дом из соломы, непрочный, но свой.
Сложишь песню на совесть – подхватит скворец,
Для того и трудился Творец.
Даже дерево знает, что будет потом.
Я на радуге – видишь, играю с котом.
Ты пришёл к роднику, то ли друг, то ли враг.
А вода
Убегает
В овраг.

На полуострове, покрытом пылью и бранью,
Маленький мамонт сопротивляется вымиранью.
Ищет сухие травки, скрипит камнями,
Ходит на водопитие дни за днями.
Хобот поднявши к солнцу, трубит восходы,
Прячется когда люди идут с охоты.
Смотрит на можжевеловые коренья,
Смотрит на рыб, меняющих точку зренья
Вместе с течением, жёлтым или солёным.
Думает – не присниться ли папильоном
Где-то в Китае… мамонтами не снятся.
Время приходит сбросить клыки и сняться
С ветреной яйлы ниже, на побережье –
Там и враги, и бури гуляют реже.
Можно под пальмой пыжиться по-слоновьи,
Можно искать пещеру, приют, зимовье.
Гнаться за яблоком, дёргать с кустов лещину.
Люди проходят, кинув плащи на плечи.
Мамонт, ребята, это фигура речи
Монти Грааль, опция недеянья.
Я надеваю бурое одеянье.
Намасте, осень, тминова и корична!
Важно сопротивляться. Любовь вторична.
Важно дышать навстречу. Дышать, как будто
Бродишь по яйле, красной листвой укутан…

Прячутся мальчики в старых книгах, в тусклых открытках "Восьмого ма…"
В пульках свинцовых, монетках, нитках. Как незаметно пришла зима!
Тащится туша пешком по лужам, палка о камни – скирлы-скирлы.
Ужин не нужен, и дом не нужен, разве в кровати считать углы,
Прятаться куклой под одеялом, гладить обои, скрести узор.
Стал отработанным матерьялом, шлаком, отходом, позор, позор!
Буки крадутся к забытой зыбке, серые волки падут на грудь.
Мальчик, ты слышишь? Играй на скрипке, выйди из тени, останься, будь!
Ты, шестилетний, с песком в кармане, видишь, твой мячик упал в Неву.
Ежели Таня тебя поманит – прячься от Тани, сиди во рву.
Вот тебе корка и сахар сладкий. Вот от отца полтора письма.
Вот от бабули чулок с заплаткой. Мама исчезла восьмого ма…
Ты уцелеешь. Забудешь голод. Вырастешь сильный и молодой.
Чуешь – в тебя прорастает город, серым гранитом, густой водой.
Скрипка останется в бывшей детской. Крошится жёлтая канифоль.
Мальчик, уже никуда не деться – только по нотам, на страх и боль.
Только минута и я не стану. Ты, шестилетний, живи пока –
Струнным квартетом, зерном каштана.
Камешком
В клапане
Рюкзака.

Здесь поселились старые бандиты.
Пьянчуги, оборванцы, бузотёры,
Луддиты – кулаки всегда сердиты,
Глаза – как обмелевшие озёра,
Слова – булыжник, камни мостовые,
Костяшки пальцев – сплошь татуировки
На животах – узоры ножевые.
Их любят виноватые воровки
И молодухи с фабрики игрушек,
И жёны моряков и санитарки,
И вдовы на горе тугих подушек,
И даже одинокие татарки.
Они же любят деньги. Рыбу. Бани.
Газету поутру. Футбол в газете.
И задремать на выцветшем диване,
Спокойно позабыв про все на свете.
По правилам бессмысленной науки
Они воруют месяцы у смерти.
К ним никогда не приезжают внуки.
Придёт письмо в испятнанном конверте –
Уже удача.
– В Англии?
– Иди ты!!!
– Купил коттедж?!
– Торгует буряками!
…Так незаметно старые бандиты
Становятся простыми стариками.

