В сентябре я тайно покинул Копыловых и упорно, с передышками на сон и отдых, двигался туда, где багровое зарево закатов указывало на нечистую промышленную жизнь большого города. В пасмурную погоду для ночлега приходилось искать укрытие от дождя, а в ясную, когда земля под безоблачным небом порой выстывала до изморози — надлежало искать теплое убежище, которое чаще всего попадалось возле человеческого жилья.
Октябрь застал меня на невысокой придорожной гряде, в корявом, приморенном автомобильным выхлопом, ельнике. Сверху открывался вид на бурую от осенних трав речную пойму, где среди текучих прядей утреннего тумана загадочно проявлялась, изредка подавая осторожные голоса, наземная стая перелетных журавлей.
Миражное присутствие этих вечных странников укрепило мой дух; я как никогда почувствовал свою обнадеживающую причастность к общему движению жизни. Однако внезапно накативший приступ голода вынудил оставить мысли о вечном и решать практическую задачу насыщения.
Среди многочисленных способов добывания пищи бродягой-котом был один, пожалуй, самый унизительный, но достаточно успешный: попрошайничество.
Спустившись в рассеченную асфальтированным шоссе сирую деревушку с чахлыми палисадниками и щербатой городьбой вылинявших штакетников, я занял позицию на крыльце местного магазина.
Я в совершенстве владел приемами вымогательства, в котором жалостливый голос и понурый вид следовало сочетать с настойчивостью. Но должен заметить, сельские жители беднее горожан, а потому скуповаты; во-вторых, кошка для них вовсе не украшение быта, а работник, который приносит пользу в хозяйстве и кормится самостоятельно; наконец, нынешнее неустойчивое положение России снизило покупательные возможности населения. Словом, несмотря на артистические усилия, мне не удалось получить и крошки хлеба, а один мужик даже пнул меня сапогом.
Я собрался было обойти ближайшие помойки, но тут меня опасно насторожил накативший со стороны шоссе мощный приближающийся гул. Вспугнутые им, в небо с тревожными криками тяжеловато поднялись, покидая место отдыха, журавли, а потом к деревне подкатили и остановились танки длинной, пахнущей удушливым выхлопом, колонны…
Невысокий розовощекий парень в защитном комбинезоне резво вскочил на мое крыльцо, тряхнув светлым чубчиком из-под шлема, а после спешно вернулся из магазина — с двумя бутылками в оттопыренных карманах и толстым куском вареной колбасы в руках. От ее влажного аромата у меня потекли слюнки; с просительным мяуканьем я устремился за солдатиком.
— Успел первым, товарищ командир! Одна нога здесь, другая там! — весело доложил он, подбегая к боевой машине, где, перекуривая, его поджидали двое сослуживцев.
— Молодец, Поликарпов, оперативно выполнил задачу! — принимая водку, одобрил один из них, усатый сержант. — Одну раскидаем на троих, другую оставим до Москвы.
— Налетай, подешевело, расхватали, не берут! — подключился третий танкист, которого товарищи называли Севой, и принялся проворно нарезать колбасу на танковой броне, ликуя тонким девичьим лицом.
Запах ее сделался таким густым и влекущим, что я окончательно потерял голову и встал передними лапами на гусеницы, требуя подаяние.
— Какой нахальный, — заметил сержант, разливая водку в пластиковые стаканчики.
— Бездомный, видать, — предположил Поликарпов. — Без хвоста и пряжка ошейника ржавая.
— Бездомных жалко, — проговорил командир и бросил мне толстый кусок колбасы. — Я сам детдомовский.
— А мой отец пил шибко, — припомнил Поликарпов. — Как нажрется, сразу за ремень. Мы с мамкой на чердак и лестницу за собой убираем.
— А мы держали в доме кошку Лолу, — мечтательно припомнил Сева и взял меня на руки. — Любила ходить по клавишам пианино.
Допив бутылку, танкисты дали мне кличку Барсик, скормили остатки закуски и посадили на теплую танковую броню.
Пока воины бездельно перекуривали в ожидании приказа продолжить движение, несколько раз оживала тревожным жужжанием радиостанция боевой машины. Сержант после переговоров тугодумно смолил очередную сигарету и сетовал, что штабные, похоже, потеряли управление войсками и сами не знают, куда их направить и в кого стрелять.
Подвыпивший русский человек становится сентиментален, и в нем обостряется краткая любовь к «братьям меньшим». К тому моменту, когда мимо нас с грохотом промчался командирский танк, увлекая за собой колонну, экипаж так привязался ко мне, что взял в тесное чрево боевой машины.
— С ним веселее! — гоготнул сержант.
Я не сопротивлялся. Во-первых, танки двигались на Москву, что вполне совпадало с моими планами. А во-вторых, я ничем не рисковал: хвост был безвозвратно утрачен, а на мое мужское достоинство военные не посягали.

Заняв позицию на городском мосту, переброшенном через темную маслянистую Москву-реку, танкисты развернули смертоносное жерло пушки в сторону уступчатого белого здания Дома Советов, отблескивающего сотами окон.
Меня выпустили на волю до первого выстрела, который огненным смерчем выметнулся в небо. Оглушенный его тугой волной, я в слепой оторопи, словно подброшенный, совершил нелепый заячий прыжок и, панически прижав уши, кинулся прочь. Казалось, я бежал бесконечно долго. В стремительном мелькании мимо проносились столбы электрических фонарей, фигуры прохожих, замершие бурые глыбы армейских грузовиков…
Я миновал толпу зевак, которые наблюдали за происходящим, легкомысленно презирая опасность, точно находились перед домашним телевизором.
Когда же мне преградила путь щетинистая баррикада под красным знаменем, составленная из случайного дворового хлама, моих сил хватило лишь на то, чтобы забраться в помятый корпус от старого холодильника и там затаиться.
Слух возвращался ко мне постепенно, и вскоре я понял, что окрестности наполнены частным стрекотом и тяжелым уханьем стрельбы, ревом моторов, воем сирен, и сквозь эту сумятицу опасных звуков прорываются близкие человеческие голоса.
— По своим — из танков! Вот сволочи!
— На верхних этажах начался пожар!
— Осторожно, товарищи! Не вставайте в полный рост! На крышах снайперы!
— Это предатель Грачёв сколотил бригаду карателей!
— Нарушил присягу и продался Ельцину!
— Надо было арестовать «беспалого» еще в августе девяносто первого!
— Поставить в стенке, и пулю в лоб!
— Вся надежда на Макашова! Возьмет Останкино и обратится к нации!
Когда это рваное многоголосье пронзили жалобные стоны первых раненых, я трусливо покинул свое ненадежное прибежище.
Площадь перед Белым Домом кипела беспорядочной суетой спрыгивающих с грузовиков военных; волоча за собой черный след, по асфальту трудно полз раненый солдатик, потерявший каску. К нему, пригнувшись, поспешали двое с носилками. Поодаль, тревожно помигивая маячком, белела машина скорой помощи с призывно распахнутыми дверями.
А в мутном от разрывов снарядов воздухе, заряженном человеческим страхом и болью, сквозь смрадную копоть пожарища уже явственно ощущался теплый сладковатый запах пролитой крови.
Это напомнило мне о падении Трои, свидетелем которого довелось быть. Тогда в изготовленном по совету Одиссея мастером Эпеем деревянном коне ахейцы проникли в город и сожгли его, беспощадно истребив воинов, а женщин обратили в наложниц…
Несколько позже, спрятавшись, наконец, в подвале жилого дома от очередного проявления людского насилия, я медленно приходил в себя, с горечью убеждаясь, что земное человечество обречено, ибо лишено исторической памяти и коллективного разума.

Не знаю, сколько времени находился я в состоянии тревожной полудремы, постепенно обретая силы для дальнейшего существования в этом жестоком и бессмысленном мире. Когда же полностью выпростался из телесной слабости и бредовых видений прошлого — обнаружил, что в сумрачном, пропахшем подвальной сыростью и едкими чужими метками помещении, я не один.
Несколько моих сородичей недвижно круглились по углам и на трубах отопления. Судя по всему, они тоже перенесли потрясение вооруженных событий и были еще не способны к общению.
В узких окошках с выбитыми стеклами, чуть приподнятых над землей, багровый вечерний закат плавился в настороженной тишине военного замирения.
Неожиданно там прошуршала под легкими шагами палая листва, промелькнул расплывчатый женский лик, и мирный голос позвал:
— Кис, кис, кис… Белочка, Рыжик, Машуля…
Мои соседи мгновенно откликнулись на этот зов и поочередно стали выпрыгивать на волю.
Когда снаружи потянуло теплым запахом мясной похлебки, я последовал за ними.
Нашей кормилицей оказалась блеклая худенькая женщина в сером плаще и косынке, из-под которой слегка волнились слабые русые волосы. Ласково приговаривая, она наполняла из термоса пустые консервные банки, расставленные неподалеку от водосточной трубы. Похоже, она хорошо знала всех своих подопечных, а потому сразу обратила внимание на новичка.
— А кто это у нас такой красавец? — поинтересовалась она, оделяя меня кормом. — И от кого сбежал?
Я употребил все свои уловки, чтобы понравиться женщине: распушил шерсть, приветливо замурлыкал и даже слегка потерся о ее ноги.
Кажется, это произвело впечатление.
— А как ты относишься к перспективе пожить у Ани? — неожиданно спросила она, когда я с голодной поспешностью проглотил еду.
Мне оставалось лишь встретиться с покровительницей взглядом, выражая молчаливую преданность и даже обожание.
— Учитывая повальное увлечение мистикой, идея может оказаться вполне плодотворной, — вслух размышляла она, неся меня на руках мимо сквера с памятником пионерскому герою-предателю Павлику Морозову.
Судя по всему, незнакомка происходила из научных кругов, и я доверился ей, поскольку после всего пережитого нуждался в передышке от скитаний, к тому же этот тип «женщин-кормилиц» был мне хорошо знаком. Их доброе отношение к животным чаще всего было следствием неудач и разочарований в личной жизни и нередко перерастало в фанатизм зооматеринства, когда в сожителях у них оказывалось непотребное количество кошек и собак, — с вытекающими последствиями антисанитарии.
Именно этого опасался я больше всего, когда мы поднимались в лифте стандартной кирпичной «башни».
Однако квартирка, состоящая из двух смежных комнат, оказалась чисто прибранной и вкусно пахла молотым кофе. А первое, что сделала Анна, прежде чем запустить уличного бродягу в свои владения — тщательно выкупала меня в ванной с пенным шампунем.

