СТАНИСЛАВ МИНАКОВ
Я ВСЛУШИВАЮСЬ В ТВОЙ МАНОК
Радоница
Нас покойнички встречают у ворот,
не видалися мы с ними целый год.
То-то радость, то-то общий интерес!
То-то новость, — говорю, — Христос воскрес!
Большеглазый и улыбчивый народ
населяет этот город-огород.
Здрасьте, родичи-соратники-друзья!
Не сорадоваться встрече нам нельзя.
Вот и свечка на могилочке стоит,
усладительна и радостна на вид:
пламя свечечки колеблется слегка
по причине дуновенья ветерка.
Православные, ну как не сорадеть,
если пасочка с яичком — наша снедь!
Веселитеся, родные мертвецы, —
наши дедки, наши бабки и отцы!
Сядь на лавку, поделися куличом:
дед с отцом стоят за правым за плечом.
Подходи, безплотный дядюшка-сосед,
слушать лучшую на свете из бесед
о земном преодоленье естества.
Мы ведь с вами, мы ведь с вами, вместе с ва…
не видалися мы с ними целый год.
То-то радость, то-то общий интерес!
То-то новость, — говорю, — Христос воскрес!
Большеглазый и улыбчивый народ
населяет этот город-огород.
Здрасьте, родичи-соратники-друзья!
Не сорадоваться встрече нам нельзя.
Вот и свечка на могилочке стоит,
усладительна и радостна на вид:
пламя свечечки колеблется слегка
по причине дуновенья ветерка.
Православные, ну как не сорадеть,
если пасочка с яичком — наша снедь!
Веселитеся, родные мертвецы, —
наши дедки, наши бабки и отцы!
Сядь на лавку, поделися куличом:
дед с отцом стоят за правым за плечом.
Подходи, безплотный дядюшка-сосед,
слушать лучшую на свете из бесед
о земном преодоленье естества.
Мы ведь с вами, мы ведь с вами, вместе с ва…
Барвиночки
прижились мои барвиночки
на могилочке отца
приупала на ботиночки
родовая землица
где лежат мои кровиночки
посижу да рассужу
я теперича барвиночки
деду тоже посажу
ай минашечки вы миначки
минаковская семья
прижились мои барвиночки
приживуся здесь и я
на могилочке отца
приупала на ботиночки
родовая землица
где лежат мои кровиночки
посижу да рассужу
я теперича барвиночки
деду тоже посажу
ай минашечки вы миначки
минаковская семья
прижились мои барвиночки
приживуся здесь и я
Ванечкина тучка
посадил ванюша маму в землю как цветочек
на оградке черной белый завязал платочек
маленький платок в котором маменька ходила
синий василёк на белом. скажут: эко диво!
только други мои други диво не в платочке
и не в синеньком на белом маленьком цветочке
а в такой слезе горючей и тоске нездешней
что носил в душе болючей ванечка сердешный
а еще в нелепой тучке — через год не раньше
люди добрые узрели над макушкой ваньши
облачко такое тучка с синеньким бочочком
над башкой ванятки встала нимбом аль веночком
маленькая как платочек меньше полушалка
всех жара жерьмя сжирает, а ваньк|у — не жарко
ходит лыбится ванюша солнце не печётся
и выходит это тучка так об нём печётся
а когда и ливень хлынет, ванечку не мочит
ходит малый по равнине — знай себе хохочет
надо всеми сильно каплет и не прекращает
а ванюшу этот ужас больше не стращает
***
Проснёшься — с головой во аде, в окно посмотришь без очков,
клюёшь зелёные оладьи из судьбоносных кабачков.
И видится нерезко, в дымке — под лай зверной, под грай ворон:
резвой, как фраер до поимки, неотменимый вавилон.
Ты дал мне, Боже, пищу эту и в утреннюю новь воздвиг,
мои коснеющие лета продлив на непонятный миг.
Ты веришь мне, как будто Ною. И, значит, я не одинок.
Мне боязно. Но я не ною. Я вслушиваюсь в Твой манок,
хоть совесть, рвущаяся в рвоту, страшным-страшна себе самой.