Слышишь?
Лучше молчать о важном.
Притворяться доблестным и отважным.
Танцевать в прибое, трясти кудрями,
Отмывая память от всякой дряни,
Засыпать снежками твою лачугу.
– Просыпайся, время случиться чуду!
День – бродить по лесу оленьей тропкой,
Пить чаёк, укрываться одной ветровкой,
Толковать следы, тосковать – рябина
Не растёт в предгорьях, а было б мило.
У печи ютиться, сдвигая плечи,
И молчать. Ни слова чтоб стало легче.
Только шрам от пальца ползёт к запястью
И сова над крышей кричит – к несчастью
Или к счастью.
Хочешь, спрошу у птицы,
Как простить за то, что не смог проститься,
И пришёл к тебе как пустой орешек.
Слышишь, сердце бьётся слабей и реже?
Ты смеёшься. Лепишь кулон из глины.
Чистишь запотелые мандарины,
Стелешь шали, дремлешь на них небрежно,
Говоришь, что небо для нас – безбрежно.
Глянь – сверкает! Синее! Настоящее!
…И душа отрастает, как хвост у ящерицы.

Раннее утро. Нам мама с сестрою наладила
По бутерброду, а мы их скормили коровам.
Холодно: иней на чёлке Ирины Геннадьевны.
В цирк собирают автобусом нас подворово.

Все худо-бедно собрались, выходят засони,
В цирке ещё не бывали, считай, первоклашки.
Вот и к последней ограде – но, скрипнув засовом,
Вышла сердитая мама Брылёвой Наташки.

Нет, не поедут! Вы, видимо, шибко богаты,
Беситесь с жиру, а нам тут не до разгула!
Тронулись. А в окошке с зарёванным братом
Грустная одноклассница промелькнула.

Прыгают клоуны, и обезьяны, и мишки,
Только притихли, невеселы мы, ребятишки.

…Я иногда из себя как из тёмной избы
Молча смотрю. Без меня уезжаете вы.

***

Останусь одна, без денег и кофе.
Любимого дна – лопатками, вровень
с дощечками пола, и плоше, и площе.
Как дерево, камень, хоть выложи площадь.
Гляжу вдоль себя и не вижу раздела,
не зрю окончания улицы тела.
Слоями хрустящими крошится известь –
не смог извести, значит, высвисти, вызвездь
во мне это право разбитой витрины,
во мне этот город печальный, старинный,
и глаз твоих белых холодное море.
И горе, которое больше не горе.

блестящий снег дома и фонари
вода сластит солодковой микстурой
ты в форточку подъездную покуришь
мальчишка пишет дура на двери
он женится на этой самой дуре

а где-то там в небесном серебре
адам напишет дура на ребре

1.

И травы,
и провода, что имеют право
сбегаться и разбегаться, и доконать,
и вся эта Родина,
падающая из окна,
болотная и берёзовая, дрожжевая,
корнями хрустящая, тонкая и живая,
прозрачная, свежая, прячущая зверьё, –
всё это моё, до скрипа зубов –
моё.

2.

Мужик пинал велосипед
на станции в Перми.
Да, он был пьян и не в себе.
И женщины с детьми
шептались: "Вот управы нет,
забрали бы в отдел".
Мужик пинал велосипед,
А он во мне звенел.

3.

Там на окнах цвела вода,
замирая кипенно-белым.
Тело стыло, и города
проходили сквозь это тело.
Кто-то брал меня под крыло,
от которого – только перья…
Всё неназванное плыло,
все неназванные материи
были словом. И ничего,
кроме слова. Чудесно страшно,
Да, я сломанный карандаш, но
мне царапать всю жизнь его.

1.

Дом забили, сделалась тишина.
Мы стояли рядом как две вороны.
Из-под снега лезли одеколоны,
торопились сеятеля пожинать.
Мама не приехала, и жена,
та другая, тоже.
Дорога в лужах.
Я была беременна, неуклюжа,
и от слёз не видела ни хрена.
Хоронили папу.
Была весна.

2.

Хоронили папу, была весна.
Говорили мало, на лицах жалость.
Помянули, вздрогнули, разбежались.
Пара собутыльников да родня.
Пожалейте бедненькую меня.
У меня отец дал в канаве дуба.
Мне теперь об этом годами думать.
Извините, нервное.
Извинят.
Слышишь?
Колокола звенят.

