Художник Николай Васильевич Неврев

Из москвичей полюбилось Павлу Михайловичу Третьякову бывать у Николая Васильевича Неврева. Тот жил неподалеку от Краснохолмского моста и был, как и Павел Михайлович, коренным замоскворецким жителем.
Слушать его было одно удовольствие.
— Я ведь так тебе скажу, дорогой Павел Михайлович, — начинал он, — каждый уголок у нас в Замоскворечье с малых лет знаю. Все обходил, все облазил. Разве сравнимо что с нашими местами? Весной гомон птичий. Зелень. На Ордынке, близ вашего дома, — с детства помню — на поляне соберется молодежь: купцы, приказчики, девки, поют до ночи. А на рассвете на берегу Канавы пастух в рожок дудит. Ворота тесовые скрипят, коровы мычат. Бабы их в стадо гонят. А пасли стадо на лугах близ Данилова монастыря.
Знал Неврев в Замоскворечье всех, и его знали. Раскланивались с ним, останавливали, заводили разговор. Для всех он, чувствовалось, был своим человеком. Стал он своим и в доме Третьяковых. Бывал у них круглый год и в городе, и на даче. В конце пятидесятых даже ездил с ними в Киев и в Одессу.
Правда, обидчивый был. Чуть что, надуется, и след его простыл. Но отходил скоро.
У Третьяковых его любили все. Написал он с превеликой любовью портрет двоюродной сестры Павла Михайловича — Марии Ивановны, и отца ее — Ивана Захаровича. Свой же автопортрет подарил старому кассиру Третьяковых Василию Васильевичу Протопопову.
Работал Неврев много. По свидетельству старейшего смотрителя Третьяковской галереи Н.А. Мудрогеля, "все собиратели любили его и старались наперебой купить у него картины, так что Неврев жил сравнительно с другими художниками неплохо: его квартира была из трех комнат с мебелью из красного дерева, старинного фасона. Одну из своих комнат он изобразил на картине “Смотрины”, где батька сватает сынка-семинариста за дочку попадьи".
В доме у него хранилось богатое собрание старинных русских костюмов, которые приобретал он как материал для картин на темы из старинного русского быта. Частенько с утра в воскресные дни одевался в старинный боярский костюм и так принимал гостей.
Хозяином Неврев был очень приветливым и радушным и гостей настойчиво потчевал кулебякой и наливкой.
Любил и сам в гости ходить.
Третьякова называл "архиереем".
Придет, бывало, к ним в дом и с порога громко спросит:
— А что, архиерей дома? — И, потирая с мороза руки, добавит: — Эх, и студено же сегодня!
Он не прочь был пропустить рюмочку с наливкой, а у Третьяковых за обычным обедом вина совсем не полагалось. Тогда он начинал расспрашивать домашних, не именинник ли кто из них.
— Да вот, — скажут ему, — у братца нашего троюродного нынче именины...
— Так это же надо его поздравить! — радостно скажет Неврев.
А уж Третьяковы знали, почему гость именинников разыскивает, и приказывали подать вина. Павел Михайлович в таких случаях тотчас забирал свои газеты и книги (он всегда сидел за столом с книгами) и уходил к себе в комнату. Не переносил вина.
Неврев же после обеда обычно оставался, читал вслух книгу. Читал выразительно. Слушала его вся семья.
Известность он приобрел картиной "Торг. Сцена из крепостного быта. Из недавнего прошлого". (За нее он получил первую премию Общества любителей художеств в 1866 году.) Картину купил С.И. Карзинкин. Но потом она ему вдруг разонравилась, и он забросил ее на чердак. Полотно разорвалось. Павел Михайлович, который ревниво собирал все написанное Невревым, напал на след картины и отдал ее на реставрацию.
Пора была такая, когда критика существующих нравов набирала силу в обществе. От того времени, как следствие, остались работы Неврева "Священник, служащий над могилой панихиду" и "Протодиакон, провозглашающий на купеческих именинах многолетие".
Священнослужители были изображены на этих полотнах в столь неприглядном виде, что судебный следователь 6-го участка города Москвы решил 31 июня 1868 года послать запрос в императорскую Академию художеств о картине "Протодиакон...", равно как и о картинах Перова "Сельский крестный ход на Пасхе" и "Чаепитие в Мытищах. Близ Москвы". Были приняты меры к тому, чтобы картины не появлялись на выставках и не воспроизводились в журналах.