Всю последующую неделю я отсыпался, вкусно ел и смотрел телевизор. Из новостей стало известно, что противники Ельцина пленены, доставлены в Лефортово, где и дожидаются решения своей судьбы преступников. С балкона, куда моя новая сожительница отпускала меня погулять, было хорошо видно, как рабочие трудолюбивыми насекомыми висят на стенах Дома Советов, очищая от военной копоти и выбеливая верхние этажи здания. Все это вселяло надежду на дальнейшую мирную жизнь, а значит и на осуществление моей главной цели. Пребывание же у Анны я рассматривал как очередной привал на долгом пути.
Из ее случайных телефонных разговоров и кухонных посиделок с подругами я выяснил, что фамилия хозяйки квартиры Виноградова. Многие годы она работала научным сотрудником в отделе прогнозов Гидрометцентра, но было уволена после того, как демократы «убили бюджетную науку» — многие метеостанции были закрыты, а научные корабли отозваны с океанов и проданы за бесценок. Открылась и личная драма женщины: муж Фёдор ушел к молодой аспирантке, а сын занялся компьютерным бизнесом в Венгрии, где женился на вертихвостке из кабаре Жуже…
Между тем, Виноградова не была сломлена ударами судьбы, а совсем напротив — жила какой-то потайной, деятельной, непонятной для меня жизнью.
Каждый день у входной двери раздавалась переливчатая мелодия электрического звонка, и очередная посетительница, переступающая порог, начинала с фразы:
— Я к мадам Эльзе. По объявлению.
Гостью встречала опрятная приветливая старушка Кланя с окающим говорком (как позже выяснилось, дальняя родственница Анны из Перми), вручала тонкие бахилы, после чего сопровождала в мягкое кресло гостиной перед журнальным столиком, предупредив:
— Мадам Эльза медитирует. Вам придется обождать.
Моя спальная плетеная корзинка располагалась в углу возле секретера с парадной невостребованной посудой, и оттуда я видел, как нервничают посетительницы в ожидании приема, рассеянно листая глянцевые журналы и нетерпеливо шурша бахилами.
Наконец, над журнальным столиком вспыхивала синяя лампочка, и Кланя доверительным полушепотом объявляла:
— Подымайтесь. Мадам Эльза вошла в транс и учуяла ваши вибрации.
Она сопровождала гостью в смежную комнату, на дверь которой был прилеплен кроткий лик Богородицы с младенцем, и вскоре оттуда начинал струиться горьковатый кофейный аромат. Старушка же отправлялась на кухню вязать носки и рукавицы на продажу.
Возвращались женщины в гостиную с красными от волнения лицами, иногда в слезах, и загадка происходящего за спиной Богородицы открылась мне лишь через несколько дней, после того, как сидя у вечернего телевизора, Анна взяла меня на руки и ласково проговорила:
— Ну, Милорд, хватит бездельничать и жиреть. Пора отрабатывать полученные блага.

Моя служба у Виноградовой в качестве «кота Милорда» началась с того, что я был безжалостно перекрашен в черный цвет. Эту унизительную процедуру пришлось перенести безропотно (как плату за расчетливую человеческую доброту), после чего я был посвящен, наконец, в тайну кофейной комнаты.
В центре ее помещался антикварный стол на львиных резных лапах, над которым висел шелковый абажур, вышитый золотистыми драконами. Его густой багровый свет падал на расставленные по столешнице мистические атрибуты — хрустальный шар, человеческий череп, чешуйчатую медную змею и прочее — и глох на стене с фотообоями в виде ночного неба. Толстые церковные свечи желтели по углам, а на полках стеллажа загадочно отсвечивали бронзовые буддийские фигурки, православные иконы и католическое распятие. Все это было явной эклектикой, но в сочетании с освещением и густым запахом кофе действовало завораживающе.
Моя роль в предстоящих сеансах, как усвоил я из предварительных тренировок, была элементарной: следовало лежать на столе по правую руку от Виноградовой, сохранять важное достоинство и не бояться кинжала.
— Мой дар — от средневековой пророчицы Эльзы, но из поколения в поколение передается по мужской линии, — представлялась очередной посетительнице облаченная в черную мантию и смоляной парик Анна и запаливала свечи со словами: «для начала сожжем темную энергию». — В пятнадцатом веке инквизиторы отправили ее на костер в Равенсбурге вместе с черным котом Милордом…
Слушая, та уважительно глупела лицом, а после излагала свои проблемы (чаще всего это были отношения с мужчинами, неурядицы с детьми либо неприятности по службе).
В это время тихая Кланя включала стоящую в углу на тумбочке кофейную машину, которая, сердито шипя и отплевываясь, выдавала порцию горького напитка.
Когда дымящаяся фарфоровая чашка оказывалась на столе, Виноградова брала в руку антикварный нож для разрезания бумаг и проводила по моей спине со словами:
— Я, мадам Эльза, потомственная провидица, заряжаю этот кинжал от священной ауры кота-индиго Милорда и вступаю в границу Круга Камней. Ничто, кроме любви, не пересечет ее снаружи, ничто, кроме любви, не возникнет внутри нее. Да укрепит мои слова ваша власть, о древние!
После этого Анна зажигала исходящие пряным ароматом курения и касалась острием «кинжала» кофейного блюдца:

Далее следовал один и тот же ритуал: выпив кофе, посетительнице надлежало левой рукой опрокинуть чашку в блюдце. По рисунку кофейной гущи «мадам Эльза» давала прогноз на дальнейшую жизнь женщины, а Кланя убирала пустую посуду и прятала в карман байкового халата конверт с оплатой услуги.
Похоже, мое участие в мистических сеансах придало им популярность: поток посетительниц, желающих приобщиться к энергетике кота-индиго уплотнился настолько, что «мадам Эльза» стала принимать заказы по телефону и назначать время приема.

Эта полная крашеная блондинка, вступившая в ту пору зрелости, когда самоуверенность житейского опыта преобладает над возможностями ума, посетила нас уже третий раз за неделю. Казалось, своим напористым многословием, удушающими запахами косметики и избытком фигуры с проступающей сквозь платье тугой нательной амуницией, она заполняла всю комнату, и мне стоило немалого труда терпеть ее громкий, бьющий по ушам, голос.
Раиса Прохоровна была женой «пивного короля» Никиты Полубатонова, который занимал третью строчку среди московских богатеев и в рекламных телевизионных роликах представал в обществе двух полуголых девиц — негритянки и азиатки, олицетворяющих производимое им черное и светлое пиво.
Напряженно примолкла посетительница лишь после того, как отпив кофе и оставив на ободке чашки жирный след губной помады, перевернула ее кверху донцем пухлой рукой в перстнях и, подавшись вперед, стала ждать приговора «мадам Эльзы».
— Все облака, облака… — качала головой прорицательница, изучая фигуру из кофейной гущи. — А это означает сомнения, нерешенные проблемы… И если учесть, что символ расположен близко к ручке, эти проблемы относятся к событиям в вашем доме…
— Еще бы! — подхватила Раиса. — У нас два дома; двухъярусная на Преображенке и вилла на Рублевке, и все на мне! Анжелка в Лондоне учится на менеджера, приезжает только на каникулы, а Никиту, бывает, целыми днями не вижу. То совет директоров, то гольф, то корпоратив, то еще черт знает что… А в доме кто главный? Прислуга! Наймешь, кого ни попадя — обманут, обворуют, да еще и оболгут… Мне советуют филиппинок. Они старательные, едят мало, к тому же по-русски не бум-бум, не станут распускать про хозяев слухи… У вас там… среди облаков… ничего про филиппинок? — осторожно поинтересовалась Полубатонова.
— А вы знаете… — проговорила Эльза, всматриваясь в изображение. — Сейчас, когда символ устоялся… Над облаками отчетливо вижу пчелу. А это означает успех, хорошая новость… Значит, ваше решение будет удачным…
— Вот видите! — возбудилась Раиса. — Теперь не сомневаюсь! Вы и в прошлый раз дали дельный совет! Выпала развилка, и вы прямо сказали: «настало время принимать решение»! Дескать, или этот кобель будет и дальше таскаться к молоденькой вихлястой сучке, которой купил квартиру, или струсит и попросит прощения! Так он таки струсил! Испугался, что отсужу половину! А теперь у нас, как вы давеча нагадали, — пятиугольник, полное равновесие в отношениях… И все благодаря вам с Милордом… Я ведь что подумала… — понизила она голос. — У нашей Туськи течка, третий день орет, как резаная, спать не дает, требует мальчика… Может, уступите вашего котика на трое суток? Хочу завести в доме индигов… У них такая полезная аура… Позавчера разрешили погладить Милорда — сразу голова прошла.
— Вы забываете, Раиса Прохоровна, что Милорд на работе, — напомнила Эльза. — С десяти утра до восьми вечера.
— Так я же не бесплатно! — спохватилась Полубатонова. — Напрокат возьму! Как говорит мой Ника, «было бы здоровье, остальное купим». Сколько стоит его рабочий день?
Прорицательница, немного подумав, назвала сумму.
— Ну, это не деньги, — легко согласилась Полубатонова. — А как повяжем, Амирхан привезет Милорда обратно.
— Сейчас соберу его лоточек и две мисочки, — оживилась Виноградова. — Чтобы чувствовал себя комфортно.
Эта сделка больно уязвила меня: я уже начал привыкать к новому жилью и своим сожительницам, и вот меня продавали, словно раба на невольничьем рынке в древнем Вавилоне либо современного футболиста элитного клуба.
А главное — как стремительно перерождался русский человек в условиях «рыночной экономики», о которой твердили по телевизору солидные обозреватели! Ведь совсем недавно, судя по настенным фотографиям и кухонным разговорам обитательниц квартиры за чаем, Анна Виноградова была рядовым специалистом отдела прогнозов в сатиновых нарукавниках, хранила преданность профессии за скромный оклад, а в коммунистическую идею верила вообще бесплатно!

