Дорогая Ольга,
так вышло, что я только что (вчера!) завершил окончательную вычитку гранок моей последней книги (озаглавленной "Гений бесстыдства"), которая выйдет в издательстве "Грассе"[1] в ближайшем январе.
Только сегодня у меня появилось время перечитать ваше последнее письмо, и я хочу поблагодарить вас за роскошную аргументацию, развернутую вами в подтверждение любви и заботы, которую вы проявляете к тому литературному бремени, что ложится на вас теперь. Я искренне восхищён вашей отвагой и вашей заботой. Современный мир очень нуждается в таких людях, как вы. Благодарю вас, что занимаетесь этим!
Эстетический спор о поэзии один из самых сложных, поскольку он обращается к тому, что называется культурным и чувственным "бэкграундом" для каждого из нас, то есть к тем историческим и географическим опасностям, которые мы видим с рождения. Тем не менее, мне кажется, что некоторые точки соприкосновения всё ещё остаются универсальными, и именно их, как я полагаю, и следует обсуждать. И всё же трудно чётко определить эти точки соприкосновения между русским и французом (хотя между двумя нашими духовными пространствами существует культурная циркуляция, лёгкая и почти непрерывная в течение довольно долгого времени – особенно в эпоху модернизма, которой я веду отсчёт с начала XVIII века).
И всё же, чтобы лучше описать мою личную поэтику, следует повторить, как я уже говорил вам, что я не считаю поэзию исключительно словесным явлением, слово для меня – только перевозчик. Для наиболее полной иллюстрации я обращаюсь к достаточно современному материалу, ведь и я сам принадлежу к школе поэтической чувствительности, которая была обоснована в тексте Гуго фон Гофмансталя, озаглавленном как "Письмо лорда Чандоса" (опубликовано в 1902 г.). Чандос – это писатель, который больше не способен писать, так как глубокий онтологический кризис приводит его к языковому банкротству, в том смысле, как ему это видится, что язык только очень несовершенно, поддельно способен передать эмоции, которые нас вдохновляют. И более того, язык никогда не входил в суть даже практических вещей. Фактически, Чандос внезапно открыл, что вещи отсылают только к самим себе и что, если уж они упорствуют в желании перевести хотя бы свои тени в язык, то будет подобрана новая словесная форма, совсем не понятийная; другими словами, язык довольно "неточен и расплывчат" - в логическом и грамматическом смысле, – он способен слегка затрагивать магию, невесомый и парящий магнетизм, который исходит из самих вещей, а значит, и вызываемые ими эмоции.
Парадокс, часто отмечаемый многими комментаторами, в том, что Гофмансталь констатировал банкротство языка в безупречном классическом стиле. И всё же, в моих глазах, это лишь мнимый парадокс, ибо он радует обозначением задачи, которую надо решить, и, во всяком случае, мне кажется, вполне допустимо довольствоваться призывом к помощи любых словесных средств, с того момента, как – издалека – заходит речь о туманном прояснении чуда существования – касается ли это вещей-в-себе или глубин нашей души – коллективной или индивидуальной, - это остаётся одной из самых старых и самых непроницаемых проблем философии. Важно никогда не путать слово с вещью или же не позволять насущной вещи – вечно непостижимой – скрываться в понятии, которое остаётся лишь инструментом вербальной коммуникации между людьми. Короче, согласно этим чувственным излияниям, поэзия – это, прежде всего, состояние души, почти мистическое (подсознательное) свойство всех и каждого. Это состояние внутреннего лиризма, и можно поспорить, что об этом параметре величайшие поэты человечества никогда не смогли написать ни одной строки. Им достаточно этого интимного экстаза, и они справедливо предвидят, что любая попытка его выразить испортит всё лучшее в этой благодати, дарованной богами. Между тем, если некоторые из поэтов всё-таки мучаются необходимостью делиться этим состоянием, разглашать его, разделять с другими, то это и приводит к искажению универсального языка, это и позволяет ему что-либо сообщать побочным способом, переносить почти незаметно для него лирическую ношу, тайное содержимое наших душ, изредка принимаемых в нашей груди баснословных странников, эти психические частицы, которые иногда цепляются к словам, в коих мы себя выражаем. Между тем, оказывается, что многие из тех, кто жаждет выразить себя, особенно – со всей искренностью, ни в чём не выговаривают эти психические частицы, эту душевную ношу, без которой язык не резонирует, остаётся, увы, исключительно формальным … Это и есть феномен, по правде говоря, мистический и, разумеется, в глубине своей несправедливый и неупорядоченный. Одни получили дар, а другие – нет! То есть, я считаю, это выбор, и делают его боги – несомненно, жестокие, бесцеремонные и игривые. Однако, – следуйте за моей мыслью, дорогая Ольга, – это не позволяет всем и каждому стать поэтом, в моём понимании, то есть поэтом живым, встревоженным и глубоко очарованным лиризмом существования в гармонии с миром, окутанным космосом.  (Разумеется, есть исключения, и это, несомненно, причина, по которой мы так сильно хватаемся за тех, кто пытается выразить это при помощи языка, ведь теперь современный мир умудряется вместе с матема-тучной технологией упорно отрицать этот лиризм в пользу утилитарной иссушающей логики, лишённой души, инфернальной и, в долгосрочной перспективе, вероятнее всего, самоубийственной…)
Итак, течение актуальной поэзии, которое я осуждаю, – отчётливо перетекает в сферу интересов маркета, марта и прочих "Поэтических вёсен" (сама аллюзия на маркет и март достаточна, чтобы ухватить банальную подоплеку всего предприятия) – не прекращает, по-моему, производить эту пагубную путаницу между поэзией изречённой и поэзией глубинной, и причина этого, вероятно, в том, что большинство из так называемых нынешних поэтов (имя им – легион!) бессознательно обременены логической концептуализацией и техно-нудным материализмом нашей эпохи. Быть поэтом в наши дни, я верю в это, значит – жить за краем, жить по-другому, упорно сопротивляться слабоумной современности, – ваш поэт Иосиф Бродский стал жертвой своей эпохи, столкнувшись с советской властью, но, честно говоря, отныне нас, покорных, в скрытой раковой форме тоже пожирает другой вид тоталитаризма, приторный и относительно невидимый, конечно, но не менее жёсткий: потребительский тоталитаризм).
