2 июля Владимиру Курносенко исполнилось бы 70 лет

Сначала – основные вехи биографии писателя. Родился он в 1947-м году в Челябинске, здесь окончил школу, медицинский институт. Потом работал хирургом. Одновременно писал рассказы, занимался в лит¬объединении, а в 1981 году заочно окончил Литературный институт. В начале 80-х жил в Новосибирске. Тогда в журналах "Сибирские огни", "Литературная учёба" увидели свет рассказы, повесть, очерки, эссе начинающего автора, а в издательствах "Молодая гвардия" и "Современник" – его первые книги. В 1985 году возвратился на родину, работал в Южно-¬Уральском книжном издательстве. В 1994-м переезжает в Псков, где будет завершена многолетняя работа над романом "Евпатий", написаны повести "Этюды в жанре хайбун", "Свете тихий", "Прекрасны лица спящих", "Жена монаха" – их напечатает журнал "Дружба народов".
Последние годы писатель жил уединённо в частном доме на окраине Пскова. Здесь написал цикл рассказов "Не¬остающееся время" и роман "Совлечение бытия", который считал своим итоговым произведением. Эти последние по времени создания тексты, связанные одной темой и опорой на биографию автора, должны были составить дилогию – согласно замыслу прозаика. Его предчувствие своего скорого ухода сбылось (или сказалась интуиция диагноста?): 17 января 2012 года – вскоре после того как в романе была поставлена финальная точка, случился смертельный сердечный приступ…
Писавшие о Курносенко нередко обращали внимание на связь текстов с его медицинской практикой. "Сперва как врач-хирург, затем – как литератор, он понял очень простую, но многим и многим людям недоступную истину: прежде чем сделать операцию больному, надо самому почувствовать боль человеческую. А задача врача и вместе с ним литератора – помочь убавить боль и уменьшить страдания человека", – считал Виктор Астафьев.
Как врач Курносенко не раз близко сталкивался со страданием и смертью, ему приходилось принимать решения, от которых зависели жизни людей. Отсюда безыллюзорность его восприятия мира и природы человека, стремление обрести надёжную духовную опору, отыскать путь к истине, к Богу. А ещё понять, как и почему происходит совлечение с этого пути: "Словно б человек шёл-шёл куда-то, но в дороге не то заплутал в первых же встреченных им трёх соснах, не то попросту забыл, куда идёт…"
Стремление обрести цельность мировосприятия, жажда всеобъемлющей идеи, способной наполнить жизнь бесспорным смыслом – духовная доминанта многих ровесников автора "Совлечения…". Однако его поиск истины, поиск пути к Богу отличался особой напряжённостью, какой-то зашкаливающей бескомпромиссностью, требовательностью к себе и людям.
Своё писательское кредо В. Курносенко сформулировал так: "Удалить бревно из глаза, чтобы расхотелось судить брата своего", неустанно вести "работу различения" истинного от мнимого, "держать надежду" на возможность не подменного, не гордынного, не прелестного существования".
Это лейтмотив всего творчества прозаика, чётко различимый уже в ранних рассказах. Например, в "Побеге", где к молодому врачу на приём мать привела дочку с пустяковыми ранками. Их она воспринимала как проявление чудовищной несправедливости. "Я готовился презирать эту женщину, – признаётся герой, – но я себя поймал. Ведь я-то сам – тоже! Да-да, мир такой. Но для других. А мне подавай справедливость… Ранки болят изнутри, а человечество – снаружи".
В итоговых произведениях В. Курносенко эти мотивы звучат с неослабевающей силой. Важно, что в недавнем Избранном составитель – сестра писателя Нина Литварь, выполняя волю автора, объединила цикл рассказов "Неостающееся время" и заглавный роман именно в дилогию.
Обе её части дополняют, уточняют одна другую и в каком-то смысле полемизируют между собой. Ригоризм, непримиримость, жёсткость инвектив в духе библейских пророков "Совлечения" в "Неостающемся времени" по большей части уступают место теплоте и восхищению людьми, чуткими к истине и стойкими в её отстаивании. А критический взгляд автора здесь чаще направлен на себя.
"Среди нас вот таких и всяких, есть выдержавшие, есть отличившие и отделившие истину от всех её удобных подмен и подделок, не соблазнившиеся, не зарывшие свой талант…" – говорится в рассказе, открывающем цикл. Его героиня – образ практически идеальный…
А вот герой следующего рассказа – одногруппник автора (повествователя) по мединституту Сеня Соргин, "внешне смахивающий на киношного эсэсовца…" А ещё он – "слабоголовый троечник", "чуть не полудаун". К тому же – сын офицера КГБ…
С горем пополам Сеня окончил школу, по счастливому стечению обстоятельств поступил в мединститут, худо-бедно окончил его и стал врачом.
Через некоторое время стали выясняться интересные вещи. Например, что Сеня "до щепетильности честен", причём часто в ущерб себе. Или: "Ни с того, будто, ни с сего… у слабоголового троечника… нежданно-негаданно пробудилось могучее диагностическое чутьё". А также оказалось, что "Сеня был скрыто добр, отзывчив к чужому горю и куда как более обыкновенного человечен".
Автор (он же рассказчик) пытается понять, "что действовало и превращало в "фашисте", в ангеле Фассе (школьная кличка героя. – А.Н.), сыне гэбэшника… Что действовало-то, что превращало? Скорбь?"
