* * *

Когда Серега умер от запоя,
За ним прислали ржавую "газель".
Тем утром на дорогах Уренгоя
Заснеженный свирепствовал апрель.

Машина, у подъезда сев на брюхо,
Не в силах скорбный свой продолжить путь,
Беспомощно завыла, как старуха,
Пришедшая соседа помянуть.

И кто-то говорил: "Серега шутит!
С ним вечно приключается курьез!"
И было что-то страшное до жути
В бессмысленном вращении колес...


* * *

Мы с ней не говорили о вещах,
Что куплены не нами или нами
В Италии, Китае и Вьетнаме,
А может, на каких-то островах,

О ценах на билеты и на газ,
Об уровне зарплат в районной школе,
О клубах, сигаретах, алкоголе.
Все это миновало, к счастью, нас.

Мы с нею говорили о душе,
О ценностях Серебряного века,
О Бродском и о смысле человека,
О пагубности штампов и клише,

О музыке Миньони и Кюи,
О странностях в картинах Сальвадора
И живописи классиков, в которой
Так много нерастраченной любви,

О сущности религии, о снах,
О хрупкости и целостности мира.
Она не говорила о вещах,
Но выскочила замуж за банкира.


* * *

...А ночами к Ивановым от Иванниковых
К таракану приходила тараканиха.

Пахла медом и корицей, расфуфырена.
То халвы кусок притащит, то зефирины.

Вот сидят, жуют часами втихомолочку.
Что останется — запасливо на полочку.

Предлагал у Ивановых он остаться ей,
Уходила — провожал до вентиляции.

Долго думал, шевеля усами рыжими,
А потом в кладовке прятался за лыжами,

Возле банок с огурцами и капустою,
Всем хитином одиночество предчувствуя.


* * *

Что же с ними делать? Сам реши,
Юный, но отъявленный разбойник.
В этих милых куклах нет души.
Хоть спали в печи, а им не больно.

А когда ты вырастешь большой,
Тихо я шепну тебе на ушко:
"Кукла с человеческой душой —
Это очень страшная игрушка".

Черствый хлеб

Был черствый хлеб вкуснее сдоб, был ратный труд, простой
                                                                       и страшный:
На фронте пашней пах окоп, в тылу окопом пахла пашня.
Впрягались бабы в тяжкий плуг, и почва впитывала стоны.
Мукою, смолотой из мук, на фронт грузились эшелоны.

А там своя была страда, и приходили похоронки
В артели вдовьего труда, в деревни на глухой сторонке.
Кружили, словно воронье, над опустевшими домами.
Кололо жесткое жнивье босое сердце старой маме...


Дневник Тани Савичевой

Сколько их: кто не дожил, не дошел? Нет даже лиц.
Синим химическим карандашом девять страниц.
Голод блокады писал без затей буквы свои.
Девять страниц — только даты смертей целой семьи.

Это потом в полевых вещмешках их принесут
На просоленных солдатских плечах в Нюрнбергский суд.
Это потом доверять дневникам станут мечты
Девочки в городе, где по утрам сводят мосты.

..."Таня одна..." И завыли гудки траурный марш.
Ангел тихонько из детской руки взял карандаш...


Истребители танков

Их щенками кормили под танковым днищем,
Приучая в бою беспородцев красивых
Лезть под танки немецкие в поисках пищи,
Не пугаясь ни лязга, ни пуль, ни разрывов.

А на спину тротил со взрывателем чутким:
Чтоб уткнулся в стальное подбрюшье махины...
И вожатый потухшую грыз самокрутку,
И махра ему скулы сводила, как хина.


Осколок

Так уродлив был этот обломок металла, принесенный с бойцом
                                                                                в лазарет:
Словно смерть острой лапою четырехпалой рядом с сердцем
                                                                          оставила след.
Врач сказал, зашивая дыру под ключицей: "На, держи! Вдруг
                                                                      примета верна!"
"Да со мною и так ничего не случится, а приятней носить ордена".