А когда на сцене Малого театра поставили драму А.Н. Островского "Шутники", Николай Васильевич написал картину с одноименным названием. Следом появились акварель "Купец-кутила" и картина "Купец в публичном доме".
Он словно бы отдавал дань моде.
После покушения Каракозова на государя императора Александра Николаевича в обществе наступило какое-то отрезвление, в том числе и в среде художников.
Археолог граф А.С. Уваров пригласил Николая Васильевича принять участие в конкурсе картин на историческую тему, устраиваемом Московским обществом любителей художеств, предложив ему сюжет "из жизни Галицкой Руси, когда она стала подвергаться проискам западного латинства".
Вот тогда и обратился Николай Васильевич всерьез к родной истории, стал, можно сказать, первым русским историческим живописцем. Так одна за другой появляются его картины "Ярослав Мудрый напутствует свою дочь Анну в замужество французскому королю Генриху", "Присяга Лжедмитрия I королю Сигизмунду III на введение в России католицизма".
Изучив отечественную историю, Н.В. Неврев иначе посмотрел на происходящие события в России. Минувшее словно оборачивалось днем сегодняшним, и картины на исторические темы были как бы художественным ответом автора на острые вопросы современности. Среди таких "злободневных" работ Н.В. Неврева была, в частности, и его картина "Роман Галицкий и папские послы".
К галицкому князю Роману явились в 1205 году послы папы Иннокентия III с целью расположить его в пользу римской церкви и, таким образом, обеспечить в будущем подчинение русских земель власти римского папы.
Выслушав посла, князь Роман в ответ обнажил меч и закричал: "Таков ли у папы? Доколе ношу его при бедре, не имею нужды в ином и кровью покупаю города, следуя примеру наших дедов, возвеличивших землю русскую!"
В конце жизни, после работы над картиной "Эпизод из жизни Петра I", на которой Неврев изобразил государя, заставшего на скамейке в Летнем саду целующуюся пару и узнавшего в страстной особе свою супругу Марту Самуиловну Скавронскую (после крещения именовавшуюся Екатериной Алексеевной), он обратился к допетровским временам, когда верны были люди родительским правилам. Художник пишет картину "Чем были крепки узы брачны", запечатлев один из обычаев супружеской жизни в допетровской Руси, за что был крепко раскритикован В.В. Стасовым. Но Н.В. Неврев лишь усмехнулся его нападкам.
Впрочем, мы забежали вперед.
Николай Васильевич еще молод и вовсе не тот "высокий, худой, стройный старик, всегда очень аккуратно и чисто одетый, неизменно мрачно-серьезный и только под влиянием вина приходивший в веселье, общительное настроение, на вопрос о здоровье отвечавший глубоким басом с напускной мрачностью: “Да что мне сделается”, каким запомнил его В.С. Мамонтов, сын владельца имения “Абрамцево”.
Ему была свойственна некоторая горячность, он мог неоправданно обидеться, напустить туману, огорчить... Правда, продолжалось это недолго, он вскоре успокаивался.
“Так как я на этих днях отправляюсь в деревню и навсегда, быть может, прощаюсь с Москвою, то прошу Вас, добрый Павел Михайлович, прислать ко мне за находящимися у меня Вашими книгами и бюстом Гоголя... В свою очередь и Вы распорядитесь доставить мне листки двух томов “Живописной русской библиотеки”, мой станок с сиденьем для снимания пейзажей, лаковую большую кисть и портрет моей личности...
Заочно жму Вашу руку и прощаюсь с Вами, очень может быть, навсегда.
Н.Неврев”.
Конечно же обида вскоре забывалась, и приветливый Николай Васильевич, войдя в дом Третьяковых, вновь спрашивал басом:
— Что, архиерей дома?"

Открытие Третьяковской галереи

В 2006 году отмечалось 150 лет со времени основания Третьяковской галереи. Об этом много писали и говорили в средствах массовой информации и по телевидению. Говорят и пишут и сейчас.
Но было бы несправедливо, если бы мы не рассказали о другом, не менее важном событии — открытии галереи для широкой публики.
Интересно ведь, как все это произошло и чем этот год был памятен для Павла Михайловича. Впрочем, все в наших руках. Давайте расскажем и об этом.
Но с чего начнем?
А начнем с разговора, случившегося в начале 1872 года между Павлом Третьяковым и его другом — купцом Тимофеем Ефимовичем Жегиным...
