Федор Михайлович Достоевский (1821–1881) создал целую художественную вселенную, в центре которой идеальный образ Христа: "Христос был вековечный, от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек"[1]. Творческое наследие писателя-пророка, непревзойденного по глубине духовных проникновений, особенно благодатно для духовно-нравственного формирования человеческой личности.
Основой педагогической доктрины писателя явилась религиозная идея о людях как чадах Отца Небесного; о человеке как венце творения, созданного по образу и подобию Божию; об уникальности и неповторимой ценности каждой человеческой личности. О своем первенце — дочери Соне — Достоевский писал ее крестному отцу А.Н. Майкову в мае 1868 года: "Это маленькое трехмесячное создание, такое бедное, такое крошечное — для меня было уже и лицо, и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать. Она не плакала и не морщилась, когда я ее целовал; она останавливалась плакать, когда я подходил"[2]. После смерти его "первого дитяти" в младенческом возрасте горе писателя было безутешным: "И вот теперь мне говорят в утешение, что у меня еще будут дети. А Соня где? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтоб она была жива?" (15, 370–371).
В очерке "Фантастическая речь председателя суда" (1877) читаем: "...у ребенка, даже у самого малого, есть тоже и уже сформировавшееся человеческое достоинство" (14, 222). Не случайно известный адвокат А.Ф. Кони отметил о Достоевском: "На широком поприще творческой деятельности он делал то же, к чему стремимся мы в нашей узкой, специальной сфере. Он стоял всегда за нарушенное, за попранное право, ибо стоял за личность человека, за его достоинство, которые находят себе выражение в этом праве"[3].
Защита достоинства и ценности человеческой личности — основной пафос произведений писателя. Его новаторство заключается в том, что "маленькие люди" (в современном словоупотреблении — "простые люди") изображены не только в социальной ипостаси. Изнутри показано их самосознание, требующее признания ценности каждого человека как Божьего создания ("Бедные люди", "Записки из Мертвого дома", "Униженные и оскорбленные", "Записки из подполья", "Преступление и наказание", "Подросток" и др.). Человеку необходимо, чтобы он был признан именно как человек, как неповторимая личность. Это одна из основных его нематериальных потребностей.
Если обратиться к этимологии слова достоинство, можно глубже уяснить его сущность. Корень находим в древнерусском слове достой. В Словаре живого великорусского языка В.И. Даля дается следующее толкование: "Достой — приличие, приличность, сообразность; чего стоит человек или дело, по достоинству своему"[4]. Это исконно русское слово достой — корневая основа фамилии Достоевский.
"Главная педагогия — родительский дом", — был убежден писатель. Здоровые духовно-нравственные основания, заложенные в семье, подкрепляют и делают более плодотворным дальнейший процесс обучения и образования: "...нанять учителя для преподавания детям наук не значит, конечно, сдать ему детей так сказать, с плеч долой, чтоб отвязаться от них и чтоб они больше уж вас не беспокоили. Наука наукой, а отец перед детьми всегда должен быть как бы добрым, наглядным примером всего того нравственного вывода, который умы и сердца их могут почерпнуть из науки. Сердечная, всегда наглядная для них забота ваша о них, любовь ваша к ним согрели бы как теплым лучом всё посеянное в их душах, и плод вышел бы, конечно, обильный и добрый" (14, 223).
"Искра Божья" — первостепенное, что выделяет человека среди других существ. В то же время "сделаться человеком нельзя разом, а надо выделаться в человека". Писатель справедливо полагал, что для становления личности одного разума, образованности недостаточно, поскольку "образованный человек — не всегда человек честный и что наука еще не гарантирует в человеке доблести". Более того — "образование уживается иногда с таким варварством, с таким цинизмом, что вам мерзит" (3, 439), — утверждал Достоевский в "Записках из Мертвого дома"(1862).
Родителям, наставникам, учителям — всем тем, кому доверено воспитание юных душ, необходимо постоянно заботиться о самовоспитании и самодисциплине: "Всякий ревностный и разумный отец знает, например, сколь важно воздерживаться перед детьми своими в обыденной семейной жизни от известной, так сказать, халатности семейных отношений, от известной распущенности их и разнузданности, воздерживать себя от дурных безобразных привычек, а главное — от невнимания и пренебрежения к детскому их мнению о вас самих, к неприятному, безобразному и комическому впечатлению, которое может зародиться в них столь часто при созерцании нашей бесшабашности в семейном быту. Верите ли вы, что ревностный отец даже должен иногда совсем перевоспитать себя для детей своих" (14, 225).