Все же взял. Тот валялся в кармане шинели. Рвал подкладку он
                                                                    ржавыми лапами.
Сыновья вырастали, и внуки взрослели, становясь в свою очередь папами.
И лежат ордена, пусть без прежнего блеска, в девяностых
                                                             не сданные частнику...
Но играется правнук корявой железкой, так похожей на свастику.


В музее

Не ржавеет стволов вороненая сталь, но лежит без движенья и звука;
Полевые бинокли забыли про даль и на стены глядят близоруко;
Да и рации вряд ли поймают волну, чтоб приказ передать об атаке...
Все равно, как живую, я вижу войну, по музею идя в полумраке.
С пожелтевшего фото тех огненных лет смотрит парень со шрамом
                                                                              над бровью,
И лежит под стеклом комсомольский билет, сверх печатей
                                                                   заверенный кровью.

* * *

Трамвай по Верхней Луговой.
Дождь моросит колючий, дробный.
Пусть англичанин Ивлин Во
составит справочник подробный,

в котором скопище пройдох
в трамвае едут. Грязь и слякоть.
Чтоб путешествующий мог
прочесть, увидеть и заплакать.

Над частным сектором горит
пригоршня праха. Ветер с ив ли,
с берез срывает колорит
убранства. И про это, Ивлин,

пиши, про жизнь и про любовь
пиши, как на боях без правил,
чтоб в Википедии любой
чудак ни слова не исправил.


* * *

                                                  Отцу

Позвоню: — Что нового?
                                      — Ничего.
По деревне хоть голым весь день скачи.
Пошумим на Пасху, на Рождество,
В основном по домам сидим, как сычи.

И я сразу представлю и тишину,
И поземку, вьющуюся к крыльцу,
И собак, мечтающих на луну
Улететь. И все расскажу отцу.

Он смеется в трубку: — Ну, приезжай,
Посидим, покурим, поговорим...
Хорошо, что праздники — Первомай.
И простор за деревней — необозрим.

Вот за фермой — лес, а за лесом... гам,
Вроде трасса проходит. Да что гадать —
Тарахтят машины. — Ну как вы там,
В Курске, сын?
                    — Да так, потихоньку, бать.

Мы закурим. И будем считать столбы.
Вот ведь линия как проводов идет —
От его судьбы до моей судьбы,
А потом, как в сказке, — наоборот.


* * *

Эй, гуси, гуси. И рябит вода.
Гусиный след до горизонта тянется.
Где золотится пышная скирда
И в луже хряк на солнышке румянится,

Стоит село. Три улицы всего.
Все на виду, ничто от глаз не скроется.
И коль тебя случайно занесло
Сюда, смотри, и все тебе откроется.

Места обычные, но что-то в этом есть,
увидит проходящий мимо кто-нибудь
Дома, на крышах кровельную жесть,
Трубу, дымок, плывущий ровно по небу;

и запах хлеба, меда с молоком
и клевера, летящий за повозкою...
Дед косу отбивает молотком,
попыхивая желтой папироскою.

И голова с похмелья не болит.
Разложишь снедь у дома на скатерке
и видишь: вот гусей пасет Давид,
вот Соломон идет домой с планерки,

Иона чинит сеть, Иезекииль
несет на почту письма и посылки,
Ной с рукавов отряхивает пыль,
захлопнув дверь колхозной лесопилки.

Дед докурил
                   и белого коня
седлает, косу на плечо и — в стремя...
Он едет за село, там, где стерня
обозначает скошенное время.


* * *

Мой дом уже из виду скрылся.
И ель, и сад едва видны.
Июнь в провинциальном Рыльске.
Билет студентам — вполцены.

Набитый до отказа пазик
шумит, как улей, вразнобой.
Студенческие годы — праздник,
который не всегда с тобой.

Вот думаешь: окончу скоро
свою шарагу и — сорвусь.
Прощай, провинциальный город!
В Москву! В Москву!

Но перебесишься и вскоре
вернешься ровно через год.
Тебя в провинциальный город
знакомый пазик привезет.