«Невестой», как ее называла Полубатонова, оказалась голенастая сиамская кошка с круглыми голубыми глазами, замутненными неудовлетворенной страстью. Она подавала откровенные сигналы к спариванию, издавая гортанные звуки открытым, а затем медленно закрывающимся ртом, в которых смешивались плотское возбуждение, жалоба и даже что-то похожее на растерянность.
Забившись в угол с моим появлением, она выглядела почти угрожающе и едва ли в таком состоянии могла оценить достоинства моего экстерьера, а тем более интеллекта.
Что же касается меня, мне никогда не нравились сиамки — с их худобой, черными пятнами на щеках и огромными, как у летучих мышей, ушами. К тому же у них был недоверчивый, капризный и даже злобный нрав.
Впрочем, вся эта эстетика — ничто иное, как результат планомерного очеловечивания, которому мы подвергаемся на протяжении веков. К счастью, это не до конца разрушило нашу изначальную природу, и уловив ноздрями знакомый, вековечный запах самки, я вскоре ощутил способность завладеть ею, заодно отработав для Виноградовой назначенную сумму.
Я не успел толком освоиться в незнакомом жилище, поразившем избыточной, аляповатой роскошью хрустальных светильников, статуэток и ковров, как явилась молоденькая ветеринар и успокоила взволнованную предстоящим действом хозяйку:
— Вы поступаете, госпожа Полубатонова, совершенно правильно: третья течка — лучшее время для спаривания. Сначала сделаем «молодоженам» прививки от инфекционных заболеваний, а после подстрижем коготки на передних лапах, чтобы не причинили друг другу вреда.
У девушки были ласковые, уверенные руки профессионалки, и даже истеричная Туська в конце концов подчинилась им.
— Вы так ловко, милочка, с ними управляетесь, — расплылась в льстивой улыбке Полубатонова. — Попрошу еще об одной услуге: искупайте нашего «жениха». Взяла его из чужого дома, мало ли что… Я все оплачу.
Я не любил подобные процедуры, но деваться было некуда.
Когда трясущийся мелкой дрожью от испытания водой, взъерошенный после обтирания махровым полотенцем, я наконец выскочил из ванной — первое, что увидел, были стоячие, расширенные в замешательстве глаза Полубатоновой.
— Милочка… — задохнулась она. — А где же… Милорд?
— Так он и есть, — отозвалась девушка. — Судя по всему…
— Сука Эльза! — взорвалась Полубатонова, не дав ей договорить. — Аферистка! Я тебе покажу индигу! Засужу проходимку! Нашлю братков, мало не покажется!
Почти неосознанно, в слепой оторопи я кинулся прочь; входная дверь с лязгом распахнулась передо мною, и я кубарем скатился по лестнице, получив ускорение под зад домашним тапком.
Ночь провел я на теплой батарее парового отопления между вторым и третьим этажами, вылизываясь и приводя в порядок шерстку, которая после купания приобрела первоначальный голубовато-серый окрас. Привычный к невзгодам самостоятельной жизни, я давно уже научился искать позитив в самых безнадежных, казалось бы, ситуациях. Вот и сейчас — при нынешних не лучших обстоятельствах — было чему и порадоваться: из крутых житейских передряг бродяжничества (да славится наша великая богиня Баст!) я, во-первых, выбрался живым, а во-вторых, вновь обрел свободу — самое дорогое, что может быть в земной жизни.
Наутро, выбравшись из подъезда с первыми жильцами, поспешающими на работу, я и вовсе возликовал, учуяв давно знакомые запахи маринованного чеснока и квашеной капусты: на другой стороне улицы голубели торговые ряды Преображенского рынка, куда мы частенько ездили с Козловыми за дешевыми овощами и рыбой.

Мне знакомы головокружительные глубины пепельно-серебристого астрального мира, полного потайных, вкрадчивых сигналов переговаривающихся светил и планет; мира, куда в сопровождении богини Баст моя душа всякий раз возносилась перед новым воплощением в телесную оболочку. Я помню ставшее роковым для человека Древо познания, цветущие и плодоносящие кущи Рая с мириадами ярких птиц, ангелов, бесшумно парящих в воздухе, сотканном из благоденствия и любви, любви к ближнему и любви к Богу. И тем не менее, из этих мудро выстроенных вселенских горних высей, где получал я просветление и очищение, меня всегда неукоснительно тянуло назад, в духовно нечистые земные сферы, с их необъяснимой притягательностью порока.
Быть может, все дело в загадочной непредсказуемости земных законов и событий?
Как часто мои самые сокровенные мечты и благие замыслы соприкасаясь с грубой реальностью людского существования, разбивались вдрызг, подобно волнам в скалистых берегах…
Впервые за время долгого своего пути я двигался в сторону дома Козловых осмысленно и даже вдохновенно: вокруг простирались знакомые городские застройки, которые много раз видел я из окна «москвича»!
Бодрой трусцой миновал я Преображенскую площадь, предпочитая безопасный тротуар с редкими прохожими, где не грозила встреча с дворовыми собаками, промахнул натруженные трамвайные рельсы Халтуринской улицы, вознесенную над железной дорогой эстакаду у стадиона «Локомотив», и, зашмыгнув со студентами в щедро остекленное здание института Физкультуры, обосновался ночевать на толстых матах борцовского зала, пропахшего потом напряженных телесных усилий.
В озабоченной толчее городских пешеходов нас чаще всего не замечают, разве что кто-то случайно пнет тебя торопливым ботинком. Когда же оказываешься с человеком один на один, — порою в нем пробуждаются неожиданные добрые чувства.
Такое произошло с тучной, трудно шагающей вперевалку, пожилой гардеробщицей в урологическом центре, стоящем на моем пути: сердобольная женщина не только отдала мне ливерную колбасу со своего бутерброда и угостила молоком, но позволила переночевать на поднадзорной площади.
После всего, что я претерпел и понял в земной юдоли, порою приходит в голову ответ велеречивым телевизионным вещателям, озабоченным спасением России: ее спасут тихие старушки в синих сатиновых халатах, отдавшие активный труд государству и подрабатывающие уборщицами, лифтершами и гардеробщицами, чтобы выжить.
И еще в одном убедил меня опыт: чтобы жизнь не превратилась серую скуку, в ней должны быть события и праздники.
Событий на мою долю за последнее время выпало с лихвой, а праздником виделась предстоящая встреча с Козловыми.

На Сиреневом бульваре, по которому пролегал мой путь, прибавилось пестрых киосков, возле которых лепились пьяницы, и огромных рекламных щитов с голыми девицами на фоне длинных лимузинов и приморских пальм, а над бывшим кинотеатром весело плясали праздничные огни казино. На краю тротуара щебетала стайка проституток в мини-юбках и сетчатых чулках, азартно зазывая проезжих автомобилистов. Раньше таких девиц я видел лишь в центре города, когда мы развозили по издательствам сочинения Петра Козлова. Выходит, их бизнес расширялся, значит, покупательная способность населения росла и, возможно, Россия начала подниматься с колен. А в знакомом дворе, где мы так часто гуляли с Софьей Яновной, ничего не изменилось. Как и прежде, молодые мамаши катали толстощеких младенцев, в мусорных баках рылся пенсионер с наградными колодками на мятом пиджаке, и все еще краснел напыленный из баллончика детворой ромб команды «Спартак» на двери нашего подъезда.
Когда она, наконец, распахнулась, откуда-то сверху из нее выметнулась рыжая лисица; я чуть не кинулся наутек, но вскоре узнал вышедшую наружу нашу соседку по этажу Фриду Дорман — в легком облачке нафталина, меховом воротнике и кокетливой шляпке с пером. Когда-то она работала примой в балете цирка, объехала весь мир, но от былого остались лишь старые афиши, прямая осанка да эта приобретенная в Канаде лисица, которую танцовщица надевала задолго до наступления зимы.
Фрида была доверчивым, светлым человеком и почитательницей писателя Козлова, творчество которого уважала за «правду жизни, несмотря ни на что». Меня же она любила и баловала то ли потому, что я умный и красивый, то ли потому что Беня.
Сейчас женщина кинулась ко мне с восторженными охами и ахами, дескать, «мы уже не надеялись» и все таком духе, а закончила радостную тираду признанием, что мой подвиг «достоин книги рекордов Гиннеса», и она обязательно свяжется с бывшим поклонником Николаем Николаевичем Дроздовым, который на телевидении в «Мире животных».
Когда же на третьем этаже после звонка перед нами распахнулась обитая черным дерматином дверь Козловых, Фрида, удерживая меня на руках, неуверенно пролепетала:
— Вот, Беничка вернулся… Мы, наверное, не во время…
В глубине квартиры, сидя на диване гостиной, плачущая Софья Яновна торопливо и беспорядочно бросала свои вещи в распахнутый чемодан.
Вышедший к нам взъерошенный, багровый Пётр Алексеевич, свирепо сипел дымящейся трубкой и нервно сучил ногами в домашних тапочках.
— Спасибо, Фридик, — хрипловато пробасил он. — Вот так сюрприз… Соня! — крикнул он, обернувшись. — Тут тебя спрашивает какой-то Бенедикт!
Неожиданный юмор Козлова во время семейных раздоров всегда действовал на жену благотворно; так рыдания ребенка можно остановить удачной шуткой. Вот и сейчас Софья Яновна просветленно улыбнулась, увидев меня, и кинулась навстречу; а когда подхватила, возбужденно тиская, ее слезы обиды обернулись слезами радости.
— Почему же ты сбежал, проказник? — укоряла она, целуя меня в лоб. — В ту осень мы трижды приезжали за тобой, и не нашли! Господи, два года прошло! Как нашел нас? И где же твой хвостик?
— Кошачья преданность… Кот-путешественник… — раздумчиво проговорил Козлов, словно подбирая название для новой книги. — Гениальный сюжет.
В этот вечер я сполна получил блага оседлой семейной жизни: был выкупан, накормлен любимым минтаем и устроился на ночлег в мягком кресле гостиной.
За ужином Козловы отметили мое «невероятное возвращение» бутылкой шампанского, и праздничное застолье, подогретое алкоголем, перетекло в продолжение дневной ссоры.
— Пойми, Пётр! — долетал с кухни надрывный голос Софьи Яновны. — Это не вина твоя, а беда! Большевики, расправившись с истинной русской интеллигенцией, сознательно и планомерно выращивали из вас, крестьянских и рабочих парней, своих идеологических лакеев, «пролетарских художников», творцов соцреализма… Прислуживать власти, чтобы кормиться с ее стола — у вас в крови… Вот пришли демократы, и ты превратил пламенного революционера Криницкого в душегуба, ответственного за красный террор в Туле… И опять сидишь в президиумах и ресторане Дома писателей… А каково мне было печатать все это? Я могла простить тебе бытовую неряшливость, неумеренное пьянство, даже следы помады на рубашке и чужие женские волосы на пиджаке… Но простить идейного оборотня не могу… Потому что рядом с тобой начинаю терять веру в людей и новую власть…
Ответное глухое бухтение писателя звучало неуверенно, а попытка примирения в постели и вовсе кончилась тем, что Софья Яновна закрылась в своей комнате на ключ.
Дальнейшие события убедили меня в том, что кот, конечно, способен утеплить супружеские отношения, но не может сохранить, когда они распадаются.

