ГОСТЬ
ЮЛИЯ СКОРОДУМОВА
ЮЛИЯ СКОРОДУМОВА
(Россия)
Юлия Скородумова – поэт, член Союза российских писателей, Союза писателей Москвы, закончила филологический факультет МГУ, специалист по русскому языку и литературе. Участник множества театральных, поэтических и музыкальных фестивалей. Стихи публиковались в различных журналах, альманахах и коллективных сборниках, как в России, так и за рубежом, переведены на английский, французский, немецкий и другие языки. Юлия Скородумова – автор непростой. Не декларируя вслух приверженность к какому-нибудь конкретному сегодняшнему «-изму», она умеет сочетать авангардную форму изложения, свободную рифму (или полное ее отсутствие), смелые эксперименты со словом, смысловую «многослойность» строки, требующей от читателя не расслабленного чтения на досуге, а активного интеллектуального соучастия в происходящем, с добротным наследием традиционной поэзии «старой» школы: солидной эрудицией, уважением к слову, умением «разговорить» предметы и представить выпуклый, яркий образ, настойчивым эмоциональным посылом к читателю… Надеемся, что и нашим читателям будет интересно знакомство с этим необычным автором, уверенно ведущим свое поэтическое «соло» в разноголосице современных поэтических течений и стилей. «Никогда не забываю, что по отцу я азербайджанка, хотя родилась и живу в Москве… Мой папа, Мамедов Эльхан Мир-Давуд оглы, родом из Гянджи (Кировобада), но с 1950-х годов учился и работал в Москве, был главным конструктором КБ «ВИНТ», имел множество наград и авторских свидетельств в области изобретения и усовершенствования водометных двигателей. Вся жизнь его проходила в работе и постоянных командировках, он годами не брал отпуск, может, поэтому мне так и не довелось ни разу съездить на историческую родину, в Азербайджан, а так хотелось бы… Но я верю, что мы еще встретимся…» Рады, что сегодня встреча Юлии Скородумовой с родиной ее предков состоится хотя бы отчасти на страницах нашего журнала.
Ворона-феникс
…Плюс вороньё – серая перхоть неба.
Когда бы мы, нежить, не жили –
нежились под таким солнцем,
мы б не горланили наших птенцов, не точили перья,
не ковыряли в дождливой земле иероглифы смерти.
Что нам еще в раскаленном эфире, в теле экрана:
туши пожаров, рост котировок ГидрометЦЕНТОВ…
Пламенны речи, жарены факты, сам БольШОЙ ГУ
руку простер над бараками БАМа, ангелы меркнут.
Что тебе снится, огненный ангел – температура?..
Что тебе снится, крайслер Аврора?.. Краш-тест на рассвете.
Что тебе снится, ворона-феникс?.. Перхоть и пепел.
Хочешь – замри, хочешь – умри,
хочешь – воскресни!..
Детство
При впадении Леты в счастливое детство становится жутко…
Слово хромает за тюремной решеткой
школьной тетрадки. При известной сноровке,
наплевав на моральный кодекс сороки-воровки,
мизинец подмочен в омуте манной кашки.
Стены имеют ушки. Квадрат Степашки
равен сумме квадратов Хрюши и Фили
в нашем двухмерном ежевечернем эфире.
Штаны Пифагора оттянуты на коленках –
поэтому мы получаем двойки.
Вечoр, вытесняя излишнюю жидкость, погружаемся в койки,
смятые в стельку, как молочные пенки.
Пасьянс грядущих уроков в уме раскинув,
молимся: «Боже, пошли нам на завтра ангину!..»
Тогда мы поверим, что Ты, несмотря ни на что, существуешь.
(Ибо правом на труд обязаны мы родству лишь
с хвостатым предком…) Нам учинять молитвы
нельзя, как делить на ноль. И дабы с пути не сбиться,
нельзя исправлять ошибки лезвием бритвы –
мы поголовно привиты от самоубийства.
Каждое третье воскресенье у нас субботник.
Каждый четверг мы постимся, питаясь рыбой.
Мы знаем, как Петр-1 содрал у Европы ботик,
Золушки ножку подняв на дыбы (точнее – на дыбу).
Мы знаем, что Маша плюс Саша равно МЖ
в квадрате лестничной клетки, Чапай не тонет,
Муму счастливей Герасима, поскольку она – уже,
а он еще землю коптит метлою, ревет и стонет,
Днепр широк, у Гоголя длинный ходульный нос,
Ленин с Горьким в Горках играют в «верю-не-верю»...
Холодно. Память скулит, как бездомный пес
подле захлопнутой намертво двери.