Отправь меня в 6-ю роту — десанту в помощь — в День седьмой!
Мне будет в радость та обновка. И станет память дорога,
как на Нередице церковка под артобстрелом у врага.
на оградке черной белый завязал платочек
маленький платок в котором маменька ходила
синий василёк на белом. скажут: эко диво!
только други мои други диво не в платочке
и не в синеньком на белом маленьком цветочке
а в такой слезе горючей и тоске нездешней
что носил в душе болючей ванечка сердешный
а еще в нелепой тучке — через год не раньше
люди добрые узрели над макушкой ваньши
облачко такое тучка с синеньким бочочком
над башкой ванятки встала нимбом аль веночком
маленькая как платочек меньше полушалка
всех жара жерьмя сжирает, а ваньк|у — не жарко
ходит лыбится ванюша солнце не печётся
и выходит это тучка так об нём печётся
а когда и ливень хлынет, ванечку не мочит
ходит малый по равнине — знай себе хохочет
надо всеми сильно каплет и не прекращает
а ванюшу этот ужас больше не стращает
***
Проснёшься — с головой во аде, в окно посмотришь без очков,
клюёшь зелёные оладьи из судьбоносных кабачков.
И видится нерезко, в дымке — под лай зверной, под грай ворон:
резвой, как фраер до поимки, неотменимый вавилон.
Ты дал мне, Боже, пищу эту и в утреннюю новь воздвиг,
мои коснеющие лета продлив на непонятный миг.
Ты веришь мне, как будто Ною. И, значит, я не одинок.
Мне боязно. Но я не ною. Я вслушиваюсь в Твой манок,
хоть совесть, рвущаяся в рвоту, страшным-страшна себе самой.
Отправь меня в 6-ю роту — десанту в помощь — в День седьмой!
Мне будет в радость та обновка. И станет память дорога,
как на Нередице церковка под артобстрелом у врага.
ВОСЬМИСТРОЧНЫЕ СТАНСЫ
1.
Я постным становлюсь и пресным,
простым, безхитростным и ясным.
Отдавший дань мослам и чреслам,
я возвращён к воловьим яслям —
тем самым, с тишиной Младенца
сладчайшей, истинной, безстрастной.
Есть счастие для отщепенца —
свет мягкий, образ неконтрастный.
2.
Ты дал мне дар: живое сердце,
вмещающее всё живое —
мерцающая веры дверца,
в любви участье долевое.
На свадьбу в Галилейской Кане
я вышел, словно на свободу,
нетерпеливыми глотками
я пью вина живую воду.
3.
Но, озираясь спозаранку,
я вижу страшные картины:
уходят люди в несознанку —
в глухую оторопь, в кретины.
К себе изживши отвращенье,
никто не шепчет: "Боже, дрянь я!"
И если есть кому прощенье,
то только после воздаянья.
4.
Скажи ж, почто дрожат колени
с утра у грешников скорбящих —
от страха или же от лени
играющих в бесовский ящик:
горит, горит перед очами
и дразнит ложью обречённой,
и превращает, враг, ночами
им красный угол — в чорный, чорный.
5.
Сорви с них лень, пугни сильнее,
чем чорт, появший их, пугает,
перечеркни их ахинеи,
ничтожный лепет попугайный!
"Любовь!" — им сказано; в любови ж
пусть и живут, отринув дрёму.
…Ловец, почто Ты их не ловишь,
клонясь к пришествию второму!
***
У грешника болит рука. Он болью, будто тряпка, выжат.
Рука нужна ему пока. Урча, собачка руку лижет.
Зверёныш — верный терапевт, зубастый ангел безусловный.
Он жизнь, сходящую на нет, кропит всерьёз слюной солёной.
Крепись — до Страшного суда. Греми, собакина посуда!
Нам сказано: "иди сюда", и никогда — "иди отсюда".
Я постным становлюсь и пресным,
простым, безхитростным и ясным.
Отдавший дань мослам и чреслам,
я возвращён к воловьим яслям —
тем самым, с тишиной Младенца
сладчайшей, истинной, безстрастной.
