* * *

Мне — двадцать три.
Мне — двадцать три.
Откуда взяться мудрости.
— Давай, начальник, говори! —
— ждут работяги хмурые.
Чужой души потёмки, тьма
печатями закреплена,
прикрыта документами:
лишенье прав, побег, тюрьма,
Алдан, Печора, Колыма —
огонь и трубы медные.
— А ты зови меня Стальным,
прозвали так за то, что я
был понадёжней остальных,
был молодым и был шальным,
но это дело прошлое.
Я понимаю, помогу,
твоя наука строгая,
сухой закон, тайга,
Амур — ну, в общем, геология!
Мне — двадцать три.
Их — двадцать три.
Погрузка, утро раннее,
плывёт баржа на край земли.
Учителя, поводыри,
о, если б видеть вы могли,
как этим летом “год за три”
мне шло образование.
Дробилась сталь, редела мгла
отчаянного ремесла,
всё реже мучила и жгла
привычка окаянная.
В тепле осеннего костра
осколки льда, остатки зла...
И листопадом замела
свобода долгожданная.


* * *

К опасной работе приучен давно,
я знаю: привычка надёжней отваги.
За друга тревожусь. В долине темно,
луна задыхается в облачной вате.
А я задыхаюсь в табачном дыму:
“Неужто в потёмках он сбился с дороги?”
Курю и гляжу в непроглядную тьму
и скоро отряд подниму по тревоге.
За друга боюсь, потому что люблю
и помню себя новичком оглашенным,
сто раз рисковал, искушая судьбу,
пока не увидел цены искушеньям.
Покуда своим леденящим крылом
лавинное горе меня не задело.
Мой спутник остался под белым холмом.
Беспечность осталась под саваном белым.
Покуда весёлую лошадь мою
не снёс водопад, а мальчишку отбросил...
Но я не просил, а сегодня молю,
берёг до сегодня единую просьбу.
Других не найти. Он — единственный друг.
Храните поэта, Небесные Горы!
Он первый заметил, как сузился круг
такой необъятный в недавние годы.


* * *

Ещё по плечу кутерьма
тропы, каравана и вьюка,
и лошади сходят с ума,
завидев старинного друга.
Ещё подниму на скаку,
достану любую потерю.
Ни другу, ни ученику
я трудный маршрут не доверю.
Как прежде, высоты люблю,
в низинах впадаю в отчаянье,
но только всё чаще ловлю
себя на внезапном молчанье.
На первой своей немоте,
на страшном бессилии слова:
всё, что отболело во мне,
назад возвращается снова.
То тихой осенней водой,
то гулом и паводком вешним,
но нет безграничности той,
но нет беспечальности прежней.
Горячий туман поредел,
и чувства лишились обмана.
Наверное, первый предел
дано мне почувствовать рано.
Любимцу порожистых рек,
питомцу тайги неоглядной
узнать, что сжимается век
и скорость растёт беспощадно.
Изведать ещё молодым,
что шум — это жизни дыханье,
и мы неизбежно летим
к холодной границе молчанья.


* * *

Степь дотянулась
до самой черты снеговой, мне подарила
частицу забытых просторов.
В этом году
я не раз был одёрнут судьбой,
в этом сезоне
достаточно ран и проколов.
Только и сил,
чтобы тело забросить в седло
и, припадая к горячей
и пляшущей холке,
видеть, как чёрный клинок —
вороное крыло — небо рассёк,
и посыпались солнца осколки.
То ли мне чудится
после знобящих ночей,
то ли мерещится
после трёхдневного жара:
вещая птица
нависла над долей моей,
конь вороной
охраняет меня от удара.
Зубчатой тенью
в дорогу впечатался мрак,
ворон летит
и грозит непроглядною мглою.
Я отпускаю поводья,
а друг — не дурак:
тоже ведь знает,
что рано прощаться с землёю.
Тоже ведь знает,
что рано прощаться со мной:
время приходит
судьбе и недугам перечить...
Ворон свернул
и пропал в ущелюге глухой,
синий чабрец и полынь
полетели навстречу.


* * *

Как грохочет и плачет река,
как стенают скалистые кряжи.
Спи, мой милый, палатка легка,
а грехи безрассудные тяжки.
В тихом доме тебе не уснуть,
невозможно прервать напряженье,
и слова, прожигавшие грудь,
по ночам продолжают движенье.
Как забыт и как снова глубок
он у края глубокой теснины,
где судьбой управляет Ягноб,
безразличный к законам равнины.
Сон обрушенным снегом плывёт,
растворяясь в заоблачных водах.
Только изредка землю тряхнёт
от обвала ледового свода.
Слишком жёны от нас далеко,
дорожат слишком мало мужьями.
Распустилась коса Ханако, вдоль
Гиссара взметнулась дождями.
Слишком воздух наполнен грозой,
слишком дороги сны молодые,
слишком рано архангел трубой
призывает нас в дали иные.


ВОЗВРАЩЕНИЕ

Возвращение блудного сына,
возвращение дальнего внука
в материнский и дедовский свет...
Нету больше гумна и овина,
всё тесней от машинного звука,
пешеходного воздуха нет.
Вся родная деревня грохочет.
Пыль столбом. Трактора и комбайны.
Свист уборочной. Сроки горят!
Но приезжий смириться не хочет:
в одиночку, украдкою, тайно
норовит оглянуться назад.
На просторные детские годы,
где природа и предки живые
связь времён открывали ему.
Там бездонны озёрные воды,
тропки еле видны луговые,
и волшебник в пчелином дыму.
Знает старец какое-то слово,
причитает, гудит тем же тоном,
что певучий клубящийся рой.
Дарит сладкого воска осколок,
раздвигает рукой золочёной
пелену голодухи сплошной.
Всё припомнилось первой же ночью,
я по дому брожу и воочью
вижу горницу, сени и клеть,
рядом с русскою печью — залавок;
неизменен великий порядок,
и не с нами ему умереть.
Но со мною уйдёт, угасая,
свет озёрный, осока сырая,
запах сена в потёмках сарая.
Перечёркнута пряслом луна —
на холодном светиле искусства
три черты беззащитного чувства:
мать... разлука... родна сторона...


ЗАВЕЩАНИЕ

Ведь сомкнётся всё-таки земля,
ляжет надо мною плотным слоем.
Если живы будете, друзья,
подыщите место под сосною.
Чтобы мой пригорок или холм
весь на солнцепёке золотился,
чтобы шёл просёлок на подъём,
за увалом где-то расходился.
Растекалась надвое струя
вечного родного раздорожья:
до развилка — верная стезя,
ну, а там, что будет, — воля Божья!
В этой вере нету тайных сил:
Родина молиться разучилась...
Ничего при жизни не просил —
после жизни подарите милость.
Чтобы я лежал у колеи
и дожди проваливались в хвою,
сквозь песок легко текли, текли,
как при жизни, их ловил рукою...
Тишина покорная моя,
как тебя при жизни не хватало!
Я летел, а отчая земля
на подзолах и песках стояла.
Напоследок оставляла грусть
у золотоствольного подножья
и ждала, когда остановлюсь
на родном извечном раздорожье.