— А я тебе скажу, дорогой Павел Михайлович, — говорил Жегин, — вытеснят тебя картины из дому, и станешь жить ты на улице. Вытеснят, вытеснят, помяни мое слово. И принять ты меня в доме не сможешь. Будем чаи гонять в садике, на свежем воздухе.
И оба рассмеялись.
В замечании Тимофея Ефимовича была доля истины. Наступала пора, когда Третьякову развешивать картины становилось все труднее из-за нехватки места. Картины теснились в комнатах дома Третьяковых, уступая место вновь приобретенным.
Поддержал купца Жегина и зять Павла Михайловича — Александр Степанович Каминский:
— Знаешь, Паша, давно тебе повторяю: либо не покупай картин, либо строй галерею. Места, ты знаешь, в саду хватит.
— Да, да, Александр Степанович, и я говорю: тесно, ужасно тесно, — соглашался Павел Михайлович. — Ведь у меня внизу и вершка свободного нет. Не только вешать, даже поставить картины некуда.
Весной того же года дети Третьякова, поглядывая в окно, могли все чаще видеть папеньку и Александра Степановича Каминского, разгуливающих по саду со складными саженями. Они останавливались, размахивали руками, о чем-то спорили. Папенька то и дело потирал платком нос. Было ясно: взрослыми что-то затевается.
Каминский убедил Павла Михайловича начать постройку галереи. Оба решили выделить под нее часть сада. Александр Степанович приступил к составлению сметы, и в августе она была готова.
Летом Третьяковы жили на даче в Кунцеве. Кроме Павла Михайловича, ежедневно приезжавшего в Москву, никто из его родных не видел, как шло строительство здания галереи. Оно должно было быть двухэтажным и примыкать к южной стене дома, окна которой теперь срочно переделывались в двери.
При закладке здания отслужили молебен. Служил духовник Павла Михайловича — настоятель храма Николы в Толмачах отец Василий (Нечаев). С ним пришел отец диакон, дьячки толмачевской церкви. Угол канавки, куда был положен первый кирпич, окропили святой водой и сюда же воткнули длинный деревянный шест с крестом.
В сентябре уже выросли стены.
Той же осенью Павел Михайлович с женой уехали на две недели в Крым.
В Крым Третьяков направлялся не случайно. Он желал навестить находящегося в Ялте на излечении Ф.А. Васильева, одного из самых ярких русских художников, увы, ушедшего из жизни так рано — в 23 года.
Чтобы лучше понять Третьякова, давайте немного расскажем о нем и об отношениях, установившихся между купцом-собирателем и художником Васильевым. Павел Михайлович думал ведь не только о строительстве галереи. Его не менее интересовала судьба художников — авторов приобретаемых им работ.
Картина "Оттепель", купленная у Васильева годом ранее, и картина "Мокрый луг", приобретенная в год строительства галереи, были одними из любимых у Павла Михайловича.
Знаете, едва из Ялты прибыла последняя работа Васильева "Мокрый луг", Крамской, потрясенный ею, поставил картину рядом с шишкинским "Сосновым бором" и едва ли не час рассматривал их. Позвал писателя Григоровича и Павла Михайловича Третьякова порадоваться за художника.
"Григорович, — писал Крамской, — ничего более не говорил, как:
— Ах, какой Шишкин! Ах, какой Васильев! Ах, какой Васильев! Ах, какой Шишкин! Две первые премии, да, первые премии, две первые премии!"
Картины были присланы для конкурса в Общество поощрения художников. Шишкин получил первую премию, Васильев — вторую. Оба полотна приобрел Павел Михайлович Третьяков.
Все чаще, проснувшись среди ночи, Павел Михайлович направлялся в тот год с зажженной лампой в галерею. За окном полная луна. Тишина. Лишь слышно, как сторож стучит в чугунку на Ордынке.
А Павел Михайлович все смотрит и смотрит на картины.
Какие художники!
Федор Васильев, Алексей Саврасов, Михаил Лебедев...
Еще в 1860 году, в своем первом завещании, 28-летний Павел Михайлович написал: "...для меня, истинно и пламенно любящего живопись, не может быть лучшего желания, как положить начало общественного, всем доступного хранилища изящных искусств, принесущего многим пользу, всем удовольствие".
И теперь, в 1872 году, ему хотелось, чтобы как можно больше русских людей, таких, как купец Свешников, соприкоснулись с прекрасным, познали глубже русскую мысль.
