Прибывшим в районную глубинку писателям довелось почивать в одном гостевом домике. Ночью кто посапывал с беспечностью младенца, кто выстраивал гармонию классических храпов, а Балашов скрипел во сне зубами, словно на них был песок, стонал и даже плевался. "Ну вылитый верблюд в пустыне!"—подумалось мне. Оказалось...
В своё время он в таком количестве наглотался этого древнего, коварного, собирающегося в тучи песка, что как будто бы и состоял теперь из его плотно слежавшихся частиц, режущих при каждом резком движении его нутро, да и окружающих. И, очевидно, когда носитель этих частиц переходит из бодрствования в состояние сна и, на первый взгляд, должен расслабиться, сцепившийся песок вдруг оживает, преображается и начинает клубиться, превращаясь во внутренний самум!
Вот тогда-то и скрипит зубами в русском офицере поэт...
Не сразу, но постепенно из Володи удалось выцепить скупое признание, что ему довелось тянуть солдатскую лямку в запредельном регионе (мы так и договорились—употреблять именно это слово—без уточнения конкретной страны, а псевдоним "Сириец" всего лишь псевдоним, скорее указывающий на нынешний актуальный смысл) и что он офицер КГБ, хотя давно, разумеется, на гражданке и даже побывал в ранге главы прикамского посёлка Уральский.
Однако стихи, которые он писал и продолжает писать, свидетельствовали за их хозяина неизмеримо больше, нежели он сам. В них буквально прорывалось то, о чём человек давал подписку умалчивать. Подписку уже более чем сорокалетней давности. Но давал он её в одной стране, а стихи-то к нему приходят в другой! И у стихов такое свойство—они не могут соврать. Иначе будет видна ложь. Иначе они—не стихи.
УРоссии со времён битвы на Куликовом поле— свои засадные полки. Они существует, но о них лучше не распространяться. Про воинов-"афган- цев" знают все, про воинов-"чеченцев"—тоже, теперь уже можно говорить о воинах-"сирий- цах". Но были ещё и "вьетнамцы", и "корейцы", и. . . Встретивший свой шестидесятипятилетний юбилей Владимир Балашов принадлежит к тому самому "и...". А сколько у нас ещё таковых? И в какие полки они при желании могут выстроиться?

— Володя, тебе пришлось в своё время служить в одной из ближневосточных стран. Как ты там очутился? И чем это для тебя обернулось как для человека и для поэта?

— Как сейчас помню, я—в учебке. И на столе в ленинской комнате список заявлений наших солдат, которые просятся во Вьетнам. Огромная такая стопа. Только вот не знаю: отправили их туда или нет? Но даже не это меня сподвигло. Мы с детства верили в очень серьёзные вещи. Не только в марксизм-ленинизм. Например, в любовь к Родине...

— Слышу голоса нынешних оценщиков: "Что это за любовь к Родине, если человека забрасывали в чужую страну с оружием в руках?"

— Пойми, я был воспитан так, что мы защищаем Родину на любой территории.

— Это как в хрестоматийном стихотворении Павла Когана, павшего на полях Великой Отечественной?

— Хорошо...

—Хорошо-то хорошо, но, с точки зрения японцев и англичан, ничего хорошего: ни для нашей "сияющей" Родины, ни для её сограждан...

— Во всяком случае, я тогда особо не задумывался, куда меня пошлют. Сначала заполнил анкету. Потом со мной было собеседование. Затем поступило предложение: "Готовы ли вы?"—"Да, готов!" Конкретная страна не называлась. Назывался регион.

— И вот ты в числе других военнослужащих оказался в том регионе. Чем вам приходилось заниматься?