Ницца
Она не мама и не папа,
не дядька где, не три колодца,
не хлебная звезда востока,
не где в любое время полночь,
приют убогого чухонца,
не понт, не яблоко большое,
что желтый дьявол насадил,
не гордое Петра творенье,
не умереть, ее увидев,
и не резиновая вроде…
В нее приходят пароходы,
в нее садятся самолеты.
Ее когда-то пионеры
открыли – или, может, даже
салютовали о победе
в борьбе священной, греко-римской.
В ней фрукты обращают в детство,
колбaсы повергают в ересь
иудаиста с исламистом,
и атеист теряет веру
в себя, что тоже, право, славно.
Она не требует поэта
к священной жертве гражданина.
За ритмом блюза, писком устриц
зов родины почти не слышен,
и только редкий сибиряк
внезапно вспомнит, что он мамин…
Что нам до этаких материй,
когда движенья столь тягучи,
когда по той же по Английской,
когда отель «Под черной кожей»,1
где йод смешался с кислородом
и пряным запахом сандалий.
Что нам до злачных наших песен,
когда вокруг такие злаки!..
Что нам до головы повинной,
когда вокруг такие вна!..
Когда вокруг она сама…
Но Ницше в ней сошел с ума.
Нарцисс
Плод бесплотных молитв, возносимых Творцу себя,
я люблю тебя, «Я»!.. Как сорок тысяч братьев не властны…
Мое ребро не болит, не хнычет, не требует ласки.
Я отрываюсь от почвы невзрачных селений и злачных семян,
ликом ныряя в блик.
Я люблю тебя, Я!.. Форму твою и суть.
Зрю в тебя, как пророк в отечество, как в «Алазань» - лоза.
О, как блестяще зарифмованы эти глаза,
какую цезуру являет нос, какие краски несут
эти ланиты, как губы точны и сжаты
в роли финальной черты, как поражает
легкость стопы, рассекающей стихосложные тропы,
словно морскую волну рогоносец Европы.
Пожизненно заключенная в до ужаса внешний фон,
вся эта стройность, отточенность форм,
как спелая роза, мгновенна,
когда ветра ее вдоль по венам
моим продираются, словно я телефон,
словно я телеграф, проводник меж Творцом и его
бессмертною славой. Словно я – ничего...
Я умаляюсь, молясь о Его деснице,
занесенной подобно блесне над моей десной.
Я умиляюсь ничтожности смерти, несовместимой со мной,
той, что являет даже не с минусом единицу,
но с минусом ноль…
Это сознание греет, как на сердце змея.
Моей природе не снесть пустоты (это когда НЕ Я).
Я на коленях пред вечный покой непроточных вод,
не порочащих лик мой в отличье от вод, несущих
волненья изменчивых русел, морщины, ожившие от
ветрености...
О, Творец мой, склеп наш насущный
даждь нам снесть!.. Сей прозрачный призрачный водоем
не введи во иссушение, где мы с Тобой вдвоем
визави созерцаем один и тот же филигранный фасад,
что по образу Образца... И поэтому даждь
вымолвить пред тобою: «Боже, как молод сад!..
Как глубоко отраженье!.. Как страшен дождь!..»
Синематограф
(Российские исторические хроники)
Синематограф мечет титры.
Дрожит камыш в преддверье битвы.
В кустах скрывается рояль,
неровно дышит на дорогу,
чья разбитная колея
кривой усмешкой внемлет Богу…
Ухабы. Хижины. Навоз.
Чета белеющих берез.
Кривая баба с коромыслом
заводит тягостную бредь.
На облучке храпит медведь
(столь эпохален, сколь немыслим) –
немым ответом на вопросы
о гордости великоросслых.
Ряд мизансцен иного мира:
в решетки Северной Пальмиры
вплетен клинок Адмиралтейства,
и месяц в качестве эфеса
лукаво кoсит за кордон.
Кокотки оперного действа,
от коих городской повеса
заходится в эпиталаме.
Ночные клубы, миль пардон...
Игрок уходит в пополаме –
сиречь в пенсне, но без порток,
изящный носовой платок
гордится мокрыми делами…
Сменился кадр, и все смешалось
в огне великия державы.
Кто разберет: где сват, где брат;
где стылый снег, где стольный град.
Лишь дирижабль взмывает ржавый,
да паутину ткёт звонарь...
Аптека, улица, фонарь
спешат к присяге в реваншизме.
Встает Аврора новой жизни,
«бычком» случайным прожжена.
Матросы... Дальше – тишина.