Ему важно было, чтобы и художники имели возможность работать, не думая о хлебе насущном. Он весьма почитал этих тружеников, как мог заботился о них.
Вот почему Павел Михайлович так заволновался, когда из Ялты пришли худые известия о здоровье Федора Васильева. Врачи давали знать, что дни художника сочтены. На выздоровление не было никакой надежды. Всем было тяжело от сознания, что погибает талантливый мальчик.
В мае 1871 года, по дороге в Крым, Федор Александрович заходил к Павлу Михайловичу, осмотрел его собрание. Павел Михайлович снабдил его деньгами.
Сейчас вспомнились слова Репина о Васильеве: "...думается, такую живую, кипучую натуру, при прекрасном сложении имел разве что Пушкин. Звонкий голос, заразительный смех, чарующее остроумие с тонкой до дерзости насмешкой завоевывали всех своим молодым, веселым интересом к жизни: к этому счастливцу всех тянуло, и сам он зорко и быстро схватывал все явления кругом, а люди, появляющиеся на сцене, сей же час становились его клавишами, и он мигом вплетал их в свою житейскую комедию и играл ими".
А Крамской... тот просто был влюблен в него.
— Он учится живописи так, — говорил Крамской Третьякову, — будто живет в другой раз и что ему остается что-то давно забытое только припомнить. Это, я вам скажу, по таланту какой-то сказочный богач, не знающий счета своим сокровищам и безрассудно бросающий их где попало.
Увидев картину Федора Васильева "Оттепель", Крамской признался ему:
— Ваша теперешняя картина меня раздавила окончательно. Я увидел, как надо писать. Как писать не надо — я знал давно.
Чувствовал ли Васильев, что ему не суждено вернуться из Ялты домой?
"Каждую картину я пишу не красками, а потом и кровью, каждая картина, кроме мучений, мне ничего не доставляет", — вырвется у Васильева в одном из писем.
После этих слов понимаешь, почему Третьяков уехал в тот год к Васильеву в Ялту. Он не мог не навестить его в трудную минуту. К бедам других Третьяков относился с глубоким сочувствием.
Прибыв в Ялту, супруги Третьяковы первым делом отправились навестить Васильева на квартиру, которую он снимал.
Васильев только что передал оконченную картину "Горы и море" великому князю Владимиру Александровичу.
— Теперь я с грустью смотрю на начатые картины, видя невозможность их окончить, — говорил Федор Александрович гостям. — Более же всего тяготит то обстоятельство, что не удастся написать на конкурс: а я хотел, задал себе задачу написать наверное, то есть наверное хорошо.
Третьяков просмотрел все его работы: рисунки, эскизы, этюды.
Более других его заинтересовали наброски к картине "В крымских горах".
— Ни от кого и ни от чего не получал я такого святого чувства, такого полного удовлетворения, как от этой холодной природы, — говорил тем временем Васильев. — Да, это правда, и да будет она благословенна, хотя люди и говорят, что ей ни дурного, ни хорошего приписывать нельзя.
Из Крыма, с тяжелым сердцем, Третьяковы направились по делам в Германию. Волнуясь о домашних, отправили в Толмачи телеграмму. Сергей Михайлович Третьяков отвечал успокоительно: "...дети совершенно здоровы... у нас все благополучно. Постройка в Толмачах идет довольно успешно".
Как никогда в тот год Павел Михайлович торопился с возвращением домой. Каминский первым делом повел показывать сделанное. Были определенные сложности с верхним светом в галерее, с рамами в потолках, и надо было срочно решать этот вопрос.
Всю зиму шли штукатурные и отделочные работы. Если что-то не ладилось, Каминский становился молчалив и озабочен. Третьяков начинал подтрунивать над ним. Но стоило делам поправиться, как Александра Степановича было не узнать.
— Паша, а ты знаешь... — начинал он.
— Знаю, знаю, козыряешь, Степаныч. не козыряй!
— Ах, какой ты, право, Паша, — отзывался Каминский и, обращаясь к Вере Николаевне, говорил: — Верочка, скажи Паше, чтоб он меня не обижал, и дай мне твою ручку поцеловать.
Когда на стройке бывало холодно, Третьяков и Каминский шли в дом погреться, где пропускали рюмочку-другую кюммеля с померанцевой пополам.
В марте 1874 года здание галереи было отстроено, и началась развеска картин.
