Именно мелочи создают историю, эпоху, литературу

Современную литературу принято ругать. Дескать, авторы ищут выход из Матрицы собственного сознания, рождающего параллельные миры, и совсем мало пишут о реальной жизни. Ну, или пишут, но это какая-то выдуманная, не "живая" жизнь, потому что тогда о ней никто читать не будет, бесплатно увидев в окне троллейбуса. На самом деле всё немного не так. Точнее, совсем не так, и выход пытаются нащупать вручную во всех жанровых лабиринтах – от реализма до постмодернизма – и так, наверное, будет всегда. Пока не выключат свет и целое поколение, ушедшее с головой в компьютер и доверившее Сети свои тексты, не исчезнет с последним взмахом рубильника из истории литературы.

Впрочем, отключение всех "электронных" свобод в данном случае ни при чём, и мы ведём речь о современной литературе, дошедшей до книжных изданий, а уж их век более-менее долог, если не наступит время, описанное в новом романе Сорокина "Манарага", когда на раритетах (да и просто на макулатуре) люди будущего жарят шашлык.
В принципе реалисты уже писали об этой эпохе, имя которой – то ли невежество, то ли хамство, но правило мыть руки перед едой ещё никто не отменял, а вот отпечатки жирных пальцев на засаленных страницах "Острова сокровищ" мало отличаются от потёртой обложки "Гарри Поттера".
Итак, что же такого нового принесли писатели в литературу в эпоху, когда книгу открывают реже, чем жмут на экран гаджетов.
Ещё недавно эту самую литературу старались или "остранить", по Шкловскому, или вообще отстранить от управления массами, но она, несмотря ни на что, привычно вписывается в существующую реальность. Именно в реальность, поскольку в действительности-то у неё всего четыре сюжета, как и во все времена.
Опять-таки, не так давно у нас было сплошное "остранение" – авторы в упор не видели жизнь вокруг себя, существуя словно в "Хрустальном мире" Пелевина – затуманенной вселенной дорогих уму, но не сердцу рефлексий. Неудивительно, что многие самоустранились, ушли в публицистическую специфику, назвались новыми реалистами, их книги действительно свежи, и даже неподъёмные, казалось бы, темы не пугают авторов. Например, Роман Сенчин – это же Белов и Распутин в одном лице! Вот, казалось бы, с чего молодому писателю бодаться с дубом. Но Сенчин идёт по дороге своих кумиров-предшественников... Желаем ему дойти. Это всяко лучше, чем писать о вампирах и прогулках в будущее.
Кстати, это самое будущее – даже в "прогулочном" жанре альтернативной истории – всё равно завязано на советском прошлом. И авторы здесь работают, пускай и не такие известные. Но вот говорят же, что кинематографисты Голливуда наловчились снимать боевики категории "Б", становящиеся блокбастерами, в частности, из-за харизмы актёров вроде Киану Ривза в тривиальном "Джоне Уике", так почему бы литературе не пойти тем же экстенсивным путём? Герой из будущего в гостях у Сталина в "Рокировке" Андрея Земляного и Бориса Орлова – это, конечно же, "наш" Джейкоб Эллинг из "11/22/63" Стивена Кинга. Но этот герой уже стал родным, как и целая серия детских персонажей вроде Тани Гроттер – "нашего ответа" известной франшизе. Здесь же – "Город Брежнев" Шамиля Идиатуллина, "Битлз In the USSR, или Иное небо" Алексея Большанина и Юрия Буркина и "Тюратам" Ирины Саморуковой. А что дальше, спросите вы. Кем стал герой романа, представленного как "ракетно-фантастический триллер" и "позитивная антиутопия на тему старых добрых времён, которые неожиданно вернулись в одну отдельно взятую, закрытую "здешнюю" губернию"? Какие шашни крутили остальные сальные герои романа Саморуковой вроде Пети и Амира? Почему, сбежав из сладкой ойкумены, все харчевались исключительно капустой, избегая мяса? Если честно, то неважно, поскольку всё это уже было в кино и книжки на подобную "бывшую" тему – от Дмитрия Иванова ("Где ночуют боги") и Романа Сенчина ("Нубук") до Михаила Елизарова ("Мультики") и Александра Снегирёва ("Вера") – мало кто читает без "кинематографической" подсказки.