Наутро, после молчаливого семейного завтрака, хмурый Козлов помог жене вынести из квартиры громоздкий чемодан и увез ее на «москвиче» в неизвестном направлении.
Домой писатель вернулся лишь под вечер и поступил так, как во все века поступали мужчины в его положении — тяжело и мрачно напился.
— Ты что думаешь, Бенедикт, — разглагольствовал он, наваливаясь на кухонный стол и назидательно тыча в меня нетрезвым пальцем. — Ты действительно думаешь, причина ее ухода в том, что я пересмотрел явление большевизма? Что всем сердцем принял демократическую революцию? А как переходили на сторону новой власти достойнейшие художники в семнадцатом году?! Не знаешь? Впрочем, ты кот, с тебя и не спрашивается… Думаешь, дело в том, что у меня крестьянские корни, а она из мелкопоместной шляхты? Беня, ты не прав! Трижды, четырежды… и… пятирежды… неправ. Не знаю, как там у твоих кошек… Но в природе женщины политические взгляды — далеко не главное… Возьми ту же Александру Коллонтай, о которой я написал книгу. Пламенная революционерка, соратница Ленина, единственная женщина в новом революционном правительстве… И при том — выдвигает для пролетариата теорию, по которой — заняться сексом, это как выпить стакан воды… А отказ женщины в близости — проявление мещанства… Оказывается, вот что занимало ее по-настоящему! Я давно уже понял: женщина всегда чувствует одним местом, мыслит одним местом и этим же местом принимает решения… И это, кстати, блистательно подтверждает гениальный (ты его, к сожалению, не знаешь) Отто Вейнингер: «Женщина бесконечно благодарна мужчине за совокупление, и когда в нее втекает мужское семя, то это — кульминационная точка ее существования»… А ты говоришь — «идейный оборотень», «вера в людей»… да чушь все это…
Допив бутылку и даже не убрав остатки пищи со стола, он грузно повалился на свою постель в кабинете, где и продолжил монолог.
— Ты посмотри на современное российское общество… Это же дикие джунгли, где хруст костей… вопли пожираемых и довольное урчание хищников… Олигархи с их криминальными миллиардами, государственные чиновники — казнокрады, «братки» преступных группировок… И вокруг всех этих сомнительных персонажей всегда вьются женщины… Матерые депутатки Госдумы и юные студентки, королевы красоты и дурнушки… Вьются и получают от них всеми способами и во все места вожделенное мужское семя… И плевать им, на какие деньги повезет самец на Мальдивы и с какого пальчика убитой снято подаренное кольцо. Соня ушла из-за нашего изначального несовпадения, когда я пылал от страсти, а она спокойно вешала юбку на спинку кровати… Перестройка… ускорение… блеф… — сменил он тему, все глубже опускаясь в омут опьянения. — «Все для народа, все для блага народа»… ложь… «Народ освобожден, но счастлив ли народ»?!
Речь его становилась горячечной и рваной, в ней смешивались политические лозунги разных времен, нецензурная брань и женские имена. Козлов тяжело, хрипло дышал, проваливаясь в забытье, а потом вдруг вскинулся, направив на меня странно заострившийся взгляд:
— Бенедикт, как нам реорганизовать рабкрин?
Я понял, что дело близко к белой горячке; запрыгнув на писателя, обратился к великой богине Баст и выложил своим телом на его рыхлой груди животворный крест.

К счастью, Пётр Козлов не был запойным пьяницей. Его плотное общение с Бахусом и последующая похмельная хандра продолжались два дня, а на третий он принял холодный душ, обмотал голову полотенцем и сел за пишущую машинку.
Зима тихо подкрадывалась ночными заморозками, полирующими лужи ненадежным ледком, бесшумным кружением легких снежинок за окном и прибавлением тепла в комнатных отопительных батареях.
День наш начинался с агрессивного шипения яичницы на кухонной сковородке, полдень был отмечен густым паром над клокочущей кастрюлей с пельменями, а вечер — запахом черного чая с дачной мелиссой.
Погруженный в творчество, Пётр Алексеевич не всегда удосуживался купить кошачьего корма, иногда по нескольку дней не выходя из дома, и мне пришлось привыкать к его непритязательной пище.
Оказалось, выживание в доме без хозяйки требует навыков и напряжения, поскольку неприметный вроде бы труд охранительницы очага совсем не легок и далеко не прост.
Первыми на отсутствие Софьи Яновны откликнулись комнатные цветы — стали вянуть, а после и засыхать. Потом отказалась работать стиральная машина. Козлов, чадя трубкой, вдоль и поперек перечитывал инструкцию, чертыхался и даже бил по бытовому прибору кулаком, но ничего не помогало. Лишь приглашенная для консультации Фрида Дорман, пробежав подагрическими пальчиками по кнопкам панели, легко оживила заупрямившийся агрегат. Она же научила писателя варить гречневую кашу и кисель из дачных ягод и фруктов, в изобилии заготовленных Соней в сушеном, замороженном и консервированном виде.
Выяснилось, что за электричество, отопление, воду и дачный участок надлежит регулярно платить; более того — следить за показаниями счетчиков. Все это приводило Петра Алексеевича в замешательство.
— Для меня проще написать роман, чем заполнить эти чертовы бумажки! — жаловался он, глыбясь над россыпью квитанций.
Чего греха таить, — без Сони мы в бытовом отношении неуклонно и безнадежно опускались. Хотя Козлов время от времени — лениво, почти с отвращением, — и шаркал по коврам щеткой пылесоса, в квартире накапливалось все больше пыли; ванна и раковина утратили прежний фарфоровый блеск, а унитаз и вовсе покрылся желтым налетом…
Чтобы лишний раз не ходить в магазин, Пётр Алексеевич вскрывал заготовленные на даче женой соления и варенья, а на подоконниках держал проросшие луковицы в баночках из-под майонеза.
Не радовала и политическая обстановка в стране.
По вечерам мы смотрели в гостиной телевизор, и писатель, «всем сердцем принявший демократическую революцию», все чаще недовольно сопел трубкой, подавая недоуменные, а порой и саркастические реплики по поводу происходящего на экране.
— Нет, ты только подумай, Бенедикт! — возмущался он. — Один безропотно принял развал Союза и сдал власть, имея под собой армию, репрессивный аппарат госбезопасности, все средства пропаганды… А другой просто пьяница, посмотри, что вытворяет за границей… Как может управлять великой страной больной человек? Ведь опьянение — это измененное состояние сознания… Гласность — единственное, за что я благодарен этим двум политическим гномам. Полная свобода творчества, никакой политической цензуры. «Знай, работай, да не трусь»! Мы еще скажем свое слово, Бенедикт!

— Да, Бенедикт… — говорил Пётр Алексеевич, в хмельной кручине горбясь за кухонным столом над бутылкой «Косорыловки писательской». — Прав был поэт: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется»…
Из Дома литераторов вернулся он в мрачном подпитии и в сердцах бросил на пол прихожей нераспечатанную пачку своих книг о Криницком, чуть припорошенную искристым декабрьским снежком.
— А как оно может отозваться, — мрачно продолжал он, опрокидывая очередную рюмку, — когда читательская культура упала ниже плинтуса? Когда замордованный реформами и нуждой народ не способен потреблять «разумное, доброе, вечное» и спасается духовными наркотиками в виде дамских детективов и любовных романов?
Пётр Алексеевич нервно раскурил погасшую трубку, я же в знак солидарности переместился с кушетки на колени писателя.
— Знаю, Бенедикт, ты мудрый, даже таинственный кот, хотя и шельма, можешь прикинуться простаком, когда это выгодно… И ты должен понимать: чтобы читать Козлова, нужно иметь хотя бы поверхностное представление о новейшей истории России… Чтобы читать Дарью Перуанскую — достаточно знать буквы алфавита… После книги Козлова у читателя могут возникнуть неудобные мысли о нашем прошлом, настоящем и будущем. После очередного детектива Дарьи приходит лишь одна мысль, где найти ближайшую урну для мусора…
За вечер он опростал бутылку и лег спать в состоянии раздраженной и мутной неудовлетворенности.
Перед тем, как уснуть, Пётр Алексеевич метался в душной постели и бормотал невнятицу, из которой я смог заключить, что нынешняя кручина сожителя связана с тем, что в писательской книжной лавке на Кузнецком мосту за месяц не продано ни одного тома «Криницкого»…
Опасаясь его сердечного приступа во сне, я осторожно устроился на груди страдальца.
— Но если тебя не читают и не платят, — пробормотал он, засыпая. — Не послать ли на хрен все это творчество…
Ночью эта фраза не выходила из головы, и древняя память, пролистнув пестрые страницы прежних жизней, вернула меня во времена Ренессанса, когда я лежал у теплого потрескивающего камина на коленях у герцога Франсуа, а сеттер Цезарь мирно дремал на полу, положив голову на передние лапы… На обтянутом зеленым сукном ломберном столике чуть подрагивали огоньки свечей в бронзовом канделябре и отражались в хрустальном бокале с алым бургундским. Герцог, удовлетворенно поигрывая голосом, перечитывал свои «Максимы», еще пахнущие типографской краской, и, как обычно во время мыслительного процесса, непроизвольно накручивал на палец прядь черных вьющихся волос.
Это были редкие часы покоя и благоденствия, согласия с миром, где, казалось, правит одно добро. Мы так устроены, что осознаем благо, когда оно уже осталось в прошлом. Впрочем, и в той моей жизни не все было безоблачно. Меня не любила служанка Жозефина, поскольку при мне стеснялась забавляться с Франсуа в постели. Иногда мы не могли поделить с Цезарем кусок мяса на косточке. Я завидовал его звучному имени и поначалу обижался на герцога за то что, увлекаясь немецкими сатирическими рассказами, назвал меня Шванк. Хотя со временем привык к этой кличке и даже находил ее в чем-то соответствующей моему критическому характеру.
Герцог был меланхоличен, замкнут, а порою даже угрюм, но при этом признавался: «Беседа с достойными людьми — одно из величайших моих удовольствий». Когда же рядом не было таких собеседников — творец охотно озвучивал свои соображения нам с Цезарем.
— А ведь достойная мысль, мои четвероногие друзья, — обращался он к нам, шелестя страницами книги: «Когда великие люди наконец сгибаются под тяжестью длительных невзгод, они этим показывают, что прежде их поддерживала не столько сила духа, сколько сила честолюбия».
Это ночное воспоминание сорвало с меня остатки дремы: а не Петра ли Алексеевича Козлова имел в виду великий французский интеллектуал?!

