Рецензии
Марина Саввиных, «По великим снегам»
Сборник стихов. — Красноярск, 2016
Сборник стихов. — Красноярск, 2016
На обложке нового сборника стихов Марины Саввиных — зима, непролазные сугробы по пояс, ведущие к церквушке на краю сельской улицы. Сколько раз мне, тоже сибирячке, доводилось ходить такой дорогой: ноги вязнут в тяжелом снегу, как в болоте, каждый шаг дается с трудом. Тупик ли, конец улицы без возможности свернуть — все кажется спасительным укрытием от ледяного ветра. Не это ли и есть цель всех земных странствий? Однако, не ища, не обрящем.
Само название книги задает движение. А движению всегда сопутствует сопротивление. Именно так выстраивается концепция книги Марины Саввиных: каждый цикл вмещает в себя противопоставление, на котором зиждется поиск ответов на вопросы — себе, поколению, миру в целом. Вопросы эти мучительны, многие из них остаются без ответов:
Само название книги задает движение. А движению всегда сопутствует сопротивление. Именно так выстраивается концепция книги Марины Саввиных: каждый цикл вмещает в себя противопоставление, на котором зиждется поиск ответов на вопросы — себе, поколению, миру в целом. Вопросы эти мучительны, многие из них остаются без ответов:
Родина забытая моя,
Кто к тебе вернется иностранцем?
Тот ли, кто в траву твою швырнет
Кровью окропленные знамена?
Или тот, кого метель взметет
Выше крыш — к звезде Армагеддона?
Кто к тебе вернется иностранцем?
Тот ли, кто в траву твою швырнет
Кровью окропленные знамена?
Или тот, кого метель взметет
Выше крыш — к звезде Армагеддона?
Явственно и страшно вырисовываются перед нами картины грядущей гибели человечества, не помнящего родства.
Кто не изменит своего лица, не забудет имена слов, на которых изъяснялись поколения живущих, пройдя через мясорубку мировых войн — останется человеком. Это, пожалуй, автор знает лучше всего. Отсюда такое острое желание объединения народов:
Кто не изменит своего лица, не забудет имена слов, на которых изъяснялись поколения живущих, пройдя через мясорубку мировых войн — останется человеком. Это, пожалуй, автор знает лучше всего. Отсюда такое острое желание объединения народов:
Я — Россия.
Над горькой землей возреяв,
Дым и пепел смиряют имперский жар.
Я не дам в обиду моих евреев,
И мою Чечню, и моих татар…
Над горькой землей возреяв,
Дым и пепел смиряют имперский жар.
Я не дам в обиду моих евреев,
И мою Чечню, и моих татар…
Не тупик ли это? Недавний теракт в метро унес жизни шестидесяти, еще не зажили раны после трагедий Норд-оста, Чечни, Донбасса. Бурление мировых процессов — сила разрушающая и творческая одновременно. Народы воюют за самоутверждение, забывая о едином корне.
Автор делает почти невозможное — с Державинским пафосом поднимает читателя над городом и страной настолько, что родной космос видится речкой, история цивилизации — мгновением, вписанным в бесконечность:
Автор делает почти невозможное — с Державинским пафосом поднимает читателя над городом и страной настолько, что родной космос видится речкой, история цивилизации — мгновением, вписанным в бесконечность:
Все движется, растет — и из конца в конец —
Кровь, пролитая здесь, со стен стекает в Каспий…
Как будто на века приказ им свыше дан:
Не спать, не отступать, дразнить, цеплять, тревожить —
Пока не ввергся мир в один большой зиндан,
Который никому уже не уничтожить.
Кровь, пролитая здесь, со стен стекает в Каспий…
Как будто на века приказ им свыше дан:
Не спать, не отступать, дразнить, цеплять, тревожить —
Пока не ввергся мир в один большой зиндан,
Который никому уже не уничтожить.
В связи с этим теряет значение цвет кожи и принадлежность к религии. В таком случае, хронотоп книги — вся земля, действующее лицо — не отдельный человек, но каждый, ныне или когда-либо живущий. Так не пора ли сделать остановку в «вечном беге», где войны и революции — ничто иное, как самоистребление:
Не торопись, камена, — даже время
Придержит фуэте в своем балете...
И ночь нежна… и в золотой триреме
Плывет Орфей на пир тысячелетий.
Придержит фуэте в своем балете...
И ночь нежна… и в золотой триреме
Плывет Орфей на пир тысячелетий.
И вот, первому циклу в книге дано название — «Лед и уголь». Параллель первая мыслится, в отличии от Пушкинского «льда и пламени» (холодность — жар), как свойство угля загораться и остывать в противовес вечно холодному. Перо Марины Саввиных балансирует «на грани вдохновенья и рассудка». И это — поэзия подлинная уже тем, что нашла точку равновесия между горячным и опьяняющим дионисийством и рассудочным, но безвдохновенным «аполоническим» ремеслом. Глядя через такую призму, автор увлекает проделать путь и читателя. Так рождается собственный миф, где действующие лица вольны менять имена и обличия, не теряя сути.