"Заведовал этим папа, — писала в альбом дочерей Вера Николаевна Третьякова. — Я помогала ему советом и передавала человеку Андрею его распоряжения, где какие картины вешать. Помню я, было это на седьмой неделе Великого поста, время спокойное, гостей никого не ждали, почему я вполне посвятила себя галерее и рассматриванию каждой картины в бинокль, потому что имела глаза близорукие. Какое наслаждение испытывали мы, гуляя по галерее, такой великолепной зале, увешанной картинами, несравненно лучше казавшимися нам при хорошем освещении".
Картины были размещены в двух этажах.
Публика, которая начиная с 1874 года получала возможность посещать галерею, не тревожа хозяев, могла видеть размещенные на первом этаже работы художников старшего поколения: Кипренского, Тропинина, Шебуева, Щедрина... На втором этаже — картины современных художников.
"Вы, по всей вероятности, сделали много приобретений по части искусства, — писал художник Риццони из Рима. — Интересно будет видеть размещение картин в галерее, которую я конченную не видел".
Не одному Риццони не терпелось увидеть новые полотна и новую развеску картин. Ведь Павел Михайлович был особенно внимателен к размещению картин в галерее. Он тонко чувствовал искусство, и композиция для него была не пустым звуком.
И этого не могли не почувствовать посетители галереи, первые пришедшие в ее новое здание.
Сам Павел Михайлович приходил в галерею до начала работы в конторе.
"Очень пристально осматривал картину за картиной, зайдет с одной стороны, с другой, отойдет подальше, снова приблизится, и лицо у него сделается довольное, — вспоминал позже смотритель галереи Мудрогель. — Он все замечал: кто идет, сколько времени пробыл в галерее. Случалось, что посетитель войдет в вестибюль, спросит, с каких часов и до каких галерея открыта, и уйдет. Павел Михайлович тотчас пришлет за мной из конторы мальчика:
— Почему сейчас быстро ушел посетитель? Ему не понравилось?
И опишет посетителя: как был одет, в какой шапке, бородатый или безбородый.
Очень ревниво следил за этим".
Иногда ночью Павел Михайлович призывал Мудрогеля и говорил:
— Ты вот эту-то картину повесь к углу ближе.
А утром, чуть свет, зовет опять:
— Нет, повесь ее обратно, лучше будет. Я во сне видел, что она уже висит именно там, и мне понравилось.
Иногда среди ночи со свечой в руках обходил залы и смотрел на термометры. Особенно в зимние дни. Боялся, чтобы картины "не озябли".
Ко всеобщему удивлению, он был нежно привязан к своей галерее — словно к живому существу, чем вызывал особенное уважение. Все остальное, казалось, имело как бы второстепенное значение.
"Пройдешь из переулка наискось двор, войдешь в садовую калитку, на ней прикреплена скромная вывеска с надписью “Картинная галерея”, — вспоминал художник Нерадовский. — От калитки вела дорожка к входу в галерею. Сядешь на скамейку и дожидаешься, когда в дверном замке щелкнет и за стеклом появится Ермилов или Мудрогель. А пока сидишь, видишь — напротив из окна своего кабинета поглядывает Павел Михайлович Третьяков. В будни посетителей мало, пройдешь по залам, а когда доберешься до репинского, то и не уйдешь из него! К каждой картине можно было подойти и смотреть отдельно. Все казалось совершенством, все восхищало... И размещены были картины хорошо".
И как тут не вспомнить признание Ильи Ефимовича Репина, сделанное после посещения галереи: "В галерее Третьякова я был с наслаждением. Она полна глубокого интереса в идеях, руководимых авторами. Нигде, ни в какой другой школе я не был так серьезно поражен мыслью каждого художника. Некоторые пытаются — и очень небезуспешно — показать, как в зеркале, людям людей и действуют сильно. “Неравный брак”, “Гостиный двор” и другие. Положительно можно сказать, что русской школе предстоит огромная будущность. Она производит не много, но глубоко и сильно".
Не забудем, в развитии русской школы живописи есть заслуга, и немалая, Павла Михайловича Третьякова.

Иван Айвазовский

Все, что увидел, запомнил, пережил художник в детстве, образует тот бесценный духовный кладезь, из которого он черпает впечатления в продолжение всей своей жизни.