Быть поэтом сегодня, - это форма скромного героизма, аскеза, и, для тех, кто занят поиском перевода этого состояния души в слово или в иной способ выражения: это - вид служения! И, к сожалению, в той точке, где мы добираемся до актуализации вторжения этого тоталитаризма в человеческую душу, служение, к которому я призываю, не может обойтись без минимального критического мышления, то есть без толики рефлексии, - ибо необходимо недоверие, чтобы избежать загрязнения в аминокислотах уравнивающего Левиафана, требуется оставаться сверхбдительным, уметь мгновенно разбираться в  новых изобильных завозах художественной продукции, в эпоху пресыщения необходимо выразить души, раздробленные, как наша. (О! Все эти бедные обеспокоенные души, которые хотели бы хоть сколько-нибудь существовать в глазах других, в мире, где расширение коммуникативной лжи – кстати, Интернет, в первую очередь! – обязывает большинство из нас становиться призрачными даже для своих близких -  все ловят межпланетное радио-галлюцинацию, непрерывный поток которого важнее чувств и непосредственных эмоций!..)
Недавно, в разгар августа, мы организовали ужин в нашем саду, и закончили его далеко за полночь. Присутствовавшие на этом застолье, весёлое собрание прекрасно образованных людей – профессора, учёные высшего ранга, врачи, адвокаты и так далее; короче, gentry[2] из людей воспитанных и "особенно" образованных. Оживлённый разговор касался политики, литературы, философии и прочего… Была ясная ночь. Внезапно я осознал, что, не теряя  в общительности и радушии, я был единственным, чей взгляд время от времени скользит к звёздам, представшим в большом количестве. Тогда я понял (более остро, чем это обычно мне свойственно), насколько это поэтическое сознание, с самого детства вживлённое в мою душу, тайно изолирует меня от моих собратьев – более чем когда-либо приверженных мировой злобе дня. Мгновенно мне открылось, что мне никогда – среди самых ярких перипетий моей жизни -  не приходилось терять контакт с атмосферными явлениями или, точнее, с окружающим космосом. Так было, например, в годы моих занятий теннисом, когда, физически погруженный в спортивное состязание, я всё же никогда не терял связи с обстановкой и атмосферными явлениями момента. Интимное психическое устройство, как я описал это в моей последней книге, никогда бы не позволило мне стать подлинным чемпионом.
Итак, я сделал вывод тем вечером, какой редко выпадал раньше, что это состояние души было не только моим выбором (что позволяет мне наполнять жизнь благодатными событиями во внутренней эхо-камере, которая удваивает удовольствие), но ещё и недугом, который защищает меня от всеобщей "эротической" суетности. Мне хорошо известно, что поэт во все времена обречён на одиночество среди своих современников (Гофмансталь говорит, что он шпион богов среди своих…), но я считаю, что такая изоляция в наше время укрепляется (повторюсь) потребительской эволюцией и "общительностью" современной цивилизации. Легко заметить, увы, что многие из тех, для кого естественно созерцание и поэтическое воодушевление, в ком бы мы встретили чувственных товарищей, сегодня скованы и низведены до самих себя могуществом сенсаций и постоянно обновляемой прелестью "Универсальной Информации", которая транслируется со всех сторон рьяными агентами пугающей фактичности.
Тем вечером, пока деликатесы и пересуды скользили по нашим устам, в небе возникали, без сомнения, так же, как и двадцать миллионов лет назад, созвездия Ориона, Большой Медведицы, прерывистые и мигающие Плеяды, созвездие Лебедя, и, на мой взгляд, светящаяся загадка, которой они с незапамятных времён тщетно продолжают укорять наше эфемерное и непоследовательное содержание… и так же точно, боюсь, заранее сведена к нулю попытка выразить это здесь, на этой самой странице, этими ничтожными словами… Смятение, которое всё же не мешает нам продолжать – сквозь браваду, сквозь мелкое тщеславие метафизики! – упорствовать в заполнении наших дорогих блокнотов.
Правда, ещё одно обстоятельство, более земное, непривычно легко отвлекало меня от дружеского пира: присутствие моего кота Рикардо, который держался в некотором отдалении от нашего круга в позе сфинкса, молчаливый и неподвижный, его зрачки отражали мерцающее пламя свечей, но взгляд его оставался таким же загадочным, как небесные светильники в ночной бездне, простёртой над нами…
Дорогая Ольга, это послание, боюсь, уже достаточно длинное (особенно для доброй души, которая возьмётся за перевод...), чтобы продлить поэтическую и литературную дружбу по ту сторону неизбежных эстетических разногласий между отдалёнными собеседниками, и особенно, чтобы упорствовать, несмотря ни на что, в общении при помощи этих подставных идолов, которым теперь (но мы ещё приспособимся) так неловко путешествовать по электронным волнам,

P.S.: Я посылаю Вам текст, который касается моей концепции французского языка, недавно появившийся в парижском журнале, и, кстати, не могли бы Вы сообщить мне свой почтовый адрес, чтобы я мог  отправить мой единственный опубликованный на сегодняшний день стихотворный сборник?

---