***

Кашель, Этна в висках — одним словом, простуда…
На безлюдной веранде, с одической скукой
Наблюдая закат, "человек ниоткуда"
Закрывает глаза, вразумленный разлукой
С ma sherie. Откровенно зевая, сивилла
Учит сути наглядной бессмыслицы, ибо,
Сокрушительно в мерности, время есть сила,
Неуклонно влекущая в прошлое либо

Обращающая в воркуна… По морщинам —
Далеко не руина, он держится честным
С временем, человек, по известным причинам
Оставаясь, грешно говорить, неизвестным
Извиняемым массам… В дегенеративных
Нравах, опровергающих бред о высоком
(не глумясь ли?), носителя декоративных
Добродетелей — жизнь отсылает к порокам,

Ведь, при титлах и всех именах, совершенна
В своих несовершенствах… В транзитной клетушке,
С червоточиною, заточенной в душе, но —
Не навек же себя поверяют подушке,
Ей перепосвятив опоздавшую нежность
К ускользающей. Время мордует сквернавца,
За стихийностью Хроноса пряча прилежность
Скрупулезного в частностях заимодавца.

Безразлично ведь, скуке сродни, как обычно,
Кто кому, в примирённости с будущим, должен:
Время вам либо вы ему, ибо, безлична,
Жизнь давно безучастна к тому, что он дожил
До внезапных седин… отрицаемый, выжил
В равнодушии масс да и, здравия ради,
Из холодной, прокуренной комнаты вышел
Подышать, провожая закат, на веранде…


***

По мненью большинства, в рацеях речи зрея,
Я счастлив, буквоед, что одушевлены
Строптивые лады дыханием Орфея
Вполоборота к нам, но — не укрощены…

Едва ли, взматерев, ненастье виновато,
Что, нежно посвежев, упрямо ищет нас
Цевница средь иных, продрогшая, — цитата
Из вечности. Увы, в одушевленный час

И, как всегда, без нас по обветшалой кровле
Метет ветвями сад… Мятущийся, глубок
В деяньях, обуян биеньем пылкой крови
В висках, исчадье рощ, ревнивей полубог

К ревнивицам. Сюжет, как древле, серебрится
От зрячей наготы наставницы трудов
В постели лубяной, коль тянет поделиться
Созвучием сердец, согласием ладов.

Вымучивая бред, дрожит гортань ненастья…
Пока от сердца не, в менадах, отлегло,
В дикорастущий град, слезам любви и счастья
Подставь свою ладонь — подкожное тепло

Клубится в глубине, чтобы ударить вспышкой
Прямо под дых, когда в кромешный градобой,
Остановив часы с их ржавою одышкой,
Вдруг застаешь себя — столкнувшимся с собой

В наглядном мифе. И уже не лики — блики
В застенчивой листве, чья оторопь ясна, —
В отчаянии, вздох злочастной Эвридики,
Скользнувшей по душе, как дуновенье сна…


***

Я оставлен, на службе у долга, тобой
Чуткий сон твой, с щекой на ладони, стеречь…
Монотонный, за стенкой рокочет прибой
В неизменных медузах, но, прежде чем стечь

В недра ночи, о камни моллюсков дробя,
Он стихает. И с чайкой, летящею прочь,
Время просолено, сколько помнит себя, —
Бессердечнее… Декоративная ночь —

Пляж в обвисших зонтах либо пальмы в окне —
Неотвязней. Баюкая немочь свою,
Кто еще неизбежней в рацеях, как не
Ментор наш, увлекаем лирическою


Героиней в рефлексию, холод, тоску
По прогорклой свободе, что горше всего?
Забиваясь в себя, он в щетине до скул,
И смятенье, язвя, заливает его.

Жизнь заносит, к золе отсылая, песком…
Сокровеннее полночь в каморке вдвоем,
Ведь, незрячая, плавится под языком
Родинка на горячем предплечье твоем.

Море, в душу соленою мощью дохнув,
Неумолчней. Лицом, под простынкою, ниц,
Спи, притихшая, как наважденье, смахнув
Сновиденье пушистым движеньем ресниц.

Неподъемная, спи, занавесив окно…
Аргус звездного свода к химере сводим.
Непробуднее, прошлому обречено,
Это бдение — страшное страхам твоим.