— Я закончил школу специалистов. Специалист должен был хорошо стрелять, обладать надёжными способами самозащиты, в том числе боевым самбо и дзюдо, с которыми я сорок лет после этого не расставался. Обеспечить недоступ к тактическим установкам, находящимся на данной территории,—такова была задача нашей спецгруппы. Кроме того, вы должны были обучить местную "флору и фауну" тому, как пользоваться этой установкой. Однако вас чётко уведомляли: "Если установка попадёт в руки противоположной стороны, все пойдёте под трибунал!" Понятно, да?

—А вас по типажу отбирали?

— Да, по типажу. Всех. Это обязательно. Я похож на южанина. В школе у меня кличка была—Цыган. Существовало и, думаю, существует правило: когда тебя забрасывают в тот или иной регион, ты не должен выделяться из общей массы местного населения.

— Отчего в регионе, о котором мы говорим, постоянно, а особенно в последнее время, буквально бурлят кровавые вихри? Что это за фатальная территориальная особенность?

— В своё время я задался точно таким же вопросом: почему этот регион и ему подобные, в том числе наша Чечня, входят в сферу повышенного интереса различных структур? Есть понятие "белая нефть". Это нефть, в которой очень низкое содержание серы. Таких источников мало. В известном смысле мы тоже одни из её поставщиков. Чечня—источник всё той же малосернистой нефти. Помнишь Кувейт? Когда там начался военный конфликт, ведь никаких политических подоплёк не существовало. В Кувейте—"белая нефть". И её наличие в данном регионе вызывает стратегический интерес других государств, особенно тех, где "белой нефти" нет или её кот наплакал.

—Я знаю, что факт службы в том регионе постоянно раздирает твои сны...

— Однажды супруга меня разбудила, потому что я во сне сделал захват. Есть такой специальный приём. . . Она по щекам меня бьёт: "Ты что, обалдел?.." Причём это по трезваку было. Жена частенько мне говорит: "Ты почему всегда во сне скрипишь зубами?" Как-то один из моих друзей во время экспедиции услышал, как я, находясь в палатке, стал стонать. Он начинает меня трясти. Я выскакиваю из палатки. Он бьёт меня по спине. А я не могу выдохнуть... песок изо рта.
В школе я изучал, что такое самум. А там, в регионе, узнал самум по-настоящему. На вас—маски. Но песком забивает даже их. Рядом фляжка, в которую, по сути, воду брать нельзя, потому что в местных источниках она могла быть отравленной. Во фляжку нужно бросить хлорную таблетку. Хлорная таблетка обеззараживает. Она убивает всё. Но и вас в том числе. Но и не пить нельзя. Это пустыня. Мы жили в больших военных палатках.
Начинается ветер. Вы у палаток загибаете все края, но всё равно песок набивается внутрь. Мы могли неделями спать не раздеваясь.
Я возглавлял группу. Мне всегда командиры говорили: у тебя интуиция звериная! Был капитан, который почему-то любил беседовать со мной, если я, допустим, находился на дежурстве. Интересный, сильный физически мужик. При этом—интеллектуально насыщенный. Там, в регионе, нас предупредили: "Вы не можете стрелять до тех пор, пока против вас не вскинут автоматы!"
Когда остались с капитаном наедине, я ему сказал: "Товарищ капитан, я не буду ждать, пока вскинут автоматы. Если я только увижу, что они хотя бы положат на них руки, буду стрелять!" Он—мне на ухо: "Балашов, в лучшем случае мы тебя отправим в Союз. И там где-нибудь спрячем. Понятно, что это будет скандал, если ты прикончишь какого-нибудь советника из американцев". Дудки, что американцы были только советниками! Они реально участвовали в боевых действиях.
Помню, стрельба была шальная, совершенно непонятная—с той стороны. В нашей группе погиб Анатолий К. Я думал, мы Толю дотащим, а не успели. Вокруг пески. И когда он погиб, капитан мне сказал: "Поедешь в Союз сопровождать гроб! Дослужишь в Союзе. Осталось-то два месяца. Не повезут же тебя обратно?" А меня аж колотило: "Товарищ капитан, надо—я два месяца переслужу здесь, только не посылайте..." Он: "Ты, Балашов, дурак, что ли? Все просятся, а ты отказываешься". А я страшно боялся встретиться с родителями Толи. Потому что был командиром группы, а Толя погиб. В Союз отправили других. И я капитану за это по гроб благодарен. Прослужил я в общей сложности, включая учебку, два года и четыре месяца. Но это нигде не обозначено. В пенсии тех лет нет.