Публицисты в этот раз явились со спиртом «ройял» и бычками в томатном соусе, но без хризантем для Софьи Яновны, из чего я сделал вывод, что нынешнее семейное положение Петра Алексеевича им хорошо известно. Помнил Семён Кубанский и о моем давнем дерзком поступке, а потому, разуваясь в прихожей, подковырнул:
— Надеюсь, Бенедикт, мать твою, сегодня не осквернишь мои ботинки.
— Был наказан и осознал, — шутливо отозвался Козлов.
На кухне спирт был разбавлен водопроводной водой и перелит в бутылку «Косорыловки писательской».
— Наконец-то вспомню, что я писатель, — иронично покривился Иннокентий Калачёв. — Год не брался за перо в этом реформаторском бардаке.
В квартиру писатели привнесли вместе с морозным угаром городской улицы сумрачный, линялый запах житейской безнадеги.
Залоснившаяся замшевая куртка теперь стала Калачёву слишком свободной, некогда полные веселые щечки опали, и общую повадку его я бы определил как «смех сквозь слезы» состарившегося подростка.
Явно не преуспевающим выглядел и Семён Кубанский: в густой проволочной бороде прибавилось седины, вытянутый свитер домашней вязки был заштопан на локтях, а привычка сдабривать речь матерной бранью выявлялась даже в трезвом виде.
— У нас с Бенедиктом без изысков, по-холостяцки — предупредил Козлов, выставляя дымящиеся пельмени к дачным солениям.
— Баба, она любую компанию деформирует, — добродушно заметил Кубанский. — Начинаем перед ней выеживаться и теряем всякую искренность.
— Не знаю ничего лучше мужских посиделок! — подхватил Иннокентий.
Лежа на кухонной кушетке, я вполне разделял их взгляды, но даже в эти минуты скучал по Соне и сопутствующему ей бытовому комфорту.
После того, как было выпито «за встречу», «за страдалицу Россию», а нынешние коммунисты и демократы уравнены тостом «чума на оба ваши дома», Кубанский с мрачным достоинством произнес:
— За Карла Маркса!
Пётр Алексеевич напряженно засопел трубкой, а Калачёв изобразил на поношенном личике некое смущение.
— Сегодняшние события наглядно подтверждают его гениальную формулировку: экономика базис, а политика надстройка, — пояснил Семён.
— Это верно! — поддержал Калачёв. — Политика, братцы, для нас с вами кончилась. Началась экономика. Мне, к примеру, нечем кормить семью. Издательства рухнули, наш прежде богатый профсоюз Литфонд на ладан дышит. Оплаченные творческие командировки накрылись. Надо как-то выживать.
— А главное — не успели оглянуться, как нашу общую писательскую собственность — поликлинику, дома творчества и даже ресторан — «прихватизировали» недавние наши гребаные единомышленники! — гневно пробасил Кубанский. — А мы с Кешей остались не при делах. Потому что верили в коммунистическую идею искренне!
— Коммунист ты или демократ, а кушать всем хочется, — заметил Калачёв с вымученной улыбкой.
— В общем, Пётр Алексеевич, у нас к тебе деловое предложение. — Семён извлек из портфеля потрепанную папку и зачитал: «Торгово-производственный кооператив "Треска" ведет свою деятельность на основании указа президента Российской Федерации от двадцать девятого января девяносто второго года "О свободе торговли". На основании этого судьбоносного для россиян документа предприятиям и гражданам предоставлено право вести торговую, посредническую и закупочную деятельность».
— Сечешь, Алексеич? — поднял глаза от текста Кубанский.
Козлов растерянно засопел трубкой:
— Признаться… как нынче говорят… что-то «не въезжаю»…
— Можно неплохо заработать! — возбужденно зачастил Калачёв, округлив взгляд. — Треска, пикша, минтай — в наше голодное время самый ходовой товар! Берем ссуду, арендуем рефрижератор, пригоняем на Москву-товарную, а дальше — наши постоянные клиенты… самовывозом… по торговым точкам столицы!
— У Кеши в Мурманске свояк в рыбном порту, — пояснил Семён. Мы с ним уже перетерли тему. Будет получать свою долю прибыли. А тебя сделаем председателем кооператива. Твое участие особенно важно сейчас, на этапе прохождения инстанций. У тебя имя, можешь поднять старые связи…
— Тем более, что на местах еще остались чиновники коммунистического разлива, — подхватил Инокентий. — А рулит кооперативным движением Юрий Лужков, он неплохой мужик и любит историческую прозу.
— Как-то все это неожиданно, братцы… — усомнился Козлов. И потом — что за название — «Треска»… А ведь как корабль назовешь, так он и поплывет…
— Есть соображения? — навострился Кубанский.
— Хотя бы «Трика»… Что означает Калачев, Кубанский, Козлов.
— Гениально! — одобрили коллеги. — На том и порешим.
— За удачное плавание корабля «Трика» по волнам, мать ее, российской экономики! — провозгласил заключительный тост Кубанский, передавая папку Петру Алексеевичу. Изучи внимательно Устав, а мы с Кешей на днях махнем в Мурманск.
В прихожей, попрощавшись с хозяином и уже взявшись за дверную ручку, Семён неожиданно обернулся:
— Да, чуть не забыл. Вчера видел, как твои книги вывозили со склада на свалку. Ну, не бля.ство ли? Варварские времена!

— На нашу передачу о кошках сегодня мы пригласили Бенедикта, уникального представителя этого семейства. Вы, дорогие телезрители, можете хорошо рассмотреть его мощное телосложение, которое позволило за два года преодолеть расстояние около пятисот километров и вернуться к хозяевам в московскую квартиру на Сиреневом бульваре.
Дроздов поставил меня перед собой на стол, под избыточное сухое тепло осветительной аппаратуры, и его большая добрая рука легонько прошлась по моей шерстке.
Фрида Дорман все-таки выполнила свое обещание: позвонила бывшему поклоннику, и вот мы оказались в его уютной, жаркой студии.
— Так оно и было, Николай Никодимович, — подтвердил сидящий в гостевом кресле напротив ведущего Козлов. — По моим прикидкам, Беня прошел даже больше. К несчастью, он увлекся охотой и заплутал в дачном лесу, а мы в связи с событиями у Белого Дома срочно сорвались в Москву, чтобы быть со своим народом в лихую годину. Так мы его потеряли.
Нет, эти писатели просто неисправимы! Рождать фантазию и дурить простаков — неистребимое свойство их натуры. Вот и сейчас — Пётр Алексеевич нес про меня всякую околесицу, солидно сопя незажженной трубкой, а Николай Никодимович внимал ему с доверчивой уважительностью.
— Случай с Бенедиктом уникален, но не единичен, — продолжал между тем Дроздов. — Классический пример преданности — кошка Лиза из Норвегии. Хозяйка вместе с ней отправилась из провинции в Осло навестить семью жениха, где и оставила свою питомицу. Через несколько месяцев — отощавшая, голодная Лиза появилась перед дверью своего бывшего жилища, пройдя путь от Северного Фьорда до Осло, а это около шестисот километров.
— И никто не знает, как они ориентируются в пути, — заметил Козлов.
— Возможно, это навигация по магнитным полям, — предположил Дроздов. — Подобно перелетным птицам.
Мне оставалось лишь посочувствовать этим умным людям: даже им неведомы были тайны астрального мира, которые постигаются через чарующую тайну смерти и очередного возрождения.
— Кошки — загадочные существа, дорогие телезрители, — продолжал между тем Николай Никодимович, словно угадав мои мысли. — По некоторым свидетельствам, они обладают телепатическими способностями, а также вхожи в параллельный мир.
— Джордж Оруэлл отмечал способность кошек исчезать бесследно, — подтвердил Козлов. — Особенно, когда приближаются нежелательные для них события. То же происходит и с нашим Бенедиктом. Надо ехать за город — а его и след простыл. Не любит автомобильную езду!
— Эти удивительные создания, — журчал Николай Никодимович, ласково теребя меня, — способны вывести человека из депрессии. У вас хандра после дня неудач? Рука тянется к рюмке? Лучше погладьте кота. Как установили нейрофизиологи, мурлыканье кошек активизирует в мозге человека те же центры удовольствия, что вкусная пища и алкоголь. Хозяева кошек на двадцать процентов реже становятся жертвой инфарктов и инсультов. Эти симпатичные «усатые-полосатые» продлевают жизнь сильному полу. Доказано: большинство мужчин, доживших до восьмидесяти пяти лет, держали в доме кошек.
Гладить кошек полезно гипертоникам и людям, страдающим от перемены погоды, это снижает артериальное давление. Мне кажется, и люди творческих профессий испытывают на себе благотворное влияние этих домашних питомцев. — Перевел Дроздов взгляд на Козлова. — Вы согласны, Пётр Алексеевич?
— Безусловно! — с готовностью поддержал тот. — Все эти два года… в отсутствие Бенедикта… у меня частенько случались творческие неудачи. А теперь он вновь занимает привычное место под настольной лампой на письменном столе, и я работаю с вдохновением!
Ну, это уж был чистейший вымысел: за последнее время письменный стол Петра Алексеевича с каждым днем все больше покрывался пылью. Неудача с «Криницким» и уход Сони выбили Козлова из творческой колеи. Но главное, мне кажется, эти два события вызвали у писателя жесточайший мировоззренческий кризис, самое страшное, что может случиться с творческим человеком.
Пожелав телезрителям «с заботой и вниманием относиться к «братьям меньшим», Николай Никодимович завершил передачу словами:
— У нас в гостях был выдающийся путешественник и преданный друг человека кот Бенедикт. Поблагодарим нашего известного прозаика Петра Алексеевича Козлова за то, что предоставил нам возможность этой встречи и принял в ней участие.
Я распушил шерсть и согласно замурлыкал под деликатной рукой Дроздова, сознавая свою значимость в пространстве сущего. Но, очутившись в салоне нашего старенького «москвича», устыдился: ведь мой безупречный образ, разлетевшийся по многочисленным телевизионным экранам, во многом был создан сомнительными творческими фантазиями Петра Алексеевича Козлова…
Но поистине непостижимы законы земной жизни!
Именно эти писательские фантазии впоследствии стали причиной непредсказуемых и даже ошеломляющих событий.