Мы специально говорим о "незначительных" вроде бы текстах, поскольку о мейнстриме всё равно напишут, а эти, во-первых, не такие уж незначительные, и мелочи, как правило, создают историю, эпоху, литературу, в конце концов. Кстати, это вовсе уж отдельная тема в литературе – недалёкое ретро, своеобразный калейдоскоп попыток разобраться в прошлом, иногда, впрочем, одной лишь мозаикой образов и оставшаяся в премиальном фонде десятилетия – словно "Калейдоскоп. Расходные материалы" Сергея Кузнецова и даже "Лестница Якова" Улицкой. В первом – нарезка сценок из советского прошлого, второй роман охватывает более широкий период нашей жизни, но по-настоящему ведь автор в ней не жила, это работа с документом эпохи, а не с его "живой" опять-таки биографией. А вот новый роман Юрия Полякова "Любовь в эпоху перемен" – это совсем другое, постмодернизма с перехваченными потомками письмами в Лету здесь никакого, и автор верен традициям критического реализма. У Полякова ведь всегда так, пускай даже речь об одной, по сути, теме перестройки, которая не даёт покоя автору, поскольку по-хорошему ведь никто на самом деле так жёстко, ёмко и откровенно с ней не разобрался. Здесь не лелеют прошлое и место сатире всегда найдётся, даже если перед нами любовная история – с эротикой, острым словцом, необычными ситуациями: она лишь контекст, а сам текст зовёт в более "райские" кущи перестроечного бытия. Он вспомнил: однажды, после закрытой распродажи, устроенной в ГУМе для членов Союза журналистов, сразу три сотрудника пришли в редакцию в одинаковых клетчатых пиджаках. "Чисто приютские!" – сказала бы бабушка Марфуша. Словом, в этой прозе было бы о чём поговорить Салтыкову-Щедрину с Василием Аксёновым, и хмурые потёмкинские деревни сомкнули бы свои нестройные ряды вокруг футуристического острова Крым.
И если уж речь зашла о возвращении реалистической линейки в коллекцию сегодняшних текстов, то это, как и в случае с романом Полякова, жёсткий реализм. И даже "кинематографического", как у Ивана Охлобыстина и Анны Козловой, извода. У первого – это утопия на тему покорения Сибири, у второй – взросление подростка в тоталитарном аду взрослых.
Упомянув пути выхода из жанровой Матрицы, отметим, что даже в реалистическом цеху новейшей прозы есть книжки, которые выворачивают наизнанку жизнь самого автора. Например, "Сломанная кукла" Елизаветы Александровой-Зориной – история о том, как даже успешная столичная штучка может опуститься за считаные дни до уровня бомжа. Или, например, гораздо сложнее структурированная вещь, откровенный авангард – роман "Пэчворк" Инги Кузнецовой. В данном случае это и связь с традицией, поскольку стиль автора неуловимо напоминает перестроечную прозу Валерии Нарбиковой и эксперименты Юлии Кисиной, и безусловная новизна исполнения. Аналоги такого рода письма стоит искать и в поэтике футуристов, и в стилистике битников. У Кузнецовой иначе, её "Пэчворк" – это шизоидный тип письма, с раздвоением личности (и даже не автора и героя), темой мазохизма и городского насилия (девушку-редактора преследуют явные тени-убийцы Венички в поэме "Москва–Петушки"). Современная проза, кажется, склонна идти именно таким, "оппортунистическим" путём – не вглубь России, а во "внутреннюю Монголию" российских смыслов, формирующих новое мышление. Какое оно у "авангардистов"? В упомянутом "Пэчворке" Кузнецовой – наиболее, пожалуй, знаковом экспериментальном арт-романе последнего времени – это, безусловно, всё то же освобождённое подсознание. Но не сюрреалистического толка, а вроде потайной дверцы в параллельные миры – за ней не прекрасный театр для Буратино, а новая и сложная жизнь без штампов и стереотипов. "Нерв и новая оптика – вот что имеет решающее значение в литературе, – сообщает автор "Пэчворка". – Материал, детали, средства, оркестровка – это уже во вторых строках".