3.

Я не знаю, что это за сторона,
там со стороны, говорят, виднее.
Я так, к сожалению, не умею,
опытным путём дохожу до дна.
Папа, я дрейфующий космонавт.
У меня есть руки, да толку мало,
У меня есть ноги – и я шагала.
Дайте спину, требуется спина.
Та, что типа "каменная стена".

4.

– На.

Завод – не в смысле предприятие,
а натяжение пружин.
Одно недолгое объятие –
и разойдёмся, побежим,
похмельные; не будет тропиков,
размытый город лёг в тенях,
а ты не думай, сколько пропито
в моментах, людях, трудоднях,
и, затыкая губы горлышком
незрячим донцем к небесам,
запей горючей хиной горюшко –
то, из которого ты сам:
работа, сон, мероприятия,
башка, конечности, живот,
завод – не в смысле предприятие,
а в смысле – кончился завод.

Иду фотографировать насосы.
Ворота цеха выдыхают пар.
Начальник мят с утра и стоеросов –
ворчит, что КТУ – не божий дар,
и мы в конторе жизни не видали,
не нюхали тосол и креозот,
а то, что мне хороший фотик дали –
так дуракам, как водится, везёт.
Киваю молча, щёлкаю затвором
на брак железа и людскую тьму.
Тьма ширится. Нас подытожат скоро
по метрике, неведомой ему.
Я знаю точно: будет ближе к раю
не тот, кто сделал план по корпусам,
не он, не я, не труд, идущий к маю,
но белый пар, летящий к небесам.

На мосту через Далбайку,
около Култук-Монды
остановим таратайку,
жёлтой зачерпнем воды.
Полу-стынет полустанок,
путь из нечто в никуда.
Зачерпнем, но пить не станем –
это мёртвая вода,
притаившая заразу.
Стынет битум на лице.
Дохлый номер – строить трассу
в точку Бэ из точки Цэ.
На мосту через Далбайку
Только мёртвых ставить в ряд,
мёртвых с косами, чтоб в байку
вплёл их друг степей бурят.
Горько волк за горкой плачет
По стране СССР.
Слышишь? По асфальту скачет
ослепительный Гэсар.

Не заржавеет, не окислится,
не корродирует за мной.
Лиственница стоит как виселица,
мотив качается блатной,

и гроба железобетонного
нетленен параллелограмм.
Далёкий гул станка стотонного
велит принять на грудь сто грамм,

не слушать музу заунывную
себя не вкалывать в цеха
и деятельность безотрывную
забросить к чёрту в потроха.

Не горбиться и не сутулиться,
суть не разменивать на медь.
Смотреть на лиственницу, улицу
и не ржаветь. И не ржаветь.

Бьётся по ветру, отпущен,
блеклый триколор.
Вечер ближе, темень гуще.
На посту вахтёр.

Цех притихший обесточен,
пропуска сданы.
В магазинах люд рабочий
покупает сны:

"Пять озёр" и иже с ними,
"Путинку" и проч.
И бетонными, стальными
подступает ночь.

Будет правда неизменна
над землёй сырой,
Смерти повторенье, смены
первой и второй.

Будут в темноте светиться
испокон веков
целлулоидные лица
передовиков.

В этом саду, где цветы и трава душистая,
Сочные фрукты, прохлада ручья хрустального,
Еве светло, ведь она, как вода в нём – чистая,
Ева не знает ни тёмного, ни печального,

Делится с птицами маленькими секретами.
Но, оставаясь одна вечерами тихими,
Ева… тоскует?.. Но ей о тоске неведомо.
В горних садах о тоске никогда не слыхано.

Света к четвёртому веку ничуть не меньше, но…
Евины глупости заперты в сердце наглухо.
Мудрый Адам ни на йоту не верит женщине
И не берёт у неё никакого яблока.