Достоевский учил уважительному отношению к ребенку, говорил о благотворном взаимовлиянии детей и взрослых: "Мы не должны превозноситься над детьми, мы их хуже. И если мы учим их чему-нибудь, чтобы сделать их лучше, то и они нас делают лучше нашим соприкосновением с ними. Они очеловечивают душу нашу".
В серии очерков из "Дневника писателя", который строится в форме свободного разговора, непосредственного общения с читателями, Достоевский проводит своего рода "родительское собрание", выступает как руководитель своеобразного "педагогического совета". Он предостерегает родителей от лености, равнодушия, "ленивой отвычки" от "исполнения такой первейшей естественной и высшей гражданской обязанности, как воспитание собственных детей для них много надо сделать, много потрудиться, а стало быть, много им пожертвовать из собственного отъединения и покоя" (14, 221–222). Процесс воспитания, с точки зрения Достоевского, — это непрестанный самоотверженный труд: "...воспитание детей есть труд и долг, для иных родителей сладкий, несмотря на гнетущие даже заботы, на слабость средств, на бедность даже, для других же, и даже для очень многих достаточных родителей, — это самый гнетущий труд и самый тяжелый долг. Вот почему и стремятся они откупиться от него деньгами, если есть деньги" (14, 223).
Отцам семейства, которые утверждают, что сделали "для детей своих всё" (14, 222), а на деле "лишь откупились от долга и от обязанности родительской деньгами, а думали, что уже всё совершили" (14, 223), Достоевский напоминает, что "маленькие детские души требуют беспрерывного и неустанного соприкосновения с вашими родительскими душами, требуют, чтоб вы были для них, так сказать, всегда духовно на горе, как предмет любви, великого нелицемерного уважения и прекрасного подражания" (14, 223). Писатель призывает накапливать Божие — "копить любовь", а не кесарево — деньги.
Анализируя проблемы и трудности семейного воспитания, он уделяет особое внимание вопросу о наказаниях. Достоевский объясняет их применение небрежением "слабых, ленивых, но нетерпеливых отцов", которые, если деньги не помогают, "прибегают обыкновенно к строгости, к жестокости, к истязанию, к розге", которая "есть продукт лени родительской, неизбежный результат этой лени": "Не разъясню, а прикажу, не внушу, а заставлю" (14, 222–223).
Последствия подобных "методов воздействия" губительны для ребенка физически и духовно: "Каков же результат выходит? Ребенок хитрый, скрытный непременно покорится и обманет вас, и розга ваша не исправит, а только развратит его. Ребенка слабого, трусливого и сердцем нежного — вы забьете. Наконец, ребенка доброго, простодушного, с сердцем прямым и открытым — вы сначала измучаете, а потом ожесточите и потеряете его сердце. Трудно, часто очень трудно детскому сердцу отрываться от тех, кого оно любит; но если оно уже оторвется, то в нем зарождается страшный, неестественно ранний цинизм, ожесточение, и извращается чувство справедливости" (14, 224).
Излечить такие психологические травмы крайне сложно. Ранящие душу ребенка воспоминания предстоит "непременно искоренить, непременно пересоздать, надо заглушить их иными, новыми, сильными и святыми впечатлениями" (14, 226).
Писатель призывает оградить детей от домашней тирании: "...веря в крепость нашей семьи, мы не побоимся, если, временами, будут исторгаемы плевелы, и не испугаемся, если будет изобличено и преследуемо даже злоупотребление родительской власти. Святыня воистину святой семьи так крепка, что никогда не пошатнется от этого, а только станет еще святее" (13, 82–83).
Относительно расхожего утверждения о том, что "государство только тогда и крепко, когда оно держится на крепкой семье", Достоевский в очерке "Семья и наши святыни. Заключительное словцо об одной юной школе" (1876) справедливо замечал: "Мы любим святыню семьи, когда она в самом деле свята, а не потому только, что на ней крепко стоит государство" (13, 82).
Требовательное, взыскующее отношение к насущным проблемам "отцов и детей", семьи и общества объясняется истовой позицией Достоевского как христианского писателя, патриота и гражданина: "Я говорю от лица общества, государства, отечества. Вы отцы, они ваши дети, вы современная Россия, они будущая: что же будет с Россией, если русские отцы будут уклоняться от своего гражданского долга и станут искать уединения или, лучше сказать, отъединения, ленивого и цинического, от общества, народа своего и самых первейших к ним обязанностей" (14, 226).