* * *
Моего первого мужа
можно было неплохо слушать.
Несколько хуже – смотреть.
Совсем никуда – танцевать,
зато иногда – как петь!..
Совсем немного было кормить,
несколько больше – стирать.
Случалось просто его иметь,
в гости его ходить,
на всякие там тусовки брать.
Хорошо можно было принять на грудь,
выть его на луну.
Серым козленочком обернуть,
инкрустировать под старину.
Сменить личину, развеять кручину,
почувствовать в себе мужчину.
Теперь его лучше всего рассказать,
вотще языком почесать слегка.
Сподобиться даже его написать,
прочесть со сцены в каком-нибудь ДК…
Но, благо, не думать уже никогда,
как краток пульс, как случаен Стикс.
Не сделать паузу, не скушать «Твикс»,
не вдруг уйти его навсегда.
Не в краску вгонять его внутривенно,
не камнем держать за душой
ни смерти его мгновенной,
ни раны его небольшой.
1 Имеются в виду знаменитая Английская набережная Ниццы и расположенный на ней отель «Негреско».
…Плюс вороньё – серая перхоть неба.
Когда бы мы, нежить, не жили –
нежились под таким солнцем,
мы б не горланили наших птенцов, не точили перья,
не ковыряли в дождливой земле иероглифы смерти.
Что нам еще в раскаленном эфире, в теле экрана:
туши пожаров, рост котировок ГидрометЦЕНТОВ…
Пламенны речи, жарены факты, сам БольШОЙ ГУ
руку простер над бараками БАМа, ангелы меркнут.
Что тебе снится, огненный ангел – температура?..
Что тебе снится, крайслер Аврора?.. Краш-тест на рассвете.
Что тебе снится, ворона-феникс?.. Перхоть и пепел.
Хочешь – замри, хочешь – умри,
хочешь – воскресни!..
Детство
При впадении Леты в счастливое детство становится жутко…
Слово хромает за тюремной решеткой
школьной тетрадки. При известной сноровке,
наплевав на моральный кодекс сороки-воровки,
мизинец подмочен в омуте манной кашки.
Стены имеют ушки. Квадрат Степашки
равен сумме квадратов Хрюши и Фили
в нашем двухмерном ежевечернем эфире.
Штаны Пифагора оттянуты на коленках –
поэтому мы получаем двойки.
Вечoр, вытесняя излишнюю жидкость, погружаемся в койки,
смятые в стельку, как молочные пенки.
Пасьянс грядущих уроков в уме раскинув,
молимся: «Боже, пошли нам на завтра ангину!..»
Тогда мы поверим, что Ты, несмотря ни на что, существуешь.
(Ибо правом на труд обязаны мы родству лишь
с хвостатым предком…) Нам учинять молитвы
нельзя, как делить на ноль. И дабы с пути не сбиться,
нельзя исправлять ошибки лезвием бритвы –
мы поголовно привиты от самоубийства.
Каждое третье воскресенье у нас субботник.
Каждый четверг мы постимся, питаясь рыбой.
Мы знаем, как Петр-1 содрал у Европы ботик,
Золушки ножку подняв на дыбы (точнее – на дыбу).
Мы знаем, что Маша плюс Саша равно МЖ
в квадрате лестничной клетки, Чапай не тонет,
Муму счастливей Герасима, поскольку она – уже,
а он еще землю коптит метлою, ревет и стонет,
Днепр широк, у Гоголя длинный ходульный нос,
Ленин с Горьким в Горках играют в «верю-не-верю»...
Холодно. Память скулит, как бездомный пес
подле захлопнутой намертво двери.
Ницца
Она не мама и не папа,
не дядька где, не три колодца,
не хлебная звезда востока,
не где в любое время полночь,
приют убогого чухонца,
не понт, не яблоко большое,
что желтый дьявол насадил,
не гордое Петра творенье,
не умереть, ее увидев,
и не резиновая вроде…
В нее приходят пароходы,
в нее садятся самолеты.
Ее когда-то пионеры
открыли – или, может, даже
салютовали о победе
в борьбе священной, греко-римской.
В ней фрукты обращают в детство,
колбaсы повергают в ересь
иудаиста с исламистом,
и атеист теряет веру
в себя, что тоже, право, славно.
Она не требует поэта
к священной жертве гражданина.
За ритмом блюза, писком устриц
зов родины почти не слышен,
и только редкий сибиряк
внезапно вспомнит, что он мамин…
Что нам до этаких материй,
когда движенья столь тягучи,
когда по той же по Английской,
когда отель «Под черной кожей»,1
где йод смешался с кислородом
и пряным запахом сандалий.
