Галина КЛИМОВА
Здесь был Богоматери Тихвинской храм...
***
Не зная зимы,
разнотравьем взрослели холмы.
Отары насытились.
Ливень замолк.
Все—рот на замок:
И только Мария вполголоса
пела под цитру псалмы.
Сестра её Марфа,
чуть свет засучив рукава,
скребла и полы, и столы добела,
орехи толкла—
медовая так утешительна пахлава.
Марфа кого-то ждала.
Три дня бедный Лазарь не жил-не дышал,
в холодной пещере три дня пролежал,
а день на четвёртый успел к нему друг
Иисус,
едва прикоснулся спелёнутых рук,
и голос—как голубь—взлетел из груди:
вставай и иди!
И Лазарь воскресе.
Он сел.
Он уже на ногах.
О, чудо! Лазарь—не прах.
Лепёшки с кунжутом, оливки, сухое вино.
— О, Марфо, Марфо, остынь к суете, веретено!
Господь наш и Лазарь—с нами,
и мы, недостойные, с Ним,
а мне до заката успеть бы в Ершалаим!
Мария запела под цитру дорожный псалом.
Лазарь с устатку вздремнул за столом.
А Марфа...
Возлюбленный, Равви, тобою жила,
дыхания слова живого ждала,
.. .пока пахлаву пекла.
К чему, растолкуй мне, всё снится и снится:
ты на осляти, на белой ослице,
входишь во славе
в Золотые ворота столицы...
Храму Тихвинской Богоматери в Ногинске
Сорваться с физики на "Пепел и алмаз",
надышаться за 20 копеек западным ветром свободы.
Любая война—изнанка природы,
и жертва—тоже герой из народных масс.
Готовься к случайной смерти в финале,
в этом плюшевом Синем зале,
не предполагая, что ты в приделе
Чудотворца Николая.
"Дьявол и десять заповедей" крутили всё лето,
лишнего—ни за какие коврижки—билета,
жуть, и хохот на две серии,
и в первой тебя связали,
нервы уже на пределе
в этом плюшевом Красном зале,
в бывшем приделе
Преподобного Сергия.
Эстрада в софитах (был ли алтарь?),
назойливый шлягер на пару куплетов,
Дед Мороз на исходе, запойный январь
салютовал пивком из буфета.
Задолго до кинотеатра "Юность",
когда колокола будили город по утрам,
здесь был Богоматери Тихвинской храм,
и молилась великомученица Елисавета.
***
Когда зимы ворованную повесть
читаю перед сном строптивцу декабрю,
читаю как свою и беспокоюсь—
всё не о том, не так я говорю
и вру подстать календарю.
Хоть повесть—не роман, но длится, длится.
Декабрь лютует, снег прессуя в лёд.
и я, небоязливая синица, уж если угораздило родиться,
то жизнь перезимую за один пролёт.
Декабрь молчит. И день не настаёт.
Не зная зимы,
разнотравьем взрослели холмы.
Отары насытились.
Ливень замолк.
Все—рот на замок:
И только Мария вполголоса
пела под цитру псалмы.
Сестра её Марфа,
чуть свет засучив рукава,
скребла и полы, и столы добела,
орехи толкла—
медовая так утешительна пахлава.
Марфа кого-то ждала.
Три дня бедный Лазарь не жил-не дышал,
в холодной пещере три дня пролежал,
а день на четвёртый успел к нему друг
Иисус,
едва прикоснулся спелёнутых рук,
и голос—как голубь—взлетел из груди:
вставай и иди!
И Лазарь воскресе.
Он сел.
Он уже на ногах.
О, чудо! Лазарь—не прах.
Лепёшки с кунжутом, оливки, сухое вино.
— О, Марфо, Марфо, остынь к суете, веретено!
Господь наш и Лазарь—с нами,
и мы, недостойные, с Ним,
а мне до заката успