* * *

Мы снова вышли на промозглый ветер,
Забытый стог, пылал закат вдали,
Взъерошенные, путаные мысли,
Как тени, наползали друг на друга.

Брат смерти, сон, спускался на долину,
Но запахи фиалкового йода,
Стекавшие из умерших растений,
Нас не могли взбодрить и отрезвить.

"Мир движется по правилам, запомни", —
Ты мне сказал и спрятал сигарету
В ладонь. Несмелою струёю
Гнусавой флейты полз усталый дым.

"Но если, всё же, мы не принимаем,
Навязанных нам кем-то, для чего-то
Законов — для себя без спроса
Другие открываем небеса".

Ты замолчал, твой профиль заострился.
Страх, круглый, плотный, ношей загрудинной,
Сползал на землю стопудовой гирей
И горловые звуки испускал.

И небосвод качнулся непривычно,
И мы переглянулись: сдвиг по фазе.
Был День Шестой, день сотворенья Бога,
Он, третий лишний, нас у входа ждал.


* * *

Ползёт походкою паучьей
Ноябрь в выцветшем трико,
Всё в мутных пятнах — парк и тучи,
Мой день прокис, как молоко.
Прибита хмурь на дюбеля,
Уходит осень в дембеля.

Труба фабричная маячит,
Дождь ловит в ледяную сеть.
Слезится, жалуется, плачет
Незримый бог — нельзя узреть.
В глазах опять кишат иголки.
Как всё достало! Палки-ёлки!


* * *

Зелёный крест — то кладбище ль, аптека?
Смех глупых, треск тернового куста...
Опять труба играет человеком
И медью слёз тревожна и густа.

Иди и помни: нет тебя в помине,
Цветёт миндаль и каперс стелет бег,
Твой голос смолк, безмолвие в пустыне,
Ты одинок и жалок, человек.


* * *

На поверку вещи границ не имеют,
серебристая тень и чернильный омут
не удержат предмет в постоянных пределах,
не смирят в запёкшихся очертаньях.

Вот и мы из собственной формы уходим
величаво, с гордой хвастливой осанкой.
Что нам абрисы, контуры, силуэты,
несвобода, данная при рожденье!

Лёгкий шаг бесчисленно множит склоны,
чистят небо ангелы, крыл не жалея,
наблюдают сверху глазами птицы,
как храним себя мы не дольше мгновенья.


* * *

Когда опять сквозь Сусзкие ворота
проедет он на ослике хромом,
одышливо зашевелится что-то
вот здесь, левее, в раненом, больном.

И пальмовые ветви, и осанна,
и ночь в Вифании, блаженна и чиста, —
душевная обманчивая рана
во имя Господа грядущего Христа.

Пластмассовые стульчики рядами,
увеселения дешёвый атавизм,
спогрéбшеся Тебé сидят меж нами
у входа в рай... Метафора, трюизм.

Я тоже видел мух на этой куче,
И слышал тех, кто величал, любя.
Ах, эта боль, зачем она не учит,
Не доверять, не выдавать себя!..


* * *

Опасность обычно таится с наветренной стороны,
Тени убийц копошатся в бездонных зелёных лужах,
Вентиляционные шахты отрыгивают из глубины,
Дремлющий запах горя вываливая наружу.

Он и есть, по сути, последняя темнота,
От голоса, ставшего чуждым, глаза отрешаются спешно,
Фонари, зажигалки — выкинь! Куриная слепота!
На ощупь! Только на ощупь! Если спасёшься, конечно...


* * *

Гудят бидоны, лязгают металлом.
Басит приёмщица, разгрузка молока.
Простуда снова губы обметала,
Ещё неосновательно, слегка.

Что тормозишь! А ну, харэ копаться!
Давай, плесни. Да нет, не молоко!
Закончен день, едва успев начаться,
Горчит и жжёт, стекает глубоко.

Свет отступает, пористый и липкий,
Жизнь — перевёртыш, жалкий палиндром.
Селёдка, водка, детплощадка, липки,
Да баба снежная с метёлкой и ведром.


* * *

Пластинки волосковые круги.
Игла на ножке, как девчонка, скачет.
Беги, душа, без памяти беги,
Туда, где слёзы ничего не значат.

Продольный взгляд ровняет пустоту,
Накалывает боль игла тупая.
Оркестр, как полк, уходит за черту,
В забвение смиренно отступая.


* * *

Взирает, непреклонен,
Пластмассовый атлет,
Накачан, как Сталлоне,
Как Хьюго Босс, одет.
Рождён, к несчастью, зрячим
Тот бравый манекен.
Как он, бывает, плачет
В глухом проёме стен!..

Спешит, бежит не глядя
По улице народ,
А в раме плачет дядя,
На все глаза урод!
Мольба его напрасна,
Несбыточны мечты:
Ослепнуть безопасно,
Чтоб стать, как я и ты...