* * *

У колонки намерзло льда.
Я в калошах иду по льду.
В мои ведра льется вода
и суда по воде идут,

и растет из воды камыш,
и дымок идет из трубы,
и петляют следы от лыж
вдоль дорог, где столбы, столбы.

постою, посмотрю в ведро:
вот он я, вон мои следы,
вон скользнул золотым пером
луч фонарика. Рвутся льды,

и слышна перекличка рек.
В ведрах льдинки плывут, звеня.
Заметает деревню снег,
и следы мои, и меня.

Переселение народов

Бессилье гуманизма светского
Сродни закату Византии
Былого карго-культ советского
Политкорректной деспотии
И в текстах Эдуарда Гиббона
Которые он не читал
Указан путь упадка, гибели,
Где открывается портал
Переселения народов
И сдвигов литосферных плит
Войн из-за скверных переводов
И истребления элит
(Рождение трагедии границ
Ее предвидел в Ницце Фридрих Ниц)


Totentanz[1]

И в германской гравюре,
Где все так готично, идейно
И в гражданском гламуре
С мотивами Ганса Гольбейна
Черно-белая лента
Кинохроники. Солнце и сталь.
Документы Конвента
Где массовка сродни Рифеншталь
Где горящие декорации
В Донецке премьеры "Голландца"
Где аборт и зачатие нации
Повторяют сюжет Тотентанца
Ты ныряешь за золотом Рейна
Ты — совсем как Кусто.
Если хочешь мотивов Гольбейна —
Приходи на Восток.


Sors mea Jesus[2]

Великолепный русофоб
Шотландский рыцарь и каратель
Раскачивал хрустальный гроб
Угрюмый сумрачный мечтатель
Воспитанный в Европе ум
Тобой сожженные аулы
И текстов черный опиум
Бритоголовые назгулы
Твоею свитой стать смогли
Каратель, декадент и денди
А хрестоматии — в пыли
Все дело — в текстах. И в легенде.


Звездный десант

Что было с нами, не совпаденье, не тайна;
Все это — в духе классических текстов Хайнлайна.
Это и русской рулетки слепая харизма,
И обаяние скромное милитаризма.
Слово прибавит в цене и любой хитрый план,
Если идет с вами в бой полковой капеллан.
Звездная пыль с отпечатками наших сапог,
С космопехотой шагать ты, наверное, мог.
Вел бы экспансию, сколько хватило бы сил.
Семь пар железных сапог ты бы там износил.
Только здесь нет механизмов сложнее комбайна.
И далеки мы пока от героев Хайнлайна...


Так закалялась сталь

Так закалялась сталь
Есть горизонты иные
С полотнами Рифеншталь
Где волки ходят степные
Видимо, сели на мель
Морские белые волки
У края южных земель
Нашли их стали осколки
Знакомых была толпа
Различных племен и наций
Где я наблюдал черепа
Магических трепанаций
Они правели, левели
Пили у каменных баб
Снаружи — Макиавелли
На деле — комфорта раб
Хотели нескучной жизни,
Но скучных искали утех.
По счастью, не все из них слизни
Есть храбрый писатель, Чех.
Никто не желает пощады
В этих скифских снегах.
Поэтому помнить надо
И о достойных врагах.


Садовник

О нет, я не сановник,
Версалей и услад.
Скорее я — садовник.
Приди в мой Черный Сад.
Готические кроны.
Сплетение корней.
Гражданской обороны
Убежище теней.
Плоды ночных раздумий,
Архивы сверхидей,
И декадентских мумий
И черных орхидей
Выхаживал так нежно,
Лелеял зла цветок,
А рядом неизбежно
Пылал Юго-Восток.
Я помню час расплаты:
Спасая красоту,
Я лезвием лопаты
Снес голову кроту.
С остекленевшим взглядом,
Спасая Эланор,
Я заливаю ядом
Холмы кротовьих нор.
Сыны Унголианты —
Ползите в свой Хотин!
Точите фолианты,
Растите свой хитин.
Резиновую маску
Я снял: приди, о брат,
В таинственную сказку.
В огромный Черный Сад.