Оставлено, даровано, сквозь сито дней пропущено
цветное, монохромное – былое и грядущее:
написана история, воссоздана из хаоса.
Судьба моя настояна на тёплых травах августа,
на звёздных сновидениях, на эликсире солнечном,
на вытяжке безвременья, сгустившейся до горечи.
Там гулко и размеренно звучит церковный колокол,
и тащит ветер с севера предштормовое облако:
опять из рая изгнаны рассерженные демоны…
В библиотеке жизненной романы и поэмы, но
ни одного учебника. Вздыхая над страницами,
всё меньше ждёшь волшебников и благородных рыцарей.
Здесь все дороги скатертью, и вспять от замков с башнями.
На пыльной полке памяти храню себя, вчерашнюю…
Бредущая во времени, с собою в чемодане я
Ношу благословенные свои воспоминания.

Что замолчал ты, перебирая струны?
Песня твоя утешит её, быть может.
Что ты так смотришь, мальчик кудрявый, юный?
Тёти, бывает, плачут. При людях тоже.

В шёлковых платьях, яркие канарейки,
В флёре ванили, мускуса и тимьяна
Тёти бессильно падают на скамейки
Где-нибудь в тихом скверике у фонтана.

Глупые птицы! Где их так больно ранят?
Это пока не ясно тебе и странно.
Тёти – они смешные в своем желанье
Вечной любви и верности, как в романах.

Сердце твоё – ещё не стальное – чутко.
И, наплевав на шутки друзей, отважно
Ты укрываешь глупую тётю курткой.
В юности – это правильно, это важно.

"Кажется, Вы замёрзли слегка. Возьмите…"
И потеплеет вечер сырой, беззвёздный.
Тётя поверит в то, что её хранитель
Рядом, и улыбнётся ему сквозь слёзы.

За капризным мартом пришёл апрель,
Бог разводит синюю акварель.
Начался отсчёт сорока недель –
Прорастает семя.
Для того, что сбудется в декабре,
Дождевую каплю принёс Борей,
В этой капле – воды из двух морей
Продолжают время.

Ты – моя река, я – твоя река.
Из такого разного далека
Протянулись ниточки ДНК:
Наполняясь ими,
Изнутри ласкают меня моря…
Сопричастный, в сетке календаря
Сосчитай недели до декабря
И придумай имя.

Мы замедлим свой беспокойный бег.
Из сиянья лун, из слиянья рек
Здесь, под сердцем, начался человек,
Чтобы в мир вглядеться:
Написать роман, полететь к звезде…
Счастье в этом чуде и простоте –
Подержи ладони на животе –
Там, где бьётся сердце…

Раннее утро. Спит ещё детский сад.
Только в одном окошке сейчас светло уже:
Тиму приводят первым – в шесть пятьдесят
И оставляют ждать остальных, со сторожем.

Тима ко мне пускается, как стрела,
И говорит обиженно и растерянно:
"Доброе утро! Где ты всю ночь была?
Я по тебе соскучился, Алексеевна!"

Тима меня не слушает. Никогда.
И на прогулке тащит мне "чай" из лужицы.
Я возмущаюсь. Он мне: "Моя звезда!
Я же мужчина, вот ты меня и слушайся!"

Он победит злодеев на всей Земле,
И в Новый год, в мороз, в темноту, в метелицу
Он приплывёт за мною на корабле,
Белом-пребелом. И непременно женится.

Февраль лохмат и вьюжливо лукав,
растащит божий свет на облака,
и станет мягок плёс и лес белёс.
Голубизна на пальчиках берёз
очнётся,
день дыханью отворив.
И сонный март капелью во дворы
вдруг упадёт
текуч, ясноречив.
За криком крик проклюнутся грачи,
и ты придёшь, оттаявший едва,
и будешь называть и согревать

по именам, забывшимся в зиме,
сквозь явь и навь отыскивая слово,
вмещающее нас и снег, и смех,
на выдохе звенящее ручьёво,
и посреди слепых, глухонемых
за талой тишиной,
скользящей с веток,
за ветром вслед
заговорим и мы,
стихами домолчавшие до света

У августа даров – не перечесть:
В нём дни-волхвы распахивают недра,
Звезда в набат вызванивает весть
И миррою умащивает щедро,
Ночь ладаном окуривает впрок,
Янтарною мелодией согрето
Полдневие, и где-то между строк
Быть яблоку предписано заветом.

