Максим ЗАМШЕВ
Владимир, сын Ивана
80 лет назад родился выдающийся русский поэт Владимир Фирсов
Я не думал, что его будет так остро и непоправимо не хватать… Не хватать каждый день, каждый час, каждую минуту…
Для друзей – Фирс, Иваныч, бесконечно свойский и в то же время страшно далёкий, особенно когда задумывался, закурив, и останавливал свой взгляд только на ему одному видимой точке в пространстве. Для поклонников он Владимир Фирсов… Легендарный певец России, подлинный наследник Кольцова и Никитина, виртуоз стиха, при этом никогда не усложняющий его так, чтобы народ затосковал от непонимания, от ощущения чего-то инородного…
Я познакомился с ним, когда ему не было и шестидесяти. И он произвёл на меня впечатление совсем обратное тому, каким я его представлял… Внешне в нём никак нельзя было разглядеть поэта возвышенного, литературного, полного пафоса и выспренних книжных фразочек, ложной премудрости. Напротив, предельная простота в общении, шутки, прибаутки, незлобивое балагурство, байки… Много позже я понял, что за этим стояло желание не запятнать поэзию чем-то наносным, позой, жеманством, излишней сладостью… Ведь из поведенческих человеческих обстоятельств в поэзию подчас прокрадывается непоправимо многое. И Фирсов знал это… И вёл себя так, как потом вели себя его стихи… Непринуждённо, по-доброму, гармонично…. Многие его строки обладали такой энергией, что на ходу превращались в песню. Они текли и искрились, как вода ручьёв в погожий день средней полосы…. И в этой верности исконной природной России, её главных кодов, знаков и символов Фирсов не знал пощады ни к себе, ни к другим, с большим подозрением относясь к записным патриотам, строящим свои выкладки на ксенофобии и художественной мизантропии…
Я горд тем, что могу назвать себя его учеником… Общение с ним настроило мои поэтические струны так, что выше их уже не натянешь… Дальше только рвать…
На первом литинститутском семинаре он заявил нам: "Поэзия – это "Редеет облаков летучая гряда", в этих строках есть всё, что нужно для поэзии. Научитесь так писать, ни один негодяй не скажет, что вы не поэт". Мне тогда показалось это заявление чересчур безапелляционным, но потом через годы я осознал его подлинный смысл. Поэтическая культура, которую Фирсов так ценил, не самоцель, а залог того, что все нужные слова встанут на нужные места и создадут безупречную форму, без натуги и псевдовиртоузности. А уж содержание – это личное дело, дело личности. Этому не научиться… Это или есть в тебе или нет.
Сам он был человеком невероятно содержательным. Радушным и внутренне, и внешне… 26 апреля ему бы исполнилось восемьдесят. Он любил Россию так истово, что эта любовь превращалась в основу и оправдание его существования… В звуках его имени и отчества сияли великие русские имена, исконные, царские и многомудрые… И сам он был исконный человек и поэт. Его лучшие стихи нельзя забывать. Они неповторимы, узнаваемы. Без них русская поэзия теряет один из своих системообразующих элементов…
Для друзей – Фирс, Иваныч, бесконечно свойский и в то же время страшно далёкий, особенно когда задумывался, закурив, и останавливал свой взгляд только на ему одному видимой точке в пространстве. Для поклонников он Владимир Фирсов… Легендарный певец России, подлинный наследник Кольцова и Никитина, виртуоз стиха, при этом никогда не усложняющий его так, чтобы народ затосковал от непонимания, от ощущения чего-то инородного…
Я познакомился с ним, когда ему не было и шестидесяти. И он произвёл на меня впечатление совсем обратное тому, каким я его представлял… Внешне в нём никак нельзя было разглядеть поэта возвышенного, литературного, полного пафоса и выспренних книжных фразочек, ложной премудрости. Напротив, предельная простота в общении, шутки, прибаутки, незлобивое балагурство, байки… Много позже я понял, что за этим стояло желание не запятнать поэзию чем-то наносным, позой, жеманством, излишней сладостью… Ведь из поведенческих человеческих обстоятельств в поэзию подчас прокрадывается непоправимо многое. И Фирсов знал это… И вёл себя так, как потом вели себя его стихи… Непринуждённо, по-доброму, гармонично…. Многие его строки обладали такой энергией, что на ходу превращались в песню. Они текли и искрились, как вода ручьёв в погожий день средней полосы…. И в этой верности исконной природной России, её главных кодов, знаков и символов Фирсов не знал пощады ни к себе, ни к другим, с большим подозрением относясь к записным патриотам, строящим свои выкладки на ксенофобии и художественной мизантропии…
Я горд тем, что могу назвать себя его учеником… Общение с ним настроило мои поэтические струны так, что выше их уже не натянешь… Дальше только рвать…
На первом литинститутском семинаре он заявил нам: "Поэзия – это "Редеет облаков летучая гряда", в этих строках есть всё, что нужно для поэзии. Научитесь так писать, ни один негодяй не скажет, что вы не поэт". Мне тогда показалось это заявление чересчур безапелляционным, но потом через годы я осознал его подлинный смысл. Поэтическая культура, которую Фирсов так ценил, не самоцель, а залог того, что все нужные слова встанут на нужные места и создадут безупречную форму, без натуги и псевдовиртоузности. А уж содержание – это личное дело, дело личности. Этому не научиться… Это или есть в тебе или нет.