— Утеряны документы?

— У меня есть запись в трудовой книжке: "Служба в Советской армии" и... полное отсутствие документов.

— Это у всех, кто с тобой служил?

— Могу только подозревать, но, полагаю, да. Раз со мной произошла такая история... Значит, она могла коснуться и всех остальных. Но обиды нет. Я—советский пацан. И до сих пор чувствую себя таковым. Другой вопрос: когда ты нужен Родине, ты нужен. А когда—Родине возвращать тебе долги, как видишь, не всегда получается.

— Но ведь, наверное, вы, побывавшие в регионе, как-то друг друга опознаёте?

— Была одна интересная история. Я когда Лесотехническую академию в Свердловске заканчивал (после неё были ещё одна академия и университет), ко мне в комнату, где мы жили с супругой, пришёл полковник Тимохин, ныне покойный. Можешь себе представить заведующего военной кафедрой, который приходит в комнату к студенту?! Я сначала не мог понять, почему он почтил своим визитом именно меня.
Садимся за стол. И полковник спрашивает: "Служил в регионе?" Оказалось, он сам оттуда. Студенты недоумевают: "Балашов дружит с заведующим военной кафедрой?! Как так?"
Я только раз видел у него на глазах слёзы. Вот что он мне рассказал. Идут солдаты одной стороны на солдат другой. Причём с другой стороны—наши ребята. Что делает первая сторона? Пускает впереди себя голых баб. Музей современного искусства отдыхает... А что делает вторая? Её бойцы бросают автоматы и склоняют головы в песок. Потому что мусульмане. А наши-то ребята, шедшие за ними, мордой в песок не ложатся. И первая сторона положила их прицельным огнём. Полковник Тимохин плакал: "Я потерял всех своих офицеров!" И тогда прозвучала такая его фраза: "Всю жизнь за это рассчитываться..."

— Слова, которые можно поставить эпиграфом к одному из твоих стихотворений. У него исчерпывающее название: "Покаяние". Давай вместе его послушаем... Читай...

—Ах, какое стихотворение, Володя! В нём—даже не сожаление, а какая-то мука. Не только из-за того, что погибли друзья. Твой лирический герой (будем так говорить) тяготится своим участием в чём-то неотвратимом, но как будто бы не совсем праведном... "Но чуял: оборачиваюсь вороном". Знаешь, чем ценна литература, когда человек срывает с себя одежды? Он не боится обнажить перед окружающими собственное сердце. И ещё для русского человека и, соответственно, писателя, очень важен мотив покаяния. И стихотворение твоё как раз об этом. Тут боль—более сложного порядка, переходящая в искупление...

— Я тебе честно скажу: это стихотворение, вообще, из таких, которые меня изнутри разрывают. До полунепонимая того, что я написал...

— Может, сознание тебе говорит одно, а подсознание диктует другое? От этого разночтения и мучается твой герой, а вместе с ним и автор? Так часто бывает. Человек, не испытывающий раскаяния и покаяния, мне, вообще, кажется подозрительным.