В стихотворении «Я скрипка полдневного зноя» появляется отголосок мифа об Орфее и Эвридике, красной нитью сшивающий всю книгу:
В стихотворении «Я скрипка полдневного зноя» появляется отголосок мифа об Орфее и Эвридике, красной нитью сшивающий всю книгу:
И, бедное детище смога,
Ты брел бы во мгле наугад,
Когда бы не эта дорога,
Не мой искупительный яд,
Не пламя мое проливное,
Которым
Становишься
Ты…
Ты брел бы во мгле наугад,
Когда бы не эта дорога,
Не мой искупительный яд,
Не пламя мое проливное,
Которым
Становишься
Ты…
Через греческий миф осмысливается и тема скитальчества, отсутствия «земного дома». В этом смысле, «Восходящая Гиперборея» становится «потерянным раем», обрести который вновь — вряд ли посильная задача, тем более что путь пролегает между вечными Сциллой и Харибдой — воплощениями мирового зла, хищничества и лицемерия:
Укажи, настойчивая стрелка,
Направленье верного пути,
Чтобы избежать соблазна кривдой,
Чтоб, стремясь на еле слышный зов,
Просквозил меж Сциллой и Харибдой
Шелк моих багряных парусов.
Направленье верного пути,
Чтобы избежать соблазна кривдой,
Чтоб, стремясь на еле слышный зов,
Просквозил меж Сциллой и Харибдой
Шелк моих багряных парусов.
В следующем цикле под названием «Ветер и ветви» миф будет дробиться в множествах зеркальных отражений (еще один значимый прием), вокруг скитальчества возникнет трагически-светлый ореол:
Я — нищенка. Вот посох мой.
Песок растрескавшихся губ.
Пучок лучей над головой
Высок, торжественен и скуп.
Песок растрескавшихся губ.
Пучок лучей над головой
Высок, торжественен и скуп.
Промотавшийся Одиссей — уже олицетворение не отдельной судьбы, но всего человечества. Игра зеркальных отражений — не есть ли это — современный «мировой процесс», которому даже небо — уже не ориентир?
Все они заблудились среди согбенных лип,
Мокрых чинар в чадрах, сгорбившихся от плача…
Можно ли откликаться сердцем на каждый всхлип?
Небо шуршит в траве, и пустяка не знача.
Мокрых чинар в чадрах, сгорбившихся от плача…
Можно ли откликаться сердцем на каждый всхлип?
Небо шуршит в траве, и пустяка не знача.
Перестают существовать понятия верха и низа, больше нет правых и виноватых, живых и мертвых:
Или твоя — навек… Или мертва — отныне...
Пленнице — под платок: талер, цехин, дукат…
Грудь — на разрыв! — Спаси, Господи, Твоя милость!..
То ли кровоточит вечной любви закат,
То ли приемлет дух — все, что бы ни случилось…
Пленнице — под платок: талер, цехин, дукат…
Грудь — на разрыв! — Спаси, Господи, Твоя милость!..
То ли кровоточит вечной любви закат,
То ли приемлет дух — все, что бы ни случилось…
«Ветер и ветви» — новая параллель — плотное/бесплотное, живое/мертвое. То же — в цикле «Камни и птицы». Страшнее и актуальнее этой «путаницы» вряд ли сыскать:
Но затаи в себе кровь,
запахни ветки…
не оступись
на границе души и тела!
запахни ветки…
не оступись
на границе души и тела!
Почти весь цикл звучит как молитва перед последним сражением. В связи с этим обращение к «Слову о полку Игореве», и вообще к слову — мыслится единственной спасительной соломинкой. И опять появляется игра отражений: встают перед глазами братоубийственные войны времен феодальной раздробленности, былина оживает в новых лицах. Каин и Авель, Рюрик, Мстислав, Игорь предстают как укор живущим ныне (так и не понявшим «золотого слова»):
На полотне полей — лишь охра, угль и сурик.
И пахарь не пахал, и не косил косарь.
И пахарь не пахал, и не косил косарь.
Так куда же бредем мы, общество со сбитыми настройками, уже не понимающие, живы или мертвы, спим или проснулись? На этот вопрос автор отвечает по-своему: для него в каждом живет Орфей и Евридика, Зигфрид и Брюнхильда, обретающие бессмертие в собственной самобытности и преемственности поколений:
Что нас ждет за пределом? над домом колеблется свет…
И в скудельном сосуде волнуется жизнь молодая.
Старики улетают. Как птицы. Туда, где нас нет,
И куда неизбежно за ними отправимся вслед.
— Не грусти и не бойся, — мне папа сказал, улетая…
И в скудельном сосуде волнуется жизнь молодая.
Старики улетают. Как птицы. Туда, где нас нет,
И куда неизбежно за ними отправимся вслед.
— Не грусти и не бойся, — мне папа сказал, улетая…
Потому что иначе нельзя. Город, страна, земной шар — это мы. Мы — творящая сила. Земная твердь не терпит нахлебников, она сбрасывает их с себя, как прах. Ищущий, да обрящет. И да не будет вовеки окончен путь по великим снегам.
Марина МАРЬЯШИНА