Быть яблоку. А значит: кожуре
Держать нажим бунтующего сока.
За кроною-менорой догорев,
Затеплиться свечою одинокой.

Быть яблоку, а значит: быть греху,
И в ожиданье праведного гнева
К изгнанию покорно потекут
Шаги… Нагая вздрагивает Ева.

Быть яблоку. Беде навстречу течь
Троянской нареченною. Так скоро
Парису предначертанная речь
Распахивает зарево раздора.

Так пользуйся – коль целый месяц дан,
И небеса способны стать твоими,
Пока по августовью сад-Атлант
За яблоками ходит золотыми.

Пойдём в углы
дробить горох обид:
свобода стала слишком угловатой.
Поди туда – раздольем будешь бит,
поди сюда – оскоминой чревато.
Вот и пойдёшь, куда – не знаешь сам,
что принесёшь – за это и ответишь.
Ни вех, ни вер неведомо глазам,
иди наитьем, видимое – ветошь.
Пойдём в углы – обиженных приют.
Они – всему основа – триединство.
Кузнец-то знает, что из нас куют,
а мы потом увидим – устыдимся,
забьёмся вглубь. В углу, смотри-ка – Бог,
поверьями дремучими опутан.
Злословят все: пропал, ослеп, оглох,
но Богу тоже хочется уюта.
Куда ни глянь, вокруг – голым-голо,
а по углам – тепло, темно и тесно.
Впусти Его, побудь Его углом,
среди пустот – уютным божьим местом

Время индевелое обманчиво:
стынут речи, замерзают сны.
Тихо с поднебесья-одуванчика
облетает шапка белизны.
Усыплённый снежными балладами
дремлет свет. Таясь, исподтишка
ловит-ловит зёрнышки крылатые
жёлтая фонарная рука.
Кружат вопреки оцепенелости
и внутри живущего, и вне,
а потом ты видишь поле целое
белых одуванчиков в окне.
Неземные, призрачные рядом – и,
сбросив этажи и миражи,
из ночи на босу ногу – в радости
на точёный холод их бежишь,
сны снимая, надеваешь наскоро
явь, себя, заботы, голоса.
Ускользает детство за салазками,
юность осыпается, и сам
облетаешь – облако за облаком,
и ещё дыхание спустя
жалобно по ком-то бьётся колокол,
а они летят-летят-летят

Не ходи за дверь – там чёрный весенний лес,
там промокший свет,
и стоит свернуть за угол –
заскулит капель, смывая слои колец
со стволов,
и мы не сможем узнать друг друга.
Там живое и взрослое время ещё "на Вы",
у ручьёвого берега ты – всё такой же мальчик.
И к забытому голосу тянутся из травы
желторотые дети сорванных мать-и-мачех.
Мы ютимся в ладонях старого шалаша.
Мир заботливо создан из тёплой господней глины.
Вечер ходит на цыпочках, мягко, едва дыша,
держат небо апостолы – тополи-исполины.

Оглянешься – по просеке тучно ступает дождь,
Зябко жмётся к земле, шепчет себя во сне ей.
Лес становится холоден, изнемождён и тощ,
и чернеет-чернеет

Не ходи за дверь – там чёрный весенний двор.
В талых далях его ни мне, ни тебе не место.
Просыпается дом – многоокое божество –
Выпускает, зевая, сумерки из подъезда.
Двери кашляют. Лучше поберегись:
боги – не по углу, одежда – не по погоде.
Вместо лиц и речей остаются одни шаги,
да и те уходят

Там в минувших пролётах – чёрный весенний ты,
март щебечет ветвям, не дотеплев до листьев,
и всё кажется, мир – попытка одной вражды
с нерадивым собой, покинувшим закулисье.
Там заря утопает в робости ветряной,
наглотавшись морозов, облако цепенеет.
Не ходи за дверь,
сегодня побудь со мной.
Я ещё весеннее. И ещё чернее