— Ух, хорошо сказал: "...человек, не испытывающий покаяния... кажется подозрительным..." Знаешь, я бы прошёл тот же самый путь. Но есть вещи, которые бы выстроил по-другому. Я, может быть, Толю попытался бы как-то оградить от гибели.
Пусть сдохнул бы сам, но вот это, до сих пор не отпускающее чувство ответственности наконец бы отпустило...
У меня есть отвратительная черта: я иногда бездумно категоричен. И с годами пытаюсь как-то это отрихтовать. Меня мучает единственное: потеря моих друзей. Умение быть добрым—вот что главное. А мне не всегда это удавалось. В силу ли обстоятельств, выполнения ли каких-то задач, внутренней ли слабости я поступался добротою, и это не даёт мне покоя...
В восемьдесят пятом году я учился в Высшей политической академии. И подал заявление в Афган. Меня вызвали и спросили: "Чем продиктовано ваше желание?" Я ответил: "Почему пацан-бульдозерист должен там пропадать под пулями душманов, а я, профессионал с опытом службы в регионе, буду отсиживаться в столице нашей Родины?"
Мне было сказано: "Вы учитесь в Высшей политической школе? Вот доучитесь, потом будем разговаривать..." И была ещё одна фраза, которую я запомнил на всю жизнь: "Через пять лет умные люди понадобятся в России..." Откуда они знали, что произойдёт у нас в стране через пять лет? Я был тогда уже офицером КГБ.

— Что за народ живёт в регионе, в котором тебе довелось служить? Насколько он от нас отличается? Потому что, если мы будем говорить конкретно—про ИГИЛ, это ведь во многом люди Саддама Хусейна. Их сильно нагнули. Устранили их лидера, причём облыжным и хамским образом...

— Страшно хамским образом...
— Это примерно то же самое, как если бы Россию обвинили в несусветных грехах, которые—не по её адресу, ликвидировали бы главу государства, и верные ему офицеры решили бы возглавить некое движение. Я правильно говорю?

— Правильно!

— Но объясни: у них что, при этом какой-то другой, совершенно полярный нашему менталитет? Мне когда-то довелось быть в Пальмире. Да-да, в той самой, величественные развалины которой пытались уничтожить игиловцы и где потом звучал наш симфонический оркестр под управлением Валерия Гергиева. Я даже осколыш мягкого жёлтого камня, из которого выточены тамошние колонны, привёз когда-то домой. Недавно снова взял его в руки и думаю: "Уничтожать подобное?.." Они что, какие-то инопланетяне?

— У меня мать мусульманка, хотя она всегда дружила с христианами. Нормальные мусульмане—это такие, как моя мама. Но есть неистовые. Фанатики. И эта неистовость породила войны и в Ираке, и в Иране, и в Египте, и в Ливии, и в Сирии. Они потом поняли, что наша туристическая миграция в их пределы—это денежки. И оттого это с их стороны всячески приветствуется.
Но когда ты служишь в регионе и у тебя появляется, допустим, желание пойти в ближайшую харчевню, сведущие люди тебя предупреждают: "Нельзя!" Почему? Ты не знаешь, что сожрёшь. Когда мой сослуживец прапорщик Сашка вошёл туда, то выжил лишь он, потому что из всех троих наших военнослужащих он один начал блевать. Но был весь жёлтый. Я понял: не дай Бог! Они сегодня тебе улыбаются, а ночью побегут, твари, и доложат, что завтра ты придёшь сюда обедать...

— Когда-то мы точно также вошли, а потом ушли из Афгана, оставив там около пятнадцати тысяч погибших советских солдат. Ты прекрасно знаешь: взгляд на вмешательство в афганские дела уже устоялся в своей неоднозначности. Сегодня в нашем обществе говорят про Сирию. Доводы такие: "Зачем нам влипать в похожую историю? Эта пустыня, эти пески, они нас поглотят..." И опять: вмешиваемся мы и американцы.

— Может быть, это одиозный взгляд: но наше присутствие в той или иной точке мира никогда не было спонтанным. Под этим всегда надо подразумевать три вещи, без которых ни одно государство не существует: экономическое и политическое влияние и признание страны. Посмотрим на американцев: мы уходим из Афгана—они туда тут же приходят. Ирак—американцы. Ливия—тоже американцы... Пальцев не хватит. Чем меньше страна заявляет о своих серьёзных намерениях, тем хуже для этой страны. Я понимаю, что за всем этим стоят человеческие жизни.