В этой мысли рассказчик уверяется окончательно: "Скорбь и любовь… вот что действовало и что, пронизая, переустраивало его, Сенино, ослабевше-сокрушённое сердце! По малости вполовину освобождённый от привяз домашней любви, он волей-неволей перевёл, перенаправил и переориентировал священную энергию сердца(Андрей Платонов. – Примечание и курсив автора. – А.Н.) на возделанье отпущенной судьбой нивы, на рабочий участок свой, на угасающих по обочинам рвущегося к комфорту прогресса одиноких старух ..."Господь посещает наше сердце скорбями, – сказал святой и праведный старец с Маросейки Алексей Мечёв, – чтобы раскрыть нам сердца других людей..."
А откуда скорбь? Дело в том, что Сеня тяжело пережил развод с женой после восьми лет брака и расставание с сыном. Один из результатов – инфаркт. "Удар для Сени, – читаем далее, – был нокаутирующий, смертельный и, как мне представляется нынче, на склоне лет, единственно спасительный для его заблудшей души".
Показательно также признание автора, касающееся Сени времён давней поездки студентов "на картошку": "…В одном из первых моих "рассказов" он, что греха таить, под другою фамилией давит сапожищем какую-то там деревенскую лягушку… В действительности-то, по правде, этого, конечно, не было. Однако же выбор Сени для подобного садистского поступка симптоматичен – я, получалось, сам был под впечатлением "киношного" Сениного типажа, глядел на него через бревно (! – А.Н.) и судил по одёжке".
В ранних рассказах Курносенко мне не удалось отыскать "какую-то там (? – А.Н.) деревенскую (? – А.Н.) лягушку". Зато удалось обнаружить "сапожище", которым некий Юрка Дорогов (вот оно: "под другою фамилией") наступает на полевого мышонка. Этот картофелеуборочный эпизод из отличного рассказа "Савок". Его писатель включал во все свои сборники, выходившие в 80-е годы... И вдруг однажды этот рассказ превратился в "рассказ". Изменение отношения автора к своему творению выразилось не только в пренебрежительных кавычках и прекращении переизданий, но и в нежелании даже заглянуть в текст, чтобы уточнить, какой именно представитель фауны стал жертвой сапожища…
Дело, думается, в том, что отношение В. Курносенко к литературе с годами заметно изменилось. В "Совлечении бытия" он язвительно именует её "мадам де Литератюр", которая "ещё и знахарка-колдунья, нашёптами своими заговаривающая боль жизни, и потому она чаще ищет всё-таки не истины, а прельщения (лести-лжи), что она и вообще, быть может, грех, поскольку тогда не во спасение человеку…"
По моему же скромному разумению, дело не только в роде занятий (за исключением, конечно, откровенного криминала), но и в самих людях. Сначала возьмём предмет близкий автору – медицину. Кажется, что представители этой профессии призваны быть воплощением гуманизма, благородства, ответственности. Но приложимы ли эти качества к врачу, герою-повествователю из того же рассказа "Савок"? Отнюдь… Отметим, что автор настороженно относится и к той сфере деятельности, с которой связан отец Сени. "Люди его профессии", – говорится в рассказе, – умеют быть невидимыми, ускользать "от лишне-ненужных запоминаний"…
Но вернёмся к изящной словесности. Недовольство писателя тем, чем он занимается, может стать стимулом поиска новых художественных возможностей, преодоления закостеневших представлений, преодоления, если угодно, самой литературы. Вернее, тех её правил, норм, критериев, которые становятся преградой между художником и жизнью.
Стремление к преодолению привычных норм заметно и в стиле произведений, вошедших в сборник. В том числе – к преодолению гладкописи. Характерная деталь – авторская ссылка на Андрея Платонова в приведённой выше цитате о скорби героя. Это ориентир для В. Курносенко (и некоторых других прозаиков его поколения). Отсюда "косноязычие", нарушение лексических норм, причудливость смысловых связей (помните "какую-то там деревенскую лягушку"?), употребление устаревших слов и т.д. Всё это работает на обогащение смысловой и эмоциональной палитры текста.
Совлечение с пути, ведущего к обретению надёжной духовной опоры, – пути к Богу В. Курносенко воспринимает как явление всеобщее, глобальное. Роман изобилует подобными примерами. Но, на мой взгляд, наибольшего эмоцио¬нального воздействия писатель достигает в рассказах, где остриё анализа направляет не на других, а насебя.
На первый взгляд странным кажется запоздалое желание автора покаяться в своей вине перед Сеней. Причём покаяться публично, что труднее, стыднее и больнее. Подобно посыпанию раны солью. Но зачем? То, что автор несправедливо бросил тень на конкретного человека, вряд ли придёт читателю в голову, тем более что это уже литературный герой. Не человек, а его образ, да ещё под дважды вымышленными именами. Так что покаяние это скорее символическое – демонстративное вынимание бревна из собственного глаза. Этот процесс происходит не без внутреннего сопротивления: так повествователь вынужден признать, что честен Сеня "как раз в папу", но не разрешает себе забыть, в каком ведомстве этот папа служит. А оказавшись с ним в больнице у постели его сына и своего одногруппника, получившего "второй и опять обширнейший трансмуральный инфаркт", автор видит: "От неподъёмного горя в нём ослабело извечное их гэбистское напряжение, и он, отец Сени, снова стал видимым".
Нельзя не почувствовать здесь беспощадной строгости к себе и стремления понять другого – той напряжённой духовной работы, что дарует способность яснее и глубже видеть суть вещей.