— Пойми, Бенедикт, — тоскливо размышлял под «косорыловку» Пётр Алексеевич во время одной из наших вечерних кухонных посиделок. — Женщина никогда не уходит от мужа в никуда… Временно она может перекантоваться в гостинице, у подруги, да мало ли где… Но потом обязательно вернется, если уход носил театрально-показательный, а точнее, наказательный для супруга характер… Но навсегда она может уйти лишь к другому мужчине. Соня — домашнее существо, раз не вернулась до сих пор, значит, свила где-то новое гнездо… Хотел бы знать: кто этот коварный захватчик, похититель моего семейного счастья?!
Вскоре эти лирические терзания творца были попраны грубой прозой жизни: Софья Яновна подала на развод и раздел имущества.
— Прав, как же прав был Михаил Афанасьевич Булгаков, — сетовал писатель, — когда утверждал, москвичей испортил квартирный вопрос!
С имуществом Козловы разобрались мирно (кухонную утварь поделили пополам, обстановка Сониной спальни отошла к ней; «москвич» и дача, приобретенные Петром Алексеевичем до женитьбы, достались ему, как и кабинетная мебель с библиотекой), но с городской жилплощадью возникли проблемы. Дело в том, что материально оскудевшие в нынешние трудные времена бывшие супруги в Москве могли разменять трехкомнатную на Сиреневом бульваре лишь на однокомнатную и комнату в коммуналке. И тут Софья Яновна повела себя с неожиданной, жесткой непреклонностью: она намерена жить лишь в изолированной квартире и «ни за какие коврижки» не уедет за Кольцевую дорогу…
В конце концов, претерпев все невзгоды переезда, мы с Петром Алексеевичем оказались на улице Советской подмосковной Балашихи, в «однушке» на третьем этаже облезлой пятиэтажки без лифта.
Полученные за телепередачу у Дроздова деньги ушли на «грузоперевозки», но главное — у Петра Алексеевича рухнула надежда на кооператив «Трика»: публицисты Калачёв и Кубанский были убиты в Мурманске при невыясненных обстоятельствах, о чем скупо сообщили в теленовостях.
— Это все «рыбная мафия», — кручинился писатель, поминая коллег на тесной кухоньке. — Либо их с кем-то спутали, либо они перешли дорогу местному «авторитету»…
В результате всех этих событий мы с Петром Алексеевичем впали в глухую нужду.
На окраине нашего поселения, по другую сторону шумного Щелковского шоссе, в густой майской зелени лесопарка Лосиного Острова празднично поблескивал водоем, образованный запрудой речки Пехорки. По берегам его голубели осыпающейся краской старые беседки, от летнего кафе стелился смешанный с музыкой запах шашлыка, с волейбольной площадки доносились хлопки по мячу, крики команд и женский смех, а сквозь полуденную дрему застывшего воздуха медленно скользили по воде прогулочные лодки, радужно искря веслами.
— Мы чужие на этом празднике жизни, Бенедикт, — невесело шутил Козлов, оставляя «москвич» на прибрежной асфальтированной стоянке.
И мы углублялись в лесную чащу, в неподконтрольные властям потайные «зоны отдыха». Стараясь не вспугнуть целующиеся парочки и минуя стороной опасные, шумно матерящиеся компании, мы обследовали безлюдные, густо замусоренные кострища, где и осуществляли свой промысел.
— Причудливо устроена жизнь, Бенедикт! — иронизировал Козлов, пряча очередную найденную бутылку в линялый рюкзак. — Если бы русские были немцами и не гадили там, где пируют, мы бы с тобой подохли с голоду!
Во время этих походов я охотился на мелких лесных мышей с полосатыми спинками, выгоняя их из-под палой листвы, а после наловчился отыскивать стеклотару по солнечному просверку среди кустов либо остаточному запаху спиртного.
— Только ленивый ум не делает выводов и обобщений из мелочей жизни, — рассуждал Пётр Алексеевич, усаживаясь на приглянувшийся пенек и раскуривая трубку. — Посмотри, Бенедикт, чем захламлены сегодня благодатные кущи Лосиного Острова. Литровки из-под спирта «ройял», банки импортного пива, греческая «Метакса»… польские подделки под «Амаретто» с винтовой крышкой… шведская водка «Абсолют» в граненой бутылке… итальянский «Мартини»… немецкий «Шнапс»… А что представлено отечественной продукцией? «Московская» да «Столичная», портвейн «Агдам», «Жигулевское» и отвратительный «Солнцедар», которым впору красить заборы… А в царские времена, между прочим, одной водки, которая называлась «белым вином», производилось более ста сортов! Так что оно такое — исторический путь России?
Насчет исторического пути — не моего ума дело, а что касается нашего с Козловым положения — оно представлялось удручающим: мы не могли даже посетить дачу, поскольку нечем было оплатить бензин.

Собранную стеклотару Пётр Алексеевич тщательно прополаскивал в ванне. Затем, в соответствии с профессиональной терминологией, сортировал на «огнетушители», «гранаты», «чебурашки» и «чекушки»; все это, сверкающее влагой богатство, он выставлял на кухонный подоконник перед тем, как снести в приемный пункт.
Именно в тот момент, когда мой сожитель, попыхивая трубкой, пересчитывал добытое и прикидывал выручку на бумажке, в комнате раздался телефонный звонок.
— Да, я — это он, — отозвался писатель своей обычной шуткой. — Козлов Пётр Алексеевич… Не понял… Какой трэвел… какой кэт? — Густые подстриженные брови его поползли вверх, лицо начало наливаться краснотой волнения, и Козлов непроизвольно начал освобождаться от клеенчатого фартука, словно на другом конце провода могли его увидеть. — Понял! Все понял! Записываю ваши координаты!
Таким окрыленным я видел Петра Алексеевича лишь однажды, когда он принес домой «сигнальный экземпляр» своего «Криницкого» вместе с бутылкой шампанского и объемистым пакетом всяких яств, которые Софья Яновна с ликованием стала выгружать на стол.
После сдачи стеклотары Козлов, судя по всему, посетил парикмахерскую и, укоротив бороду и кудри, приобрел кургузую, несколько отчужденную внешность, к тому же парящую ядовитым одеколоном.
В ванной он бодро напевал сквозь тугое шипение душа, за ужином ограничился лишь рюмкой «косорыловки» (хотя обычно употреблял три), а утром, чертыхаясь и обжигая об утюг пальцы, погладил белую сорочку.
— Ну, как я выгляжу, Беня? — спрашивал он, завязывая галстук перед зеркалом гардероба и облачаясь в свою вельветовую блузу. — Дела у мужчины могут быть из рук вон, но выглядеть он должен преуспевающим.
Потом, сидя на подоконнике, я видел, как, испражнившись сизым дымком, наш «москвич» натужно завелся и уехал со двора — за какой-то очень нужной, но неясной надеждой.
Оставшись в одиночестве, я отчетливо почувствовал грядущие перемены в нашей жизни подобно тому, как прежде угадывал приближение стихийных событий.
Перемены эти должен был привезти из Москвы мой сожитель, который — я вынужден был это признать — при всех своих амбициях и пьяных завихрениях характера, переносил свалившиеся на нас дрянные подробности жизни весьма достойно. Так может, в роковой размолвке между супругами неправа обожаемая мною Софья Яновна? А что, если Пётр Алексеевич как художник слова по-настоящему верит в свои фантазии и любит придуманного героя в любой его ипостаси? Тогда писатель-приспособленец оказывается всего лишь доверчивым большим ребенком, искушенным исторической сменой времен, а его бескомпромиссная супруга — жестоким и несправедливым судьей…
Вернулся Пётр Алексеевич из столицы к вечеру — подвижный, весело-возбужденный, с целой сумкой всяких вкусностей, и, выставляя на стол золотистую граненую бутылку с белой лошадью на этикетке, пошутил:
— Ну, Бенедикт, впредь никаких «косорыловок! Мы пьем виски, а закусываем «Вискасом»!

— Машенька, вдох, грудь повыше! Подобрали животик… Коленочки развели… шире, шире… А теперь улыбочку… Маша, я прошу улыбку, а не оскал! — Мелковатый, расторопный пожилой мастер, напряженно припадая к фотокамере, сновал перед девицей в бикини, которая, с очищенным бананом у рта, порочно изгибалась на низком ложе. Увлеченный съемкой, он даже не заметил нашего появления.
— Лев Борисович освободится и займется вами, — встретил нас парень с залакированным рыжим «ирокезом» на голове.
Пётр Алексеевич устроился на продавленном кресле перед журнальным столиком и принялся нехотя листать пестрые рекламные буклеты.
Сидя у него на коленях, я исподволь знакомился с необычной обстановкой студии.
Высокое, продувное помещение с воркующими голубями на потолочных перекрытиях походило на склад, захламленный самым разнообразным реквизитом — от лодки с косым парусом и сверкающего никелировкой мотоцикла до искусственной зелени и гипсовых копий классических скульптур древности.
— Маша, если хочешь стать актрисой… Ты должна изобразить не просто желание, но вожделение… при этом заигрывать с тропическим плодом, предваряя поглощение! Боже ж мой, куда мы катимся… — доносился чуть надтреснутый голос Льва Борисовича.
Освободившись, он предстал перед нами в своей джинсовой жилетке с многочисленными, туго набитыми карманами — разгоряченный, с жесткими взъерошенными волосами, в которых, казалось, искрило электричество. Привычно откинул темные очки на лоб, а таившиеся под ними прозрачные водрузил на кончик носа и, пролистнув замызганный блокнот, деловито констатировал:
— Так. Вы у меня турфирма «Кэтс травел». Изготовление рекламы и логотипа. Это, как я понимаю, наш знаменитый Бенедикт, прославившийся после передачи Дроздова. А вы, Пётр Алексеевич, стало быть, его хозяин.
— Как раз наоборот. Он мой хозяин, — уточнил Козлов.
— Юмор оценил! — просиял Лев Борисович, сразу сделавшись доступным, почти домашним. — Между прочим, читал вашу «Коллонтай», для советских времен смелая книга. Пламенная революционерка и шлюха в одном флаконе! И никакой пошлости в тексте! Это сейчас наши уважаемые авторы гуляют по литературе с расстегнутой ширинкой. Все дозволено! Только почему-то не создают шедевров! А вы, значит, теперь при котике… Я вас так понимаю… Сам двадцать лет оттрубил кинооператором на Ялтинской студии… А теперь — чья это Ялта, где эта студия…
— Кто же не знает Льва Маргулиса, — польстил мастеру Пётр Алексеевич. — «Подвиг "Стерегущего"». Это же советская классика.
— Значит, и вы меня помните?! — подскочил от радости Лев Борисович.
Съемки проходили на фоне заснеженных гор, щедрого южного солнца и под зелеными веерами искусственных пальм; с помощью Мити с ирокезом (он выступал ассистентом и осветителем) Маргулис вдохновенно составлял композиции, в которых мы с Козловым рассекали под парусом морскую лазурь, мчались на мотоцикле через пустыню и даже любовались величественными руинами римского Колизея.
— Конечно, Пётр Алексеевич, — сокрушался Лев Борисович, — море, горы, пальмы — все это банальность. Подобную атрибутику используют многие туристические фирмы. Но те, кто пытался эту банальность обойти, — прогорели. Потребителю нужен простой, красочный и интригующий посыл. Думаю, у вашей «Кэтс трэвел» хорошая перспектива. Во-первых, они первые сочинили слоган: «Путешествуйте вместе с домашними питомцами», а во вторых — ваш Бенедикт — симпатичнейший кот.