Есть счастие для отщепенца —
свет мягкий, образ неконтрастный.
2.
Ты дал мне дар: живое сердце,
вмещающее всё живое —
мерцающая веры дверца,
в любви участье долевое.
На свадьбу в Галилейской Кане
я вышел, словно на свободу,
нетерпеливыми глотками
я пью вина живую воду.
3.
Но, озираясь спозаранку,
я вижу страшные картины:
уходят люди в несознанку —
в глухую оторопь, в кретины.
К себе изживши отвращенье,
никто не шепчет: "Боже, дрянь я!"
И если есть кому прощенье,
то только после воздаянья.
4.
Скажи ж, почто дрожат колени
с утра у грешников скорбящих —
от страха или же от лени
играющих в бесовский ящик:
горит, горит перед очами
и дразнит ложью обречённой,
и превращает, враг, ночами
им красный угол — в чорный, чорный.
5.
Сорви с них лень, пугни сильнее,
чем чорт, появший их, пугает,
перечеркни их ахинеи,
ничтожный лепет попугайный!
"Любовь!" — им сказано; в любови ж
пусть и живут, отринув дрёму.
…Ловец, почто Ты их не ловишь,
клонясь к пришествию второму!
***
У грешника болит рука. Он болью, будто тряпка, выжат.
Рука нужна ему пока. Урча, собачка руку лижет.
Зверёныш — верный терапевт, зубастый ангел безусловный.
Он жизнь, сходящую на нет, кропит всерьёз слюной солёной.
Крепись — до Страшного суда. Греми, собакина посуда!
Нам сказано: "иди сюда", и никогда — "иди отсюда".
АЛЁНУШКА. ВАСНЕЦОВ
и жаль её сильнее прочих
поскольку звонче всех поёт
поскольку значит и пророчит
и ноженьки об камни бьёт
поскольку серыми своимя
глядит как ласковая рысь
и полымя волос и имя
льняное заплетая в высь
поскольку и в лоскутьях нищих
льнёт к тайне омутов земных
поскольку плачет тише инших
и молча молится за них
поскольку звонче всех поёт
поскольку значит и пророчит
и ноженьки об камни бьёт
поскольку серыми своимя
глядит как ласковая рысь
и полымя волос и имя
льняное заплетая в высь
поскольку и в лоскутьях нищих
льнёт к тайне омутов земных
поскольку плачет тише инших
и молча молится за них
Кузнечик
Елене Буевич и сыну её Ивану
Час настал, отделяющий души от тел,
и застыла ветла у крыльца.
И кузнечик, мерцая крылами, слетел
на худую ладонь чернеца.
И продвинулась жизнь по сухому лицу,
и монах свою выю пригнул.
И кузнечик в глаза заглянул чернецу,
и чернец кузнецу — заглянул.
"Как последняя весть на ладони моей,
так я весь — на ладони Твоей..." —
молвил схимник, радея о смерти своей
и луну упустив меж ветвей.
"Перейти переход, и не будет конца —
в этом знак кузнеца-пришлеца.
Переходного всем не избегнуть венца —
по веленью и знаку Отца.
Нет, не смерть нас страшит, а страшит переход,
щель меж жизнями — этой и той.
Всяк идёт через страх на свободу свобод,
И трепещет от правды простой".
И ещё дошептал: "Погоди, Азраил,
не спеши, погоди, Шестикрыл!"
Но зелёный разлив синеву озарил,
дверцы сферного зренья открыл.
И послышался стрекот, похожий на гул,
и как будто бы ивы пригнул.
…И кузнечик бездвижную руку лягнул:
в неизбежное небо прыгн|ул.
и застыла ветла у крыльца.
И кузнечик, мерцая крылами, слетел
на худую ладонь чернеца.
И продвинулась жизнь по сухому лицу,
и монах свою выю пригнул.
И кузнечик в глаза заглянул чернецу,
и чернец кузнецу — заглянул.
"Как последняя весть на ладони моей,
так я весь — на ладони Твоей..." —
молвил схимник, радея о смерти своей
и луну упустив меж ветвей.