Иван (Ованес) Константинович Айвазовский родился 17 июля 1817 года в Феодосии, в семье бедного армянского негоцианта. Еще ребенком, как стал помнить себя, он постоянно проводил все свободное время на берегу моря. С инстинктивным, непонятным для других наслаждением по целым часам глядел он на неуловимые валы моря, как они вздымаются, пенятся, сглаживаются, переливаются, вечно изменяясь и вечно оставаясь прекрасными.
Рассказывают, А.И. Казначеев, керченский градоначальник, проезжая однажды по Феодосии, увидел мальчика, чертившего что-то на фонарном столбе. Как блюститель порядка, градоначальник хотел побранить шалуна за порчу краски на столбе, но, подойдя ближе, с удивлением увидел изображенное судно, довольно схожее с тем, что стояло в море недалеко от берега. Это поразило его. Он спросил других мальчишек, потому что Айвазовский — это был он — убежал, чье дитя так рисует, и, получив ответ, сам посетил родителей будущего художника, узнал об ограниченности их средств и принял на себя заботу о развитии дарования в мальчике. Живя в доме градоначальника, И.К. Айвазовский получил первые сведения о науках и, помещенный в гимназию, изучал там французский язык. Ему было тринадцать лет, когда другая благодетельница юного таланта, Нарышкина, видя недостаточность средств к образованию в далеком губернском городе, направила в Москву, к известному художнику Тончи, другу Г.Р. Державина, рисунок Айвазовского. "Этот молодой человек сгорает страстью к живописи и проводит целые дни, чертя эскизы, удивительные по точности рисунка, — писала она. — Нельзя ли на счет казны как-либо поместить его в академию? Примите его под свое покровительство, дорогой Тончи; он похож на Рафаэля и с его же прекрасным выражением в лице. Как знать, может быть, он сделает честь России..."
Тончи, как истинный художник, принял участие в юном таланте. Он представил рисунок Айвазовского государю, пророчески сказав: "этот мальчик-чудо изумит иностранцев".
Государь разрешил определить Айвазовского пансионером Петербургской академии художеств. Судьба юного художника была решена.
В 1837 году за три морских вида и за превосходную картину "Штиль" Айвазовскому присудили Первую золотую медаль и, в порядке исключения, сократили академический курс на два года с условием, что за это время он напишет виды крымских городов. Так появились пейзажи Севастополя, Керчи, Ялты, картины "Лунная ночь", "Буря"...
В Крыму художник познакомился со знаменитыми флотоводцами М.П. Лазаревым, В.А. Корниловым, П.С. Нахимовым, был свидетелем морских учений и смог увидеть в действии военные корабли. Под впечатлением от увиденного написал первое батальное полотно — "Высадка десанта у Субаши".
Работы были выставлены в Академии художеств, и в качестве поощрения Айвазовского отправили в Италию, где трудолюбивого молодого человека заприметили сразу. Ватикан приобрел его картину "Хаос". Требовательный А.А. Иванов отметил его способности в изображении моря, а гравер Ф.И. Иордан утверждал, что Айвазовский — первооткрыватель жанра морской живописи в Риме. Английский маринист Д.Тернер, увидевший в мастерской художника картину "Неаполитанский залив лунной ночью", посвятил Айвазовскому сонет.
В 1843 году с выставкой картин Айвазовский совершает путешествие по Европе. "Рим, Неаполь, Венеция, Париж, Лондон, Амстердам удостоили меня самыми лестными поощрениями", — вспоминал он. Его удостаивают звания академика Академии художеств Амстердама и Санкт-Петербурга.
Возвратившись на родину, художник спешит в Феодосию, где строит дом-мастерскую и пишет главные свои картины, известные во всем мире.
Море сделало его художником. Ему он и отдавал поклон в каждой новой своей картине. Крайние моменты в жизни природы, кажется, особенно занимали Айвазовского. Вспомните его картину "Девятый вал" или знаменитую "Волну". Неистовство стихии и человек, которому суждено испытать это неистовство. Сколь же должен быть мужествен человек, чтобы выдюжить, выдержать такое испытание!
Значителен вклад Айвазовского и в батальную живопись. "Живописец Главного морского штаба" (это звание ему присвоили в 1844 году), он запечатлел эпизоды Севастопольской обороны, неоднократно обращался к подвигам русских моряков, русского флота. Им написаны батальные полотна "Наваринский бой" и "Чесменский бой". "Каждая победа наших войск на суше или на море, — писал художник, — радует меня, как русского в душе, и дает мысль, как художнику, изобразить ее на полотне..."
