Стало быть, об Анатолии речь, о Рясове который. И сколько о нём говорилось-наговаривалось, а он всё в никакую, знай, продолжает себе что-то там пописывать, в мегафон покрикивать, статьи выпестовывать. Снова-снова, это уже не ады в числе трёх, и не пустыри деревенские, письма теперь сказались, в слове самом что ни на есть сыром. Что ж, нас так просто не проймёшь, тем более нас мало осталось и мы друг друга наперечёт помним. Кажется, человек пять, или даже не человек, ну пусть пять будет. Если хотите, тридцать один, чем число хуже, почти как букв, от двух ё-моё, как не подъедешь, а отказаться можно, но и из нас-то последние какие-то никудышные, пустые, знаки подают невнятные, но кто ж на них поглядеть-то вздумает? Когда пауза неловкая возникает, всегда кто-нибудь сказку сказывать начинает или песню петь или анекдоты некдотить. Или, на крайний случай, частушки часто-часто тушить.
Отправился однажды А. в страны южные покоем семейным в радостях туристических наслаждаться, да с книгой зелёной под мышкой, лидера одного уже безызвестного стран беззимне прозябающих. А тут вон оно как, не по-людски выходит, кругом вонь такая, жара сякая, мерзости эдакие, да языки не такие. Вынести подобное под силу можно лишь панцирем себя обрастив, аки при Петре мужики бороды постыдно сбривали – то же самое, да в сторону обратную. А в той стороне – леса, болота, волглые места и не места даже, но местечки, и всё былью поросло плесневелой, будто автора книги зелёной здесь только ждали-пождали, да не дождались. Панцирь говорить не позволяет, лишь слушать даёт, но ежели кто слушает, да знаков о слышимом не возвёртывает, тот почитай и глухонемым зовётся, тут уж впору его в свидетели чего угодно брать можно, вот и берут, вот и взяли. Загадка на загадке прямо вырастает подобно грибам ризомным: один, скажем, кузнечиков боится, но не кузнец, угадай кто? Другой дурак дураком, а сболтнёт такого, что хоть стой, хоть падай. А как остаться, чтоб притом и не упасть, и не стоять? Правильно, висеть надо, и виселицу себе под стать выбрать, между небом и землёй чтоб, где обитает тот, о ком ни слова. Да и какие слова, когда глухонемой, а другой мёртвый, и кто из них кто, неведомо вовсе? И говорить теперь там некому, проволгло всё до потусторонности, и голуби не прилетят лесные даже, и гореть бы месту тому, да не горит оно – как не говорит ни один из двух. И голубики не собрать, и гортань сводит будто, заиканье что ли, и горе широкое по всей земле той, если б было кому оплакать Игошу. Исчез с горизонта, за горизонтом всё и так пустырём было, а теперь опустошилось, распушилось, и можно в чаще дремотной потеряться. А уж ежели догнали, поймали, велели панцирь показать, пожалуйста, снимайте. Стягивают – а там пустота, мухи и небытие кропотливое без кровинушки копошить себя начинает, будто гусеница в голову забралась. Нет новостей, и вроде сказать нечего больше, а вдруг, из ниоткуда, письма в самые высочайшие инстанции с самой незначительной станции железнодорожной слаться начинают, и всё мелочами заняты – то ложь с ложкой адресат путает, то хитрит и префиксы ему всюду видятся, но кто ж знает? – у почтарей ноги вином забрызганы, а некоторые из них даже в Замке ни разу не бывали, и молитв не читали, и Имени Его вслух не произносили даже. Непростое дело, но видно, адресат безвестный, коему батюшка завещал в имение букву лишь заглавную, А., но кто ж знает батюшку, может он весь алфавит и азбуку всю подарил языка не одного, “А” буква интернациональная, простите, может, Беккет тоже пишет с языка, где А. – первая, и Кафка тоже, и Саша Соколов, да мало ли кто? – богата земля наша на этих “мало”, повсюду мишками в лесах бродят, как на картине шишки собирают, на лес бибихинский уповают, хитрый батюшка, в общем, не хуже кота в сапогах подарок содеял, мельницу филологическую пусть мучёные мелят, и, видно адресат наш безвестный (к началу предложения возвращаемся, которое то ли ложь, то ли ложка, то ли клад, то ли кладка) взволнован пресерьёзно, ругаться начинает, с ума сходить.
А с той стороны к нему чеканная речь заики Игоши повешенного подбирается стихопрением, словотворствием. В тридцать первый раз говорю вам, ищите и не найдёте, рящьте и не обрящите, письмо между небытием и бытием, место то чудесное, где не то, что кавычки от слов отлетают, вещами обряжаясь всамделишными, но и знаки любые бумагу прожигают, узорами ожогов табулу расу навсегда увечивая, и пытливым корреспондентом оказывается негатив страницы бумажной, но так ведь и литература подлинная никогда, не подлая, быть другой, чтобы позволить себе не.