***

где пращур пещерный жирафа чертил утонченно
рубилом по камню в окрестностях чада,
чтоб каменной лодкой отплыть со своим зоосадом –
ты спишь и не слышишь, вода прибывает. под черной

завесой чачвана над черной водой, в промежутке,
костра проступало мазком светотени на стенах
письмо и сплетаясь с корнями растений,
казалось арабскою вязью, когда бы не жуткий

славянский акцент в синодальном прочтении касры.
ты спишь и не слышишь, вода подступает в тумане,
по сходням торопятся львы – не москва ли за нами,
и smoke on the water три раза взрезается красным.

вода прибывает, и дождь расцветает над молом
эзоповой фразой, и взгляд карантина в наркозе,
как дождь, близорук, и надрывно кричит пароходик –
ты спишь и не слышишь, и кофе паршиво помолот.


Над и внутри

…над ним луна собакой воет,
нору кротовью с кровью роет,
роятся звезды злобным роем
и речка подо льдом шумит.


***

всего лишь комок биомассы,
наросшей на хилых костях,
что выполз на берег талассы
и там засиделся в гостях
отмеренный датами прочерк
с короткою тенью на юг,
неотличимый от прочих
тире и дефисов вокруг.
продукт языка, воплощенный
цепочкой обрывистых слов,
к нему возвращается черным
штрихом, как в щеколду засов,
как лязгает в раме затворной
серифом засечковый шрифт –
сизифа коринфского ордер
и старого замка лафит.

что камень заталкивать в гору,
что воду таскать в решете
учения  анаксагора
о первопричинной тщете –
пустое, как множество смыслов,
как чаша, которая на
другой стороне коромысла
уравновесит меня.


***

в этом языке было лишь прошедшее время.
без планов продаж, прогноза погоды и любви до гроба.
в особенности с последним, карандаш выпадает из рук и молчат оба.
и вчерашний счет вывешивается в гареме.

с настоящим временем тоже были проблемы.
впрочем, какие проблемы с отсутствующим времением.
да и слова такого не было, все деяния и намерения
были фактом, исключающим пролегомены.

процветали хронисты. к гадалкам куда податься.
руководили контекст и врожденное чувство слова.
если ей говорили, что, дескать, прекрасна снова,
она понимала, что, значит, пора отдаться.

жизнь была простой, так как сбудется только то, что было.
как цыплята осенью, как "гоп!" после прыжка –
парашют всегда открывался, а если нет – то не прыгай, пока
не стало им счастье, вырубленное в камне зубилом.

и от счастья такого горбясь в настоящем и будущем временах,
сослагательно распирала гордость подвздошье
и перфектно снашивались к сроку подошвы,
и судом грозился монах.



***

душные ночи июльской кабирии,
(нет, не читал федерико кибирова),
дикого лоха серебряный звон
дышит полынью, до самой киммерии
берег полог, словно пляж ланжерон.

да, ланжерон – пограничный прожектор
шарит песок как кишечник прозектор,
выше по склону подняться в кусты –
шарят менты (затаился ли лектер) –
вязкого воздуха листья густы

и не услышать глотков ркацители,
так тягуче и долго в обнимку сидели,
а струя из бутылки тягуче и долго текла,
пока время не вышло, что волны успели
обкатать нас, как мутный осколок стекла.


***

снова взошел ступенями дней белого солнца профиль,
знаку согласно раздвинула бедра грузная кинеретта –
хоть бы какой-то петр сеть на нее набросил,
хоть бы покрыло ниву облако интернета.

белой тоской туман полосой скрывает ее изъяны,
один африканский рог стоит дневной молитвы,
сколько в нее входило струями иордана
и вытекало при каждодневной микве.

ложе ее просело так, что, если смогло бы, море
своим языком, соленым как сельдь, ее ласкало,
кто из проезжих прославил тебя на заборе,
сколько монет с тебя мытари не взыскали?

кто проходил покровом твоим, словно сушей,
плату исправно справлял, оставляя монету подружкам,
капернаумским – им лишь околачивать груши,
солнце садится и следом уходит наружка.


***

в накинутом тюле в окне голосила ущербная,
словно признала жильца в воскресение вербное,
ночь на излете дорожкой по водам затихшим
водит иглой затупившейся слишком
в правописании, шорох и плеск – откровение книги морфея,
море приходит за податью, нам оставляя морфемы,
словно расписки, на мокром песке в воскресенье.
тюлевый занавес тронул сквозняк светотенью.