И русский флот, и все русские люди с благодарностью относятся к художнику за то, что он воспевал бесстрашие и подвиги наших предков.

* * *

Удивительно, о картинах Айвазовского мы знаем много, но о его личной жизни — почти ничего. А между тем в судьбе художника есть страницы, которые трогают своей необычностью.
Глядя на некоторые известные полотна художника, трудно представить, что написаны они человеком, пережившим глубокую личную трагедию.
Впрочем, расскажем по порядку. Айвазовский женился на тридцатом году жизни. В один из приездов в Санкт-Петербург его, уже известного художника, представили весьма знатной даме. У нее были две дочери "на выданье". Дама была вдовой и весьма переживала за их судьбу. Надо ли говорить, с каким вниманием изучала она каждого молодого человека, появляющегося в ее доме. Не миновал ее внимания и Айвазовский, у которого дочери пожелали брать уроки живописи. Через некоторое время вдова стала замечать, что художник дольше обычного задерживается на уроках. Она уже прикидывала, какой из дочерей он отдаст предпочтение. Но все разрешилось самым неожиданным образом: художник посватался к гувернантке — Юлии Яковлевне Гревс. Вскоре они поженились.
Через год у них родилась дочь, за ней еще три. Однако брак художника оказался несчастливым.
Красавица Гревс была женщиной тщеславной. Зная, что государь благоволит мужу, она мечтала о роскошных придворных балах, влиятельных знакомых, богатых приемах в петербургских салонах. Но муж решил навсегда уехать жить в родную Феодосию. Согласиться на это она не захотела. На двенадцатом году супружеской жизни Юлия Яковлевна оставила мужа, забрав с собой всех дочерей. Навещать отца она позволяла им только время от времени.
Друзья несколько раз пытались помирить супругов, но все оказалось тщетным. Юлия Яковлевна принялась клеветать на мужа. Она даже обратилась к государю с просьбой, чтобы он обязал Айвазовского выплачивать ей 300 рублей каждый месяц. При этом умолчала, что супруг в ту пору давал ей много больше. В 1877 году брак был расторгнут.
Судьба оказалась милостива к художнику. Через несколько лет он встретил другую женщину, которая стала его близким другом. Он увидел ее случайно, из экипажа, во время похорон известного в Феодосии купца Саркизова. Увидел и поразился красоте юной вдовы, шедшей вслед за гробом мужа. Через год Анна Никитична Саркизова стала женой Айвазовского. Ему шел 66-й год, но он как юноша был влюблен в жену; он был по-настоящему счастлив с ней. Анна Никитична была моложе супруга почти на сорок лет, но они не замечали разницы в возрасте и образовании. Природный такт, чуткость, душевная теплота отличали эту скромную женщину.
Она преклонялась перед искусством мужа, понимала его, хотя не посещала музеи и не читала книг по живописи. Дом художника ожил. В нем часто собирались друзья, художники, ученики.
Детей у них не было. Красота Анны Никитичны вдохновила Айвазовского не только на создание портрета, который и поныне хранится в художественной галерее. Он даже посвятил ей стихотворение.
Иван Константинович скончался внезапно, ночью, от кровоизлияния в мозг. На мольберте осталась незаконченной картина "Взрыв корабля", начатая накануне. Похоронен он был с воинскими почестями, местный гарнизон возложил на его гроб  адмиральскую шпагу. На могильном надгробии высекли надпись на армянском языке: "Рожденный смертным, оставил по себе бессмертную память".
На похоронах Анна Никитична распорядилась разделить склеп на две части, вторую предназначив для себя.
После смерти мужа Анна Никитична в знак траура перестала выходить из дома. В течение двадцати пяти лет она ни разу не оставила своей квартиры, расположенной в том флигеле галереи, где находится ныне Краеведческий музей.
Так она пережила Первую мировую войну. Революция, Гражданская война, голод и разруха не могли заставить выйти из дома эту добровольную затворницу.
С 1917 по 1920 год власть в городе менялась трижды, и в 1920 году Крым был освобожден окончательно. В 1921 году галерею национализировали и через год открыли для посетителей. Анна Никитична не была на открытии. Она продолжала жить замкнуто и нелюдимо. Лишь каждый вечер ходила к морю и сидела на скамье, которую феодосийцы вскоре начали называть "скамьей Анны Никитичны Айвазовской".

Продолжение следует.