***

Уймите март! Промозглый и ледащий,
Он жив, дразня, дразня скопцов, игрой
Сограждан… Чаще — о пустом гудящий,
В обидчивой обыденности, рой —
Их мелкий рай.
               С пронзительной поправкой
На притязанья их, весны привой
Живет кровосмесительною давкой
Фантазий, прорастающих с листвой.

Вас на зубок берет пустая смелость
Былых триумфов, ибо, в свой черед,
Обмятая объятиями зрелость
Иллюзиями юности живет,
Ведь, взвинченный, без повода и прока,
Горит весь мир двусмысленным огнем! —
Тем, заключен в девическое око,
Напористее в красках окоем.

Лелея созерцательность, в теченье
Простудных дней, с забвением любви,
Не удержать то "чудное мгновенье…"
Усилием метафоры, так и
Не обратив декорума призваньем…
Куда как славно — бденье по ночам,
Расшатывая нравственность шатаньем,
Ушибленным шабли, по кабакам,

Поверив откровениям софиста,
Что календарь, податель грустных дат,
Будь это тризна, тезоименитство,
Сам, пререкаясь с вечностью, поддат.
И все ж уймите март! Призывней скрипы,
Пока, со стыдным жжением в губах,
Несносней лопотанье, вздохи, всхлипы,
Кустясь в ополоумевших кустах…


***

Вот так-то, с депрессивною "ледышкой", за ужином, в досужих новостях,
И мир не мил… Набрякшему одышкой ненастью всё б посапывать в снастях —

В дремучей паутине с филигранью студеных капель. Век влачит, одна,
Арахна — подсадному подсознанью, в цепи ассоциаций, отдана.

За кофе скучно наблюдать с балкона за (уводя затем к платанам взгляд…)
Ежевечерней толчеей планктона на набережной — рыхлый променад

Не исключает тяготенья к брому, как, спору нет, и к рому… Между тем,
Газету взяв, ленивую истому привычно холят в членах, прежде чем

Встать и, с пощелкиванием в коленке, пройтись, чтоб ипохондрию отшить,
Коль девушку, голимый лед, в застенке застенчивости, — не растормошить…

Оставить ее, к черту! над прибоем, отставив стул с запальчивым "Пора!" —
Меж автором и, грех пенять, героем — зазор лишь в жальце "вечного пера".

Пусть пьет свой сокрушительный боржоми… Но, возрастом застигнутый врасплох,
Ума-то набирался на разломе не коммунальных шатий, а — эпох.

И — отступает зряшная усталость, ведь, с чайкой над морщинистой водой,
Того, кто внял, что подступает старость, не испугает младость ледяной…


***

Затерянное в недрах мирозданья
В плодящихся химерах, бытиё —
Не более чем спазм самопознанья —
Еще возьмет, ревнивое, свое
В потустороннем. Ничего не стоя
Ему, обременительный живым
Харон, присяжный опекун покоя,
Всей кровью, насторожен, внемлет им,

Попутчикам к высотам эмпирея?
На побережье, под ленивый бриз
С востока, биографию, лелея
Подробности, выпрядывают из
Триумфов и деяний, не взыскуя (?)
Акафиста. Нечаянная столь,
В слепом самозабвенье поцелуя,
Спокойней — вразумляющая боль



От встречного укуса, с записною
Блондинкой из ревю. С прохладным "Ах!"
Здесь, под индифферентною луною,
Наглядней в ее плачущих шажках —
Кокетство… Уговорам не внимая,
В прообразах от первого лица,
Жизнь — падчерица смерти, ножевая,
Что послана, пустая, рвать сердца.

И не одна, взывая к нам, погибла
Пока, в ночи, рефлексия твердит,
Что человек — нерв будущего, ибо
В нем прошлое, воспалено, болит —
В прогорклом притяженье отторженья
Бессменно, с запустением в глазах,
Чье воскрешенье — за пределом бденья,
В смертельном обновленье через прах.


