Перед нами книга рассказов, которую можно было бы очертить одним широким штрихом, описать одной словесной формулой — если бы это было воистину возможно: улей бытия.
Рассказы эти, предельно живые, вылетают из улья, как пчелы.
И летят, куда хотят.
И собирают мед больших смыслов с цветов большой — глазом не охватить — одновременно и подвластной, и неподвластной анализу человека жизни.
Давно в русской литературе не было такого избытка силы жизни в простой с виду, прозрачной и естественно льющейся прозе.
Видно, что автор прожил, пережил, перевидал много. Понятно, что впечатления накладывались на желание записать, зафиксировать, создать, воссоздать красоту и уродство, прощание и прощение, любовь и ненависть, непонимание и всепонимающую нежность.
И это желание объяснимо; оно есть признак подлинного художника.
Жанр рассказа — наиболее трудный в литературе, так считается издавна. Ведь в рассказе, на маленькой «площади», надо сконцентрировать материал целой жизни и проследить яркий след судьбы, увидеть ее смыслы, ее ошибки и победы.
Ольга Гренец дает читателю возможность насладиться многообразием не только судеб, но и географическим их «разбросом»: вот она Россия, вот Питер, вот Рига, а вот уже Ирландия, Дублин, а вот США. «Мама приезжает в Америку почти ежегодно в течение двух десятилетий. Ее уже ничем не удивить, но она не может сдержать неприязнь к тому, что видит. Ну почему в самой богатой стране мира люди так мелочны?» Вот дешевый бар на Манхэттене, а вот нежданный сюрприз: посылка с австралийским популярным продуктом, которая пришла из Норвегии...
Это портрет Земли, и Земля предстает перед нами чередою своих насельников, хором самых разных людей — и видно, как автор людей любит, как вживается в их судьбы, перевоплощается в героев; как сопоставляет, незримо сочетает свою жизнь с их жизнями.
Мир играет с писателем в свою игру, мир слишком велик и прекрасен, прост и сложен, чтобы автора не одолевало искушение его весь, в полном объеме, запечатлеть. Так, как это писателю дано, как это ему врождено.
Ольге Гренец врождено необычайное внимание к целой плеяде «мелочей жизни», к жизненным бесценным подробностям, которые «на выходе» складываются в цельную и убедительную картину рассказа. Эти рассказы небольших объемов, успешно выдерживающие верно взятый тон стилистического немногословия, благородной скупости и тончайшей выверенности эпитетов и описаний, притягивают чисто женской грацией и по-мужски упругой ритмикой:

Поезд ускорялся без шума, без напряжения, казалось, на перемещение многих тонн стекла и металла требовалось не больше энергии, чем, скажем, нужно было Марии, чтобы перевести взгляд с предмета на предмет. Тридцать, сорок, пятьдесят километров в час. Цифры на мгновение запнулись, потом снова стали расти. Сто, сто двадцать пять, сто восемьдесят два. За окнами с обеих сторон высокие стены, густо покрытые граффити, заслоняли виды окрестностей. Иногда поверх стен простирались голые черные ветви, но вот поезд влетел в тоннель — и деревьев не стало...

(«Чужие лица»)

Однако любовь к подробностям бытия («всесильный бог деталей, всесильный бог любви Ягайлов и Ядвиг...» — вспомним Бориса Пастернака...) не заслоняет от автора то главное, ради чего, собственно, и создается любой рассказ. Люди, встретившиеся после долгой разлуки, старые друзья, внезапно понимают, что что-то важное и у того, и у другой осталось «за бортом корабля»; и женщина внезапно делает шаг, от которого мужчине становится жарко, он потрясен, — быть может, оба понимают, что у одного, даже самого смелого жеста может и не быть продолжения, но уже одно то, что почти по-кафкиански поименованный «господин К.» задумывается не только о будущем, но и о прошлом, что уже не изменишь, ибо все уже произошло, — дорогого стоит:

— Может быть. Только разве это ответ на все вопросы? А ты-то что сам? Хотел бы иметь детей? К. бросил на меня взгляд, смысл которого мне был непонятен. Потом опустил глаза и опять что-то пробормотал.
В комнате было жарко; машинально, плохо соображая, что делаю, я вдруг стала расстегивать верхнюю пуговицу своей белой форменной блузки: К. замер с поднятой вилкой, его взгляд буквально приклеился к моей руке...

(«Старые друзья»)

Вот эта по-библейски вечная важность происходящего сию минуту, этот акцент, метко поставленный на событии, на положении, на неожиданном повороте обыгрываемого в рассказе образа, пожалуй, основное, что отличает книгу рассказов Ольги Гренец от рассказов «просто ситуативных» (сюжетных) или «просто живописных» (смахивающих на беглые этюды и быстрые зарисовки). Гренец не работает с зарисовками; она создает вполне концептуальную прозаическую крепкую «короткометражку», в которой иной раз сокрыт материал на добрый полнометражный фильм. И она выходит на такую тематику, которая не только впрямую граничит с остросоциальной, цепляющей сердце и зовущей к действию, — а уже является ею:

— Почему вы не принесли его раньше?
— Так ничего особенного и не было. Его в больнице при рождении сильно повредили, врач щипцами тащил.
Я предупредила дежурного педиатра: есть подозрение на домашнее насилие. Была ли я неправа?
Педиатр так не думала. Она велела сделать рентгенограмму черепа и на всякий случай грудной клетки. Выяснилось, что у младенца двусторонние теменные трещины и повреждения ребер. Сделали компьютерную томографию, и теменные трещины подтвердились...

(«Больные, больные, больные, ужасно больные дети»)

Удивительное чувство не покидает при чтении этой книги.
Рассказы эти, целиком и полностью художественные, выстроены на фундаменте подлинности, правды. Этот симбиоз, ансамбль истинности и художества — почти идеальная модель современного текста.
Рассказы почти документальны — и режиссерски закомпонованы; почти фотографичны (до запечатления мельчайших штрихов) и в то же время порой мифологичны и даже символичны. Пожалуй, это впечатление можно обозначить названием одного из рассказов Гренец: «Главное — подлинность».
Клятве, безмолвно данной подлинности, правде, истине, в своем творчестве писательница остается верна — и это залог долгой жизни книги.