Что нам до злачных наших песен,
когда вокруг такие злаки!..
Что нам до головы повинной,
когда вокруг такие вна!..
Когда вокруг она сама…
Но Ницше в ней сошел с ума.
Нарцисс
Плод бесплотных молитв, возносимых Творцу себя,
я люблю тебя, «Я»!.. Как сорок тысяч братьев не властны…
Мое ребро не болит, не хнычет, не требует ласки.
Я отрываюсь от почвы невзрачных селений и злачных семян,
ликом ныряя в блик.
Я люблю тебя, Я!.. Форму твою и суть.
Зрю в тебя, как пророк в отечество, как в «Алазань» - лоза.
О, как блестяще зарифмованы эти глаза,
какую цезуру являет нос, какие краски несут
эти ланиты, как губы точны и сжаты
в роли финальной черты, как поражает
легкость стопы, рассекающей стихосложные тропы,
словно морскую волну рогоносец Европы.
Пожизненно заключенная в до ужаса внешний фон,
вся эта стройность, отточенность форм,
как спелая роза, мгновенна,
когда ветра ее вдоль по венам
моим продираются, словно я телефон,
словно я телеграф, проводник меж Творцом и его
бессмертною славой. Словно я – ничего...
Я умаляюсь, молясь о Его деснице,
занесенной подобно блесне над моей десной.
Я умиляюсь ничтожности смерти, несовместимой со мной,
той, что являет даже не с минусом единицу,
но с минусом ноль…
Это сознание греет, как на сердце змея.
Моей природе не снесть пустоты (это когда НЕ Я).
Я на коленях пред вечный покой непроточных вод,
не порочащих лик мой в отличье от вод, несущих
волненья изменчивых русел, морщины, ожившие от
ветрености...
О, Творец мой, склеп наш насущный
даждь нам снесть!.. Сей прозрачный призрачный водоем
не введи во иссушение, где мы с Тобой вдвоем
визави созерцаем один и тот же филигранный фасад,
что по образу Образца... И поэтому даждь
вымолвить пред тобою: «Боже, как молод сад!..
Как глубоко отраженье!.. Как страшен дождь!..»
Синематограф
(Российские исторические хроники)
Синематограф мечет титры.
Дрожит камыш в преддверье битвы.
В кустах скрывается рояль,
неровно дышит на дорогу,
чья разбитная колея
кривой усмешкой внемлет Богу…
Ухабы. Хижины. Навоз.
Чета белеющих берез.
Кривая баба с коромыслом
заводит тягостную бредь.
На облучке храпит медведь
(столь эпохален, сколь немыслим) –
немым ответом на вопросы
о гордости великоросслых.
Ряд мизансцен иного мира:
в решетки Северной Пальмиры
вплетен клинок Адмиралтейства,
и месяц в качестве эфеса
лукаво кoсит за кордон.
Кокотки оперного действа,
от коих городской повеса
заходится в эпиталаме.
Ночные клубы, миль пардон...
Игрок уходит в пополаме –
сиречь в пенсне, но без порток,
изящный носовой платок
гордится мокрыми делами…
Сменился кадр, и все смешалось
в огне великия державы.
Кто разберет: где сват, где брат;
где стылый снег, где стольный град.
Лишь дирижабль взмывает ржавый,
да паутину ткёт звонарь...
Аптека, улица, фонарь
спешат к присяге в реваншизме.
Встает Аврора новой жизни,
«бычком» случайным прожжена.
Матросы... Дальше – тишина.
* * *
Моего первого мужа
можно было неплохо слушать.
Несколько хуже – смотреть.
Совсем никуда – танцевать,
зато иногда – как петь!..
Совсем немного было кормить,
несколько больше – стирать.
Случалось просто его иметь,
в гости его ходить,
на всякие там тусовки брать.
Хорошо можно было принять на грудь,
выть его на луну.
Серым козленочком обернуть,
инкрустировать под старину.
Сменить личину, развеять кручину,
почувствовать в себе мужчину.
Теперь его лучше всего рассказать,
вотще языком почесать слегка.
Сподобиться даже его написать,
прочесть со сцены в каком-нибудь ДК…
Но, благо, не думать уже никогда,
как краток пульс, как случаен Стикс.
Не сделать паузу, не скушать «Твикс»,
не вдруг уйти его навсегда.
Не в краску вгонять его внутривенно,
не камнем держать за душой
ни смерти его мгновенной,
ни раны его небольшой.
1 Имеются в виду знаменитая Английская набережная Ниццы и расположенный на ней отель «Негреско».