***

Небрит… в осенних оспинах… Ему,
Ловящему любую частность чутко,
С судьбою разминувшись, одному —
Невыносимо и, что внове, жутко.
Так, обречен успеху, далеко
Зашел он, устремленный, в приращенье
Привязанностей, множимых легко,
Что нет ему возврата. В утешенье

Всего, чем, защемлен тщетою, жил,
Смакуя в прошлом каждую подробность
Альковных схваток, — блеющий зоил
Сердечную поет нерасторопность…
Его, в еще задавленных слезах,
Лицо — надрывный слепок со слепого,
В тяжелых складках времени, в шагах —
Усталость обезволенного, слово

Не исцеляет, как и век назад,
И рай, его ж прелестницами предан, —
Давно перелицован небом в ад.
Не потому ль, захлебываясь бредом,
Иначе — пустословьем, что всего
Паскуднее, по примиренье мнимом,
Жизнь знала только  л ю б я щ и м  его,
Но никогда, кремневая, — л ю б и м ы м?

И за полночь, простерт, в молчанье, вдоль
Безлюбия чужого, к изобилью
Рацей, он убаюкивает боль,
Надсадно обернувшуюся былью.
Жизнь бьет его, паскуда, — не добьет,
Плодя, в текущих подлостях, обиды,
Покуда, в искупленье, не пошлет
Смерть Филемона у колен Бавкиды…


***

В безветрии страстей, на что ни трать
Их, здесь, где кротко прозябал Овидий,
Прилив, вечор пролившийся в тетрадь,
Вас оставляет отмели — как мидий,
Как мусор и прах водорослей… Чем
Наглядней — облетающая спелость
Роскошных форм дневных купальщиц, тем,
С гримаскою, сомнительнее смелость

Ассоциаций с гарпиями, что
Противоречит (ли?) стереотипу
"приоритет прекрасного…", зато,
Бесспорна, отсылает к прототипу,
Коль жарко, о внимании моля
И не прощая, ко всему, заминки,
Задрав соски, вершины жизни
для
Мужчины — эти женские вершинки

В загаре, что, однако, всё равно
Для киника. С затверженным искусством,
Коль петь закат, то с упоеньем, но
Приятней — под волнообразным бюстом…
Несведущего заумью проняв,
По здравом размышленье, как бывает,
Рапсод, во вдохновенье потеряв,
В скоропостижных лаврах наверстает.

В виду истлевших некогда трирем,
У моря — тускло прозябанье фиша…
А женское, в колечках, лоно — чем
Не авторская, к прилежанью, ниша,
Пока с "нежнолодыжечною", с ней,
Под лаврами... за дюнами… в палатке…
Любовные коллизии — острей,
С игрой страстей и недомолвок в прятки.


***

Гадают, кто свечу в окне затеплил, кто,
К минувшему спиной, молчит, Непоту вторя…
Скучает ли в саду в наброшенном пальто —
В плену ненастных дней? Размашистый, вдоль моря

Шагает, глубоко песок взрывая? Бриз
Касается щеки? И, как единоверцу,
Мир поверяет вам свои черты и, близ
Непроходимых дюн, теснее жмется к сердцу.

Насупленный, порой так пристально глядит,
Ведь жизнь заражена, теряя терпкость в тексте,
Инстинктом тупика… Тем обреченней бдит
Пространство, уменьшаясь неизменно вместе
С любым из нас… Вернуть природу в слово! Но
У неизменных дюн — за чтением Непота,
Пространство сведено к словам, ведь и оно
Становится, свежо, той точкою отсчета

Задорных дней в глуши — вне козней прописных,
Хотя — и что скрывать? — не доверяйте счастью,
Оно опасно тем, что делает своих
Избранников — слабей для низости. Ненастье

Уже когтит висок, пока скрипит песок —
Подарок для ступней, ушедших в осязанье
Свободы на ветру. Мурашками в висок
Ссыпается, дразня костяк, недосыпанье

Юрода, всей судьбой проросшего в содом
"Вигилий городских"… Покрой души свободной
У этих дюн и вод… Не воссоздать пером
Пружинящий рельеф сердечной подноготной

Наглядной жизни. Вновь горит в саду окно,
Чей взгляд — на горизонт, что на манер шарнира
С л и л  небо с морем, дав им в разворот  о д н о, —
Обещанная вам могуча вещность мира…