Дача встретила нас прозрачной печалью осеннего угасания и полным запустением. Полуголые березы у забора зябко подрагивали на ветру, на террасе корчились нанесенные ветром сухие листья, в углах покачивалась серая паутина, а двускатную дощатую кровлю колодца зимой проломил свалившийся с дома снежный пласт.
Едва придя в себя после утомительной дороги (наконец-то кончилась наша нужда и стал доступен бензин!), я помчался искать друзей.
Вилла мусорного магната Лаптева стояла с заколоченными крест накрест окнами, а вокруг зияла звенящая пустота безлюдья. Я обошел весь участок и надворные постройки, но не нашел даже застарелых следов Бакса. Нежилым и заброшенным предстал и домишко поэта Радия Гальперина, где мне удалось отыскать единственный след добряка Посейдона — пластмассовую мисочку, забытую под ржавым осеним дубком.
Я невольно вспомнил сценку из давней своей жизни в Малой Азии у меланхоличного и вздорного старика Гераклита (который презирал людей, а потому любил меня), когда он, выйдя на берег ручья на окраине родного Эфеса после омовения отекших от водянки ног, с трудом надел сандалии и, воздев торжествующий палец, изрек: «Эврика! Нельзя дважды вступить в одну и ту же реку»…
Когда я вернулся к себе, Пётр Алексеевич, попадая молотком то по гвоздям, то по пальцам, чинил колодец. На стук его неумелой работы явился с соседнего участка, как всегда чуть подвыпивший, Иван Семёнович Курной — в неизменном камуфляжном костюме и с банкой варенья в руках.
— Слышу, слышу, наконец-то приехали! — воскликнул он, радостно сияя бритой головой. — Я уж не знал, что думать! Звоню по вашему домашнему — отвечает какой-то чучмек! А где ж наша Сонюрочка? Я тут ей любимого крыжовенного варенья…
Узнав про развод, воин сильно огорчился и заключил потускневшим голосом, передавая писателю гостинец:
— Все одно, забери. Не нести же назад…
Целью нашей дачной поездки было «посмотреть, что там к чему», а еще собрать урожай антоновки с двух старых яблонь.
Заскучавший, судя по всему, от однообразной дачной обстановки Курной сообщил, что поставил свой дом на газовое отопление и теперь проживает тут круглогодично. Видимо, желая продлить общение со свежим человеком, он взялся помогать Козлову в сборе урожая.
— Видел, видел вас в передаче Дроздова, — докладывал он, загружая в сумки ядреные солнечные плоды. — Молодец, Бенедикт… Вернулся домой… Несмотря, понимаешь, ни на что, проявил мужество и добросовестность… А у нас все поменялось против прежнего. Лаптев схлопотал срок. Хотел «прихватизировать» еще одну свалку, да там мужик оказался со связями… Подкупил «зеленых», те стали митинговать да бить в кастрюли, дескать экология и тому подобное… А потом и уголовное дело завели. Певичка от него, понятное дело, сразу слиняла. Какое-то время хохлы еще охраняли участок, а сейчас их след простыл, все ветшает и растаскивается…
— Ну, а Гальперин? — поинтересовался Пётр Алексеевич.
— Говорят, нашел какую-то молоденькую и укатил в Израиль на постоянное жительство. Разочаровался в своих демократах.
Прощаясь, они дружески обнялись, и Козлов севшим голосом проговорил:
— Будто окунулся в прошлое… Ты, Семёныч, остальное-то собери с яблонь, там еще много осталось.
— Подберу, подберу, — отозвался тот. — Самогон из антоновки первоклассный получается. Настоящий кальвадос.
На обратном пути Козлов включил какую-то классическую музыкальную тягомотину, напряженно пыхтел трубкой и даже уронил скупую слезу. Когда проезжали поворот на Красногорск, мужики в синих комбинезонах уже завершили монтаж придорожного рекламного щита и запрыгивали в грузовик с выдвижной вышкой.
— Ну, Бенедикт, можешь считать, твоя жизнь удалась! — воскликнул Пётр Алексеевич, останавливаясь на обочине Новорижского шоссе. — Пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу!
С переднего сиденья, где теперь ездил в отсутствие Софьи Яновны, я увидел на громадном плакате скользящую по морской лазури лодку под белым парусом на фоне заснеженных гор и прибрежных пальм. С кормы ею правил улыбающийся во всю бороду Козлов в фирменной фуражке яхтсмена, а на носу стоял на задних лапах я, Великий Кот, и всматривался в даль через театральный бинокль.

Близкое дыхание славы я ощутил, когда меня признали сидящие у нашего подъезда старушки.
— Глядите, это ж кот, что тыщу километров пробежал и домой вернулся! — встрепенулась одна из них, едва я вышел во двор.
— Да не тыщу, а полтыщи, Дроздов сказывал.
— А хотя бы и полтыщи. Где такую верность среди людей сыщешь?
— Какая там верность, когда девки мечтают стать проститутками, а парни бандюгами!
— Антихристово время. В Писании так и сказано: придет, мол, лжепророк и обольстит сладкими речами.
— Хорошо, хоть у кошек совесть осталась.
— Я тут намедни в магазине встретила его хозяина, новосела нашего с третьего. Балуете, говорю, сваво котика: и минтай ему, и говяжье сердце берете… И знаете, что ответил? Чем лучше узнаю людей, Фёдоровна, тем больше люблю кошек!
— Писатель. Умственный мужчина.
— Да и как такого котика не любить…
Эти преданные охранительницы подъезда и в самом деле возлюбили меня, и к моему очередному выходу на прогулку по двору припасали что-нибудь съестное.
Завоевал я авторитет и в местном кошачьем братстве, отвоевав право альфа-самца.
Пётр Алексеевич теперь много времени проводил в Москве, отстаивая мои интересы. В течение зимы выходили с моим изображением и занимали почетное место под стеклом в домашнем шкафу маечки, бейсболки, туристские термосы и даже «сухой корм для котов-путешественников» под названием «БенЯдиктин»…
Нередко мы с Козловым обедали в частном ресторане «Пехорка», где нас встречали как почетных гостей: официанты накрывали в отдельном кабинете, повар Алишер готовил для писателя шашлык по-узбекски, а мне подавал сырую баранью печенку.
К весне венцом нашего материального благополучие стала замена старенького «москвича» на вишневую «ладу», празднично пахнущую обивкой необношенного салона.
По вечерам, сопя трубкой и потягивая виски, Пётр Алексеевич заводил несколько неожиданные для меня разговоры о сути литературного творчества:
— Прихожу к выводу, Бенедикт, что писатель не должен обслуживать даже самую прогрессивную идею, а тем более быть членом какой-либо партии. Что такое идея? Очередное заблуждение несовершенного человеческого ума. Со временем она неизбежно устаревает и заменяется новым наивным домыслом. Что такое партия? Сообщество интеллектуальных недоносков, которых вождь подгребает под себя, как наседка яйца. По нынешним временам заносчивая бронзовая фигура Маяковского на Триумфальной может вызвать лишь горькую усмешку… А ведь начинал гениально… Писатель должен стоять над схваткой идейных противников и быть объективным летописцем времени.
Слушая все это и согласно мурлыча под тяжелой рукой писателя, я, конечно, не мог даже предположить, какие практические выводы сделает Козлов из этих теоретических размышлений и как это отзовется на нашей общей судьбе.

В конце зимы Балашиха напоминала растревоженное пчелиное гнездо. Прошел громкий судебный процесс над местным мэром Фёдором Аллилуевым, который совместно с милицией «крышевал» подпольный игорный бизнес. Дело, как выражался Пётр Алексеевич, оказалось резонансным, было упомянуто даже центральным телевидением, а для старух у подъезда явилось желанной темой обсуждений.
Сосредоточенный Козлов наконец-то стер пыль со своего письменного стола и сел за составление каких-то документов, а после мы с ним остановились возле нотариальной конторы на улице Космонавтов, и мне пришлось долго ожидать в салоне автомобиля, пока он выйдет с целой кипой бумаг.
Следующим событием стало появление в нашей квартире Льва Борисовича Маргулиса. Расторопный мастер сделал целую серию снимков Козлова. А когда фотографировал писателя на фоне книжных полок, посоветовал:
— Возьмите на руки Бенедикта, Пётр Алексеевич. Котик утепляет ваш образ интеллектуала и делает домашним, доступным… Для обывателя это важно.
А после, во время чаепития за кухонным столом, рассуждал:
— Чем мельче населенный пункт, тем значительнее в нем столичный человек. Для Балашихи вы, несомненно, крупная фигура. При вашей-то всесоюзной известности. Искренне желаю вам удачи. В нынешней власти страшный дефицит порядочных людей.
Вслед за этим Козлов выступил по местному телевидению в передаче «Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть» про городскую экологию и засветился в диспуте о неудовлетворительной работе местных коммунальщиков.
Обе эти передачи мы смотрели с ним в записи на кухне, и Пётр Алексеевич, ополовинив бутылку виски и «раскочегарив» трубку, открыл, наконец, свои далеко идущие планы.
— Творческий кризис, Бенедикт, это когда понимаешь, что писать, как раньше, нельзя, а по-другому не можешь. Прежде, по сути, я создавал беллетризованные биографии своих героев… — признавался он. — Чтобы написать настоящую книгу, надо вывариться в горниле… активно включиться в современные социальные процессы… И — объективно и со знанием дела — показать природу власти и вечную трагедию маленького человека… Это будет, уверяю тебя, великая книга, новая проза Петра Козлова.
Не знаю, был ли это выстраданный творческий порыв писателя или в нем проснулся глубоко утаенный вирус власти (получал же он удовольствие, управляя секцией публицистов и заседая в президиумах!), а может, совпали оба мотива, но однажды, проезжая с ним по улицам Балашихи, я увидел, что заборы, павильоны автобусных остановок и даже стены домов обильно залеплены его портретами, «утепленные» моим присутствием у писательского живота…
Теперь он частенько ездил в свой «избирательный штаб», отпуская меня погулять и поохотиться в сквере у здания с колоннами, а на квартиру к нам зачастили прибывающие на поржавевшем «мерсе» лохматые молодые люди в майках с изображением Козлова и безумными глазами. Они охотно выпивали на кухне под пельмени и красную икру, читали тексты своих хвалебных статей о хозяине и составляли «компромат» на главного конкурента Петра Алексеевиче — директора птицефабрики Степана Краковяка, который, как выяснилось, под прикрытием птичьего гриппа продал на сторону целую партию ощипанных и вполне пригодных кур.
— А теперь, — ликовали гости, — когда мы его подловили в сауне с проститутками, Краковяк политический труп!