Сам он был человеком невероятно содержательным. Радушным и внутренне, и внешне… 26 апреля ему бы исполнилось восемьдесят. Он любил Россию так истово, что эта любовь превращалась в основу и оправдание его существования… В звуках его имени и отчества сияли великие русские имена, исконные, царские и многомудрые… И сам он был исконный человек и поэт. Его лучшие стихи нельзя забывать. Они неповторимы, узнаваемы. Без них русская поэзия теряет один из своих системообразующих элементов…
Владимир Фирсов
1937–2011
Первый учитель
Первый учитель
Памяти А.А. Коваленкова
Я помню сожжённые села
И после победного дня
Пустую,
Холодную школу,
Где четверо, кроме меня.
Где нам однорукий учитель
Рассказывал про Сталинград...
Я помню
Поношенный китель
И пятна – следы от наград.
Он жил одиноко, при школе.
И в класс приходил налегке.
И медленно
Левой рукою
Слова
Выводил
На доске.
Мелок под рукою крошился.
Учитель не мог нам сказать,
Что заново с нами
Учился
Умению ровно писать.
Ему мы во всём подражали,
Таков был ребячий закон.
И пусть мы неровно писали.
Зато мы писали, как он.
Зато из рассказов недлинных
Под шорох осенней листвы
Мы знали
Про взятье Берлина
И про оборону Москвы.
В том самом году сорок пятом
Он как-то однажды сказал:
– Любите Отчизну, ребята. –
И вдаль, за окно, указал.
Дымок от землянок лучился
Жестокой печалью земли.
– Всё это, ребята, Отчизна.
Её мы в бою сберегли...
И слово заветное это
Я множество раз выводил.
И столько душевного света
Я в буквах его находил.
А после –
Поношенный китель
Я помню, как злую судьбу.
Лежал в нём
Мой первый учитель
В некрашеном светлом гробу.
Ушёл, говорили, до срока,
Все беды теперь – позади.
Рука его
Так одиноко
Лежала на впалой груди!
И женщины громко рыдали.
И помню, как кто-то сказал:
– Медалей-то, бабы, медалей!
Ить он никогда не казал...
Могилу землёй закидали.
И после
В военкомат
Огромную пригоршню сдали
Достойных солдата наград.
Мой первый учитель!
Не вправе
Забыть о тебе никогда.
Пусть жил ты и умер – не в славе,
Ты с нами идёшь сквозь года.
Тебе я обязан тем кровным,
Тем чувством, что ровня судьбе.
И почерком этим неровным
Я тоже обязан тебе.
Тебе я обязан
Всем чистым,
Всем светлым,
Что есть на земле,
И думой о судьбах Отчизны,
Что нёс ты на светлом челе!
Тоска по родине
Ты успокойся, сердце,
Погоди,
Ещё не все мои дороги пройдены…
Идут на Родине холодные дожди.
Холодные дожди идут
На Родине.
Там от дороги мокрой в стороне
Пестреет стадо
В чёрном редколесье.
Тетерева чернеют на стерне,
Грустны их незатейливые песни.
Молчит стожок.
Сорока на шестке
Унылым треском оглашает осень.
Забытой краской лета
Вдалеке
Сквозь синь дождя
Проглядывает озимь.
В пустых скворешнях
Ветерки гудят.
Идут дожди, по крышам барабаня.
И окна запотевшие
Глядят
На мир унылой зеленью герани.
Машинам ни проехать ни пройти.
Надежда на коня да на телегу.
Идут дожди.
Холодные дожди.
На мокрый грунт легко ложиться снегу.
Он выпадет однажды поутру
И, новым светом озарив просторы,
Сверкнёт
Под стать гусиному перу
И ляжет
На поля и косогоры.
Снежки, салазки, лёгкие коньки
И розвальни, и сани замелькают.
И задымят под снегом родники,
Теплом земли родимой истекая.
О сердце!
Не боли в моей груди,
Веди себя спокойнее и тише.
За тыщи вёрст
Я чутким сердцем слышу:
Идут на Родине холодные дожди.
Отлёт журавлей
Женщины вбивали костыли
В изморозью тронутые шпалы.
А над ними плыли журавли –
Нехотя, уныло и устало.
Женщины вбивали костыли
И на птиц летящих не глядели.
Тихо,
Невысоко от земли
Над землёю
Журавли летели.
Взмах за взмахом
И за взмахом – взмах.
Стук да стук по рельсам,
В бесконечность.
В птичьих отражается глазах
Памятная им дорога в вечность.
Той дорогой миллионы лет
Предки их покорно пролетали.
Землю – книгу радостей и бед –
Крыльями усталыми листали.
В их зрачках навек застыла Русь,
Что веками горестно скорбела.
И не потому ль земная грусть
К песне их гортанной прикипела?..