Не на первом месте, собственно, литература и в "Сидеть и смотреть" Дмитрия Данилова, тоже поэта, переведшего в регистр прозы романтику дальних дорог. Его книга – это стенограмма наблюдений автора, восседающего на случившихся по пути скамейках Мадрида, Берлина, Вены, Афин, Тель--Авива, Хайфы и совсем немного – Москвы, Брянска и Великого Новгорода. Как бы там ни было, но эксперимент Данилова – просто "сидеть и смотреть", как проехал грузовик и сколько прошло девушек – будучи воспроизведён в книге, неожиданно настраивает на определённый тип восприятия, когда не вполглаза, а действительно – втягиваешься. И аннотация зря утверждает, что это не рассказы, поскольку тексты иногда действительно напоминают Хармса. Иногда кажется, что из них можно составить целую повесть, дописав его "Старуху". "На скамейку села пожилая дама в чёрном и закурила". "Мимо идёт толстый человек и на ходу читает текст, напечатанный на газетной бумаге". "Две маленьких собачки на поводках вдруг страшно расшумелись и разругались". И что это не роман – тоже зря, поскольку записи, выстраиваясь в сюжетный ряд, напоминают "Невесту" Рагозина.
А ведь есть ещё в нынешней литературе не авангард, а обычные книжки, о которых продолжаешь думать. То есть вроде бы не бестселлеры, перечитывать их вряд ли будешь, плотный текст уже в голову загружен – а вот именно что передумывать заново – сюжет и прочую стилистику – это обязательно. Собственно, орнаментальная проза и должна быть такой, как у Каверина, Паустовского, – "Невеста" Дмитрия Рагозина или великолепный "Логопед" Валерия Вотрина. Тут уж антиутопия времён постапокалипсиса, и это, конечно, не бодрые метростроевцы будущего, удельные князья станций и веток, как в "Метро 2033" Дмитрия Глуховского, а продукты гуманитарной катастрофы, как у Толстой в "Кыси", если помните, или в "Библиотекаре" Елизарова. Так, сказ в романе Вотрина, искусно синкопированном грустной действительностью, чуть ли не былинный, выговор порой напевный, что отсылает по нынешним временам бренд-узнавания, конечно же, к упомянутой Толстой. Чего-то там замкнулось, если помните, в головах её героев после ядерных катаклизмов, вот и перешло население на старорусскую певучесть и прочий воляпюк. Этак добротно, чинно, с расстановкой гуторят и в "Логопеде", но все сплошь людишки из бывших – в отличие от государственных толмачей воли государевой насчёт произношения словес современных, которые ратуют за правильную речь. "Приходилось и председательствовать, и участвовать, и слушать, и постановлять, – течёт неспешно жизнь главного героя. – Но забота жены его согревала. От её пышных, исходящих паром оладий в нём проходил разлад, наступал мир в душе".
На контрасте с домашними заготовками "постапокалипсической" прозы есть ещё не менее "живые", вернее, возрождённые имена – классические, ядреные, это вам не мальчики-мажоры, они жизнь видели, их проза вплавлена в неё, как в почтовый сургуч, и даты никак не перепутать. С приветом из метафизического прошлого пишут авторы серии "Уроки русского" (созданной Олегом Зоберном), одна из последних книг которой – "Джу-джу" Олега Разумовского. С одной стороны, жёсткое чтиво о Смоленске советского времени, а с другой – ведь чем заманивает автор? Простыми житейскими ценностями, которые не обязательно заканчиваются постмодернистской кодой разрушения, как у Сорокина. "Тёплой плиткой, раскалённой докрасна. Приятным запахом отварной картошки. Фильмом военным по телику. Простым столиком, на котором вечно консервы в томате, два дежурных стакана и бутылка портвейна". Правда ведь хорошо? Не то чтобы в рассказах с названиями "Мрак", "Психоз" и "Чума" нет чего-то оригинального, просто подобная стилистика – это оригинальность второй свежести и двойной очистки, восходящая к русской литературной классике, и "новые реалисты" вроде упомянутого Романа Сенчина, при этом – лишь благодарные потомки, хоть и не хотят в верить в такое "счастье.