"Перейти переход, и не будет конца —
в этом знак кузнеца-пришлеца.
Переходного всем не избегнуть венца —
по веленью и знаку Отца.
Нет, не смерть нас страшит, а страшит переход,
щель меж жизнями — этой и той.
Всяк идёт через страх на свободу свобод,
И трепещет от правды простой".
И ещё дошептал: "Погоди, Азраил,
не спеши, погоди, Шестикрыл!"
Но зелёный разлив синеву озарил,
дверцы сферного зренья открыл.
И послышался стрекот, похожий на гул,
и как будто бы ивы пригнул.
…И кузнечик бездвижную руку лягнул:
в неизбежное небо прыгн|ул.
КРЫЖОВНИК
Думал: что меня сразит и проймёт?
Вот, крыжовник не родит третий год.
Я его оберегал от невзгод —
подминал ему куриный помёт.
А размыслить: в чём, по сути, плоды?
Куст хорош и без плодов, сам собой!
Он подвижен, он на все на лады
распевает говорливой листвой.
Ты, Господь, его, ужо, не ничтожь,
за смоковницей в расход не пускай!
Нету ягод у него, ну и что ж!
А пускай себе растёт, а пускай!
Не хочу я корчевать и рубить —
не желаю побивать или злеть.
Я, быть может, не умею любить,
но умею поливать и жалеть.
Вот, крыжовник не родит третий год.
Я его оберегал от невзгод —
подминал ему куриный помёт.
А размыслить: в чём, по сути, плоды?
Куст хорош и без плодов, сам собой!
Он подвижен, он на все на лады
распевает говорливой листвой.
Ты, Господь, его, ужо, не ничтожь,
за смоковницей в расход не пускай!
Нету ягод у него, ну и что ж!
А пускай себе растёт, а пускай!
Не хочу я корчевать и рубить —
не желаю побивать или злеть.
Я, быть может, не умею любить,
но умею поливать и жалеть.
АЛЕКСЕЙ САВРАСОВ. ГРАЧИ ПРИЛЕТЕЛИ
Кто толкует про крах человечества,
кто куёт себе "счастья ключи"…
Только вновь на гнездовья Отечества
по весне прилетают грачи.
Всё возможно для русского —
Палехи, и Федоскино, и Хохлома,
и молоховы всполохи памяти,
где кровавой слюны бахрома.
Можно дыбить судьбину хитровую,
стыдный сор выносить из избы…
Только всё ж колокольню шатровую —
средь берёз, в облаках — не избыть.
Вспомни церковку ту, Воскресенскую,
меж грачиных пронзительных гнёзд,
синеву Богородцеву женскую,
что сочится на землю из звёзд.
Вспомни тёмные маковки медные,
тени веток на талом снегу.
И крестьянские хижины бедные
не затри в замутнённом мозгу.
Отдыхай, прозревай или ратничай —
поднимай над горбушкой ржаной
за помин Алексея Кондратьича
русской водки стакан крыжаной!
Помрачившийся классово, расово,
мой народ, заплутавший, как тать,
не забудь живописца Саврасова,
что учил Левитана писать.
кто куёт себе "счастья ключи"…
Только вновь на гнездовья Отечества
по весне прилетают грачи.
Всё возможно для русского —
Палехи, и Федоскино, и Хохлома,
и молоховы всполохи памяти,
где кровавой слюны бахрома.
Можно дыбить судьбину хитровую,
стыдный сор выносить из избы…
Только всё ж колокольню шатровую —
средь берёз, в облаках — не избыть.
Вспомни церковку ту, Воскресенскую,
меж грачиных пронзительных гнёзд,
синеву Богородцеву женскую,
что сочится на землю из звёзд.
Вспомни тёмные маковки медные,
тени веток на талом снегу.
И крестьянские хижины бедные
не затри в замутнённом мозгу.
Отдыхай, прозревай или ратничай —
поднимай над горбушкой ржаной
за помин Алексея Кондратьича
русской водки стакан крыжаной!
Помрачившийся классово, расово,
мой народ, заплутавший, как тать,
не забудь живописца Саврасова,
что учил Левитана писать.