Актуальность этих писательских раздумий не только не снизилась, но еще более возросла в наши дни. Катастрофично современное состояние детской смертности, насилия, жестокого обращения с детьми, вредного, растлевающего влияния на их умы и души. Сегодня так же необходимо признать, как признавал Достоевский: "Тяжело деткам в наш век взрастать, сударь!" (13, 268). В очерке "Земля и дети"(1876) писатель в который раз настойчиво обращается ко всем тем, кому вверено попечение о подрастающем поколении: "Я ведь только и хотел лишь о детках, из-за того вас и обеспокоил. Детки — ведь это будущее, а любишь ведь только будущее, а об настоящем-то кто ж будет беспокоиться. Конечно, не я, и уж наверно не вы. Оттого и детей любишь больше всего" (13, 268).
Христианско-воспитательное учение Достоевского получило многообразное воплощение в письмах, дневниках, заметках, публицистике; наиболее глубокую разработку — в художественном творчестве, во всех без исключения произведениях. Можно утверждать, что творчество писателя в целом — своего рода "религиозно-педагогическая поэма".
Достоевский в романе "Подросток" (1875), в серии очерков и статей исследовал проблему "случайного семейства" и пришел к выводу, что "случайность современного русского семейства состоит в утрате современными отцами всякой общей идеи в отношении к своим семействам, общей для всех отцов, связующей их самих между собою, в которую бы они сами верили и научили бы так верить детей своих, передали бы им эту веру в жизнь. самое присутствие этой общей, связующей общество и семейство идеи — есть уже начало порядка, то есть нравственного порядка, конечно, подверженного изменению, прогрессу, поправке, положим так, — но порядка" (14, 209–210).
С утратой общей идеи и идеалов также изнутри подрывается лад современной семьи. Понятия: "супружество", "семья", "отцовство", "материнство", "детство" духовно опустошаются, становясь лишь правовыми категориями и терминами. Отношения в семье зачастую строятся не на незыблемом "камне" духовно-нравственного фундамента, а на зыбучем "песке" формально-юридической связи сторон брачного контракта, гражданско-правового договора, наследственного права и т.п. Когда иссякает любовь и нет глубинной духовной опоры, скрепляющей домашний очаг, то неизбежно берет верх холодно-юридический путь расчетов, эгоистических выгод. Семья становится ненадежной, зыбкой, "случайным семейством" — по определению Достоевского.
"Больные" вопросы: "как и чем и кто виноват?"; как прекратить детские страдания; как "сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дитё" (9, 565) — с необычной силой поставлены в последнем романе "великого пятикнижия" "Братья Карамазовы". Среди его основных идей — сокровенная мысль: достижение мировой гармонии "не стоит слезинки хотя бы одного только замученного ребенка" (9, 275).
Не ограничиваясь средствами убеждения неумелых наставников, нерадивых попечителей, равнодушных чиновников, Достоевский, как к последнему прибежищу, обращался к упованию на помощь Господню: чтобы "Бог очистил взгляд ваш и просветил вашу совесть. О, если научитесь любить их (детей. — А. Н.-С.), то, конечно, всего достигнете. Но ведь даже и любовь есть труд, даже и любви надобно учиться, верите ли вы тому?" (14, 225).
Писательское, педагогическое и родительское credo Достоевского можно определить как педагогику христианской любви. "Нельзя воспитать того, кто нас не любит", — говорил Сократ. Прежде надо самим самоотверженно полюбить детей, не уставал повторять Достоевский. Его раздумья о состоянии воспитания, педагогические советы, рекомендации, уроки и призывы выливались подчас в слова чистой молитвы — поистине всемирной — за родителей, детей, отечество, за все человечество как детей единого Отца Небесного: "Итак, да поможет вам Бог в решении вашем исправить ваш неуспех. Ищите же любви и копите любовь в сердцах ваших (выделено мной. — А. Н.-С.). Любовь столь всесильна, что перерождает и нас самих. Любовью лишь купим сердца детей наших, а не одним лишь естественным правом над ними. Вспомните тоже, что лишь для детей и для их золотых головок Спаситель наш обещал нам “сократить времена и сроки”. Ради них сократится мучение перерождения человеческого общества в совершеннейшее. Да совершится же это совершенство и да закончатся, наконец, страдания и недоумения цивилизации нашей!" (14, 227).
Писатель оставил неординарные и нелегкие для исполнения заветы: не подменять ложными кумирами христианские идеалы и не отдавать их на поругание; не дать "низложить ту веру, ту религию, из которой вышли нравственные основания, сделавшие Россию святой и великой". За прошедшее время значимость этих задач не уменьшилась. Жизнь подтверждает глубокую правоту непреходящих заветных идей Достоевского.