Седые дни. Экзема января.
Нет стекол — в рамы вклеена бумага:
от летописи до календаря,
от Рюрика до крейсера "Варяга"

с привычным ощущением вины
события сбываются привычно.
Перебираю лествицу страны,
перевираю сны косноязычно.

Все совпадает намертво, когда
подсолнечна парча, крылаты плечи,
легка, светла, серебряна вода,
но только мне от этого не легче.

Пусти меня, измучившийся звук,
листва латыни, лето славянщизны.
Кто мне закрыл глаза ладонью вдруг —
я угадал. Но это стоит жизни.

Поэзия. Экзема января.
Эпилептический припадок птичий.
Слепой, с самим собою говоря,
иглой в оконную бумагу тычет.

Города поседевшего хлеба, ладони плотвы…
Проницаемы эти пространства, и вены набухли.
О, Никола, святитель, — нам здесь не сносить головы.
Дай хотя бы не ведать об этом ни слухом, ни духом.

О, Никола! Икон Мирликия цветет
сквозь подсолнечный слепнущий жир деревянного зренья.
Это поздняя запись на месте Ковчега и Вод.
Это третья. Вторая — про столпотворенье.

На горбу, на гербе, на котором Екатеринбург —
шахтный так этот ворот скрипит, будто пемзой сдирают
до доски все три слоя. Да в несколько рук.
Да собачий вальсок за стеной по соседству играют.

За четыре страницы руки,
за — но ты понимаешь ли? — даром
этот глянцевый отблеск тоски,
этот кожистый свет над ударом.

За обол, за безвольный обряд,
травяное дыханье бумаги,
за оглохший старинный парад,
за мучнистые ночью овраги —

ровный голос обидчивых рек,
говорящий подобно июлю.
Бог с тобой, я простил этот грех.
Да и ты не печалься впустую.

Когда, нагибаясь, темнеет и мокнет закат,
а ветви деревьев, как белые локти, лежат
на длинной земле, под которой видны города,
где мертвые ходят за хлебом и смотрят сюда —

тогда начинается чинное горе ночей:
часы на руке — как бы стук по тарелкам ножей,
шуршание книги — как будто ладонь о ладонь,
а выключишь лампу — останется черный огонь,

который подвинется ближе и смотрит в глаза,
и станут стучать за стеной по стене образа,
и веретеном этот голос, вращаясь, поет.
Ты спишь до полудня, заткнув кулаком себе рот.

На подоконниках вода,
вокруг ночные города.

Шахтеры воют из земли,
как корабли.

Их жены смотрят из окна
(у каждого своя жена).

Навзрыд, навыкате, навзрыд
стеклянная звезда горит

из-под сукна

В промышленно-библейском Саматлоре
в ногах латунных масло до колен.
Вокруг — просторно. Как бы даже море.
Парис — Наполеон. Из двух Елен

ему уже подобрана вот эта —
с дырявыми глазами и рукой
мясной (молочной). Не хватает света.
Ахтырские ахейцы. Есть покой.

И пирамиды. И марихуаны.
Вон педерасты — гендером идут
на нашу рать, сверкая блеском праны.
Ну хорошо. Есть несколько минут.

Который год нам нет житья от этих.
Который год у этих — нет житья.
Скажи мне честно — ты же не заметил?
А я заметил легкость бытия.

На свете счастья нет и нет покоя.
Князь Игорь написал Бородино.
И света тоже нет, когда их двое —
и тот, и этот свет. Везде темно.

На свете счастья нет. Белеет парус,
как пенопласт. Покоя нет. Глаголь.
И я бы мог, как шут. Но мне осталось
два пальца насмерть об асфальт.

Уволь.

В сибирской Сербии, среди густых таджиков
стоял с ружьем стеклянным на посту
(а пули деревянные в ружье,
а вместо пороха — подсолнечное масло
в патронах).

Низко-низко дирижабли
однажды на закате пролетели,
крича частушки в громкоговоритель
про подвиг адмирала Колчака
и страны в Ледовитом океане,
где день — полгода, но и ночь — полгода.

А вот — еще.
Однажды в сентябре
земля открылась и, как из метро,
оттуда выехал наружу поезд,
остановился, а потом, попятясь,
втянулся в почву, как бы оглянувшись.

Земля закрылась. Падала листва,
хотя деревьев не было. Кукушка
то куковала — 20 раз и 30,
то принималась хохотать взахлеб.