А ведь есть ещё "государственность" в литературе – от детективного Акунина до серьёзной и даже "ответственной" прозы Захара Прилепина последнего времени, а за ним уж поспевает Александр Снегирёв. Оказывается, нужна и государственность, и новая наивность, если так можно назвать ревизию детских ценностей, как, например, в случае с необычной книжкой "Ленин. Пантократор солнечных пылинок" Льва Данилкина. Здесь ведь прошлое живёт ещё на более высоком "государственном" уровне, ассоциируясь с добрым детством, и даже сборник рассказов "Советская Атлантида" называется, вот она и всплывает время от времени в современной прозе. То "Терешкова летит на Марс" Игоря Савельева, то "Последняя любовь Гагарина" Дмитрия Бавильского, а то и вовсе упомянутый "Ленин" у Льва Данилкина.
О предыдущей генерации хитрых менеджеров мы знаем из романов Сергея Минаева вроде "Духless" и "Р.А.Б.", её представители поднимали средний и крупный бизнес, пробовали всевозможные наркотики и занимались распилом бюджетов. То есть налаживали офисную жизнь, внося её в жанрово-стилистический реестр современной литературы. Налаживали, чтобы после окончательного успеха в жизни и судьбе понять, что хорошо жить всё-таки даже не на Рублёвке, а вообще не в России. Они ещё читали Пелевина и слушали Гребенщикова, и если уходили в параллельную реальность, то под песни Morrissey, а не свистопляску группы "Серебро", и как минимум в буддизм. Следующее же поколение, родившееся в 80-х, о котором, собственно, в романе Савельева "Терешкова летит на Марс", вроде бы должно быть менее упадочным и депрессивным. Ведь инфантильные герои Мураками здесь больше не живут и весёлые продавцы воздуха из книжек Бегбедера не котируются, поскольку вся "литература" давно уже слилась в социальные сети. Так, по крайней мере, принято считать, используя схему базиса и надстройки, мол, депрессия изжита предыдущим поколением, а нынче время пожинать плоды либерального прогресса.
Нет, в современной прозе о жизни, как правило, рассказывается смешно, интересно и увлекательно. Особенно для тех, кто журналы "Афиша", "Interview" и "Furfur" не читает. Просто корни и традиции у всех разные, но в данном случае они совпадают с единым национальным продуктом по имени Виктор Пелевин, и уж после расфасовываются в комплекты для бедных с названием "Духless" на упаковке. Ведь на самом деле уже изменял нашу реальность, продавал концепции, Родину и заодно картинку на экране блестящий Вавилен Татарский, копирайтер из "Generation П" упомянутого автора-продукта. И, наверное, с ним надо сравнивать, скажем, Антона Рампо из романа "Где ночуют боги" Дмитрия Иванова. Он ведь тоже в лихие 90-е умел под заказ изменять реальность прямо на экране, как у Пелевина, заштриховывая руку полевого командира, если тот держал в ней не гранату, а пачку сигарет, тем более не такого как надо, не заплатившего за рекламу бренда.
И всё бы было хорошо и весело, если бы не новая русская готика, придуманная в издательстве "Эксмо" – серия, в которой уже вышли мрачные "Сумеречные рассказы" Бориса Лего, получившего премию НОС, и "Хранитель детских и собачьих душ" Владимира Демичева. Там правит бал сатанизм, и пионерские страшилки родом из лагерного детства – любимый формат разговора упомянутых авторов. Да и мало ли в сегодняшней литературе всяческого либерализма, вызова, фронды? Саша Филипенко, например, напропалую троллит власть в "Травле", а Игорь Савельев, наоборот, верит ей, надеется на лучшее – опять-таки не для себя, для будущего. Помните, как у него в романе "Терешкова летит на Марс"? Чтобы вспомнить о главном в этом произведении, о жизни двадцатилетних метеоритов, нужно вернуться к первой фразе, в которой "Путин замолчал". "Пару секунд он ещё гипнотизировал камеру; снег красиво ложился на чёрное номенклатурное пальто; выхваченный кусок Кремля – стены, ели – был до того залит белейшим светом фонарей, что, казалось, будто он готовился принимать инопланетные корабли". Примет ли? Не отстранит?