—А чем хуже-то? Взять какую-нибудь маленькую, но богатую Швейцарию... В этом смысле она никуда не суётся, кроме финансовой сферы.

— Совершенно верно. Зачем ей соваться, потому что, извините меня, Швейцария—это мировой банк! И опять всплывает экономическая сторона. То, о чём я говорю. Дело в том, что там, где мы не защищаем собственные интересы, там их защища-ют другие. На сегодня Сирия—один из основных поставщиков мирового топлива. Ну не вошли бы мы туда. Туда вошли бы американцы.

— И всё-таки, насколько, с точки зрения человека, хорошо знающего этот регион, наше участие в боевых действиях в Сирии было неотвратимым?

— Я боюсь говорить прописные истины, но ни одна война не обходится без "груза 200". Любые сражения несут за собой жертвы. Но при всём при том есть цена этих жертв. Прости меня за страшные слова, но становящиеся "грузом 200" являются ценою нашей русской силы и в том регионе. Потому что, если не будем мы, там будут они. И это всегда будет плохо для нас. Я экономист по своему третьему высшему образованию. И пусть это звучит цинично, но любая война несёт под собой какую-то экономическую составляющую.
Я скажу сейчас как простой гражданин без всякого своего боевого прошлого и спецподготовки. Мы хотим, чтобы нам наступили каблуком на башку? Тогда давайте: встанем на колени. Уйдём. Пусть вокруг нас делают что хотят. А мы спокойно за всем этим наблюдаем. Мы же мирные, мы же хорошие. Я не за то, чтобы эти жертвы продолжались. Каждая жертва—это боль отца и матери, друзей и близких. Да моя собственная боль! Но нет войны без боли. Страшно? Да! Беспощадно? Да!

— Есть расхожее выражение: "Бывших кагэбэшников не бывает". В тебе это как-то проявляется? В повседневной жизни вы аукаетесь друг с другом?

Можно, я завтра тебе скажу? Или опять будешь говорить, что ухожу от ответа? Тогда отвечу так: мы друг друга узнаём. А что касается проявлений... Ты чувствуешь свою внутреннюю приверженность и привязанность, причём не регламентированную какими-то внешними документами. Меня в Союзе писателей спросили: "Ты сможешь лететь в Донецк?" Я сказал: "Да!", не задумываясь. Там боевые действия. Ну и что?..

— Мне приходилось слышать о типаже кагэбэшников: неприметные, со стальными глазами...

— Чушь собачья! Скорее, это вечная полуулыбка на лице. Интеллектуальное содержание этих людей, оно всегда...

— ...выше, чем в МВД?

— (Аплодирует.) Без обид в сторону МВД, но это точно! Сотрудники спецслужб—это люди, способные разобраться в сложившейся ситуации гораздо быстрее, чем все остальные.

— У московского поэта Игоря Шкляревского есть такое стихотворение: сын спрашивает отца-ветерана: "Ты воевал... Ты убивал?" Отец отвечает: "Я воевал и убивал". Годы прошли. Сын повторяет вопрос. И отец говорит уже несколько иначе: "Стреляли все, и я стрелял". Снова проходят годы. Сын опять обращается к отцу с тем же вопросом. И вдруг слышит: "Не убивал. Не помню, нет!"

— Я даже не ожидал: у меня аж мурашки по коже пробежали... Я хотел бы сказать именно так: "Не убивал, не помню, нет!" Вот оно! Это ощущение и родило моё "Покаяние".

— Ты играешь на гитаре и поёшь песни на собственные стихи. Удалось ли тебе переложить "Покаяние" на музыку?

— Боюсь подступиться. Это должно быть в стиле Кёльнского оркестра, исполняющего "Реквием" Моцарта.