Время унесло с собой тепло
От земли,
Что родиной им стала.
Улетали птицы тяжело,
Нехотя, тоскливо и устало.
Лес вздыхал, в холодном полусне
Листья одинокие роняя.
Он-то знал, что снова по весне,
Поредев, вернётся та же стая...
Ах, как скорбно плыли журавли
Над землёй, исполненной печали,
Словно понимать они могли
Женщин, что вбивали костыли
И отлёта их не замечали.
И после победного дня
Пустую,
Холодную школу,
Где четверо, кроме меня.
Где нам однорукий учитель
Рассказывал про Сталинград...
Я помню
Поношенный китель
И пятна – следы от наград.
Он жил одиноко, при школе.
И в класс приходил налегке.
И медленно
Левой рукою
Слова
Выводил
На доске.
Мелок под рукою крошился.
Учитель не мог нам сказать,
Что заново с нами
Учился
Умению ровно писать.
Ему мы во всём подражали,
Таков был ребячий закон.
И пусть мы неровно писали.
Зато мы писали, как он.
Зато из рассказов недлинных
Под шорох осенней листвы
Мы знали
Про взятье Берлина
И про оборону Москвы.
В том самом году сорок пятом
Он как-то однажды сказал:
– Любите Отчизну, ребята. –
И вдаль, за окно, указал.
Дымок от землянок лучился
Жестокой печалью земли.
– Всё это, ребята, Отчизна.
Её мы в бою сберегли...
И слово заветное это
Я множество раз выводил.
И столько душевного света
Я в буквах его находил.
А после –
Поношенный китель
Я помню, как злую судьбу.
Лежал в нём
Мой первый учитель
В некрашеном светлом гробу.
Ушёл, говорили, до срока,
Все беды теперь – позади.
Рука его
Так одиноко
Лежала на впалой груди!
И женщины громко рыдали.
И помню, как кто-то сказал:
– Медалей-то, бабы, медалей!
Ить он никогда не казал...
Могилу землёй закидали.
И после
В военкомат
Огромную пригоршню сдали
Достойных солдата наград.
Мой первый учитель!
Не вправе
Забыть о тебе никогда.
Пусть жил ты и умер – не в славе,
Ты с нами идёшь сквозь года.
Тебе я обязан тем кровным,
Тем чувством, что ровня судьбе.
И почерком этим неровным
Я тоже обязан тебе.
Тебе я обязан
Всем чистым,
Всем светлым,
Что есть на земле,
И думой о судьбах Отчизны,
Что нёс ты на светлом челе!
Тоска по родине
Ты успокойся, сердце,
Погоди,
Ещё не все мои дороги пройдены…
Идут на Родине холодные дожди.
Холодные дожди идут
На Родине.
Там от дороги мокрой в стороне
Пестреет стадо
В чёрном редколесье.
Тетерева чернеют на стерне,
Грустны их незатейливые песни.
Молчит стожок.
Сорока на шестке
Унылым треском оглашает осень.
Забытой краской лета
Вдалеке
Сквозь синь дождя
Проглядывает озимь.
В пустых скворешнях
Ветерки гудят.
Идут дожди, по крышам барабаня.
И окна запотевшие
Глядят
На мир унылой зеленью герани.
Машинам ни проехать ни пройти.
Надежда на коня да на телегу.
Идут дожди.
Холодные дожди.
На мокрый грунт легко ложиться снегу.
Он выпадет однажды поутру
И, новым светом озарив просторы,
Сверкнёт
Под стать гусиному перу
И ляжет
На поля и косогоры.
Снежки, салазки, лёгкие коньки
И розвальни, и сани замелькают.
И задымят под снегом родники,
Теплом земли родимой истекая.
О сердце!
Не боли в моей груди,
Веди себя спокойнее и тише.
За тыщи вёрст
Я чутким сердцем слышу:
Идут на Родине холодные дожди.
Отлёт журавлей
Женщины вбивали костыли
В изморозью тронутые шпалы.
А над ними плыли журавли –
Нехотя, уныло и устало.
Женщины вбивали костыли
И на птиц летящих не глядели.
Тихо,
Невысоко от земли
Над землёю
Журавли летели.
Взмах за взмахом
И за взмахом – взмах.
Стук да стук по рельсам,
В бесконечность.
В птичьих отражается глазах
Памятная им дорога в вечность.
Той дорогой миллионы лет
Предки их покорно пролетали.
Землю – книгу радостей и бед –
Крыльями усталыми листали.
В их зрачках навек застыла Русь,
Что веками горестно скорбела.
И не потому ль земная грусть
К песне их гортанной прикипела?..
Время унесло с собой тепло
От земли,
Что родиной им стала.
Улетали птицы тяжело,
Нехотя, тоскливо и устало.
Лес вздыхал, в холодном полусне
Листья одинокие роняя.
Он-то знал, что снова по весне,
Поредев, вернётся та же стая...
Ах, как скорбно плыли журавли
Над землёй, исполненной печали,
Словно понимать они могли
Женщин, что вбивали костыли
И отлёта их не замечали.