Весна — время кошачьих свадеб. Требовательную готовность к плотской любви выявила на этот раз беспородная, палевой масти, мурка со второго подъезда, которая избрала потайное место на задворках между гаражами и подавала оттуда зазывные сигналы.
На ее голос постепенно собралась вся компания нашего дворового братства; я использовал свое право первенства вожака и после уступил изнемогающую самку товарищам.
А площадь перед памятником Ленину (что неподалеку) кипела совсем другими, митинговыми страстями, и отголоски мегафонных речей доносил влажный апрельский ветер.
Где-то там был мой верный сожитель, и когда я услышал его уверенный глуховатый баритон, устремился навстречу, движимый тревожным любопытством.
Мне удалось благополучно обогнуть гаражи, избежав встреч с собаками, которых часто выгуливали соседи без поводков, не попасть под колеса при пересечении улицы Героев Арктики, но когда затаился в декоративных кустах на безопасном расстоянии от ревущей человеческой толпы, Козлов уже закончил выступление и покинул трибуну, осененную двуглавым российским орлом.
— Товарищи! Граждане! — звонко выкрикнула занявшая его место розовощекая девушка в берете. — Доколе?! Доколе мы будем покорно следовать за политиканами, с их щедрыми предвыборными обещаниями?! Политиканами, у которых одно на уме — обогатиться за счет народа, как происходит это сейчас на всех этажах власти! Новоявленные олигархи беспардонно разворовывают Россию, растаскивают по карманам наше всенародное достояние, все, заработанное потом и кровью наших отцов и дедов! Присмотритесь к нашим нынешним кандидатам! Один ворует государственных кур и имеет аморальный облик! Другой — при всем уважении к его регалиям — по сути своей — политический оборотень! Вчера был с коммунистами, сегодня с демократами! Как можно верить такому человеку?! Вот он на агитационном портрете снят со своим котом. Так вот что я скажу: этот, прославившейся своей верностью Бенедикт достойнее его! Преодолел все невзгоды дальнего пути и вернулся в дом, не предал близких! Так почему бы нам не избрать мэром его? По крайней мере, не станет обманывать электорат и воровать! Тем более, что подобные прецеденты в мире уже есть. Я могу привести в пример кота Фредди, избранного мэром американского города Шарон! На Аляске кот Саббс стал мэром города Талкитн! В конце концов, чем мы хуже американцев?!
«А ведь могут и пришибить, если заметят», — трусовато подумал я и поспешно ретировался, понимая, насколько неоднозначной может быть реакция митингующих на это предложение.
В день голосования радиоприемник надрывался патриотическими песнями и маршами, по улицам были расставлены палатки с пивом, а у нас во дворе парни и девки в национальных одеждах распевали под гармонь скабрезные частушки.
Усталый, потный и не слишком трезвый, Пётр Алексеевич явился домой под утро, с отвращением выпутался из выходного переливчатого пиджака, а галстук зашвырнул в угол комнаты.
— Бенедикт, — с болезненной гримасой проговорил он, приняв на кухне дозу виски. — Бенедикт, ты будешь смеяться… но они выбрали тебя.

— Ты должен понимать, Бенедикт, — размышлял Козлов по дороге в мэрию, — их выбор может показаться абсурдным только с первого взгляда. А по существу это ярчайшее протестное голосование, и оно говорит о том, что — после всех социальных и политических потрясений — народ больше не верит власти. На твоем месте мог оказаться козел или даже кенгуру.
Кабинет мэра был обширным, с несколькими телефонными аппаратами на громадном столе под портретом Ельцина, мариной Айвазовского, а также дипломами и грамотами в рамках на стенах. Но меня вполне устроило мягкое кресло в углу возле кадки с фикусом, где можно было уютно свернуться калачиком и предаваться мыслям о новом повороте судьбы.
В полдень, четко цокая каблучками туфель-шпилек, в кабинет вошла стройная шатенка в узком деловом костюме и представилась, бросив на столешницу желтый кожаный кейс: — Будем знакомы, Бенедикт Петрович! Я ваш наемный сити-менеджер Тамара Викторовна Краевая. Заключила контракт на год, буду отвечать за энергетику, транспорт и прочие аспекты городского хозяйства. Надеюсь, мы с вами сработаемся. — С этими словами она ловко нацепила на меня галстук-бабочку и легонько пощекотала ухоженными, с алым маникюром, пальцами. Конечно, сработаемся, котик, — проворковала она, заговорщически понизив голос. — Ты позволишь мне подворовывать, а я буду давать тебе откаты — хочешь, «Вискас», а хочешь — «Китикэт»…
С крутыми скулами, зелеными, умело подкрашенными глазами и точеным носиком, — вся в облачке косметических ароматов, — она была так безупречно, самоуверенно хороша, что я на время потерял всякие нравственные ориентиры и даже ответил на беспардонное предложение почти согласным урчанием.
Пётр Алексеевич привозил меня на работу к девяти утра и забирал в шесть вечера. Особых служебных обязанностей, кроме, пожалуй, встреч с фоторепортерами, у меня не было. Пронырливые папарацци наводнили таблоиды моими снимками, и популярность моя возросла настолько, что в угоду моде некоторые горожане начали рубить своим питомцам хвосты. Из-за наплыва журналистов Тамара переселила меня в приемную, где трещала на машинке худая прокуренная секретарша Полина Ниловна с лиловым бантом на груди. Я развлекался тем, что давил мух на оконном стекле либо гонял бабочек в небольшом цветнике перед зданием мэрии.
Пётр Алексеевич постепенно смирился со своим поражением на выборах, более того — утешился литературным трудом: совершенно неожиданно затеял книгу обо мне. То ли это была дань нашей верной дружбе, то ли в нем вновь пробудился творческий рефлекс писать о тех, кто у власти…
Однажды он не приехал за мной в конце рабочего дня. Ночь без сна я промаялся в приемной, одолеваемый самыми дурными предчувствиями, а наутро Тамара Викторовна посадила меня в свою черную иномарку и привезла домой, где у входной двери в квартиру нас ожидали милиционер, похмельный мужик с пилой-болгаркой и двое понятых.
За своим письменным столом, залитым кофе из опрокинутой чашки, сидел, уронив большую голову на пишущую машинку, недвижный Пётр Алексеевич Козлов, и его измученная душа, легонько мерцая, в растерянности парила над ним.

Блистающие Врата торжественно высились в благолепной голубизне Рая. Огненные письмена, коих не было прежде, светились над ними непонятным, но грозным предостережением. Знакомый Херувим с карающим мечом сидел рядом на низкой скамеечке, бездельно сложив крылья.
Невольно оробев при виде его сурового, замкнутого лика, я послал трепетную заискивающую мысль:
— «Давно тут у вас не был… Со мной доподлинно известная мне душа… Прошедшая земные муки и испытания»…
— «Да помню я тебя, помню, — послал страж обнадеживающий ответ. — Сопровождал Адама и Еву в изгнании их. Не так уж много воды утекло. Мало, мало наказывает вас Отец наш Небесный… Все норовите в обход да не по правилам. Дошло до того — хотят попасть в Рай по фальшивым отпущениям грехов»!
— «Непорядок», — поспешно согласился я.
Судя по всему, Херувим наскучался в райском своем одиночестве и охотно вступил со мной в мысленную беседу.
— «Грешите непомерно, осерчал на вас Господь, — продолжил он. — И восскорбел в гневе своем»…
— «Подобно временам Потопа»? — поинтересовался я для продолжения диалога.
— «И даже более».
— «Между прочим, тогда я спас Ноев ковчег от мышей», — напомнил я в надежде как-то договориться с неприступным стражем.
— «То была воля Отца Небесного, — напомнил Херувим. — Все на Земле и Небесах вершится по воле Его. Видишь сии огненные письмена над Вратами? Ведаешь ли, что они означают»?
— «Вижу, но не ведаю», — смиренно отозвался я.
— «А означают они: грешникам нет места в райской благодати».
— «На страдание дана человекам земная юдоль, — заметил я. — Через страдания они очищаются от грехов. Вот и мой Козлов…»
— «А мне что Козлов, что Баранов — все едино, — отрезал Херувим. — Есть повеление Господне, — указал он мечом на огненные знаки. — И оно гласит: «Прием в райскую обитель прекращен ввиду отсутствия истинных праведников».
— «А как же мне… с этим»? — растерялся я, имея в виду душу писателя.
— «Как, как, — с легким раздражением отозвался небесный страж. — Есть же Мир Духов (куда тебе следовало для начала обратиться!), где душе усопшего по благу и истине в ней, обретенным в земной жизни, назначается место дальнейшего пребывания. Есть, наконец, Ад, он же Преисподняя… Там, конечно, не того… Но если не злобиться сверх меры и не подличать… Все одно, лучше, чем на Земле… И вообще… дались тебе эти человеки, — продолжил он. — Ошибочная ветвь в мироздании! Видишь, сам Господь отказался…»
Понурившись, я развернулся, чтобы уходить. Да, похоже, дело швах: весь опыт моих прежних воплощений подсказывал, что для людей именно этим может все и кончиться.
— «Погоди, Великий Кот! — послал мне вдогонку мысленный оклик Херувим. — Ладно, оставь пока тут, у порожка. Писатель все-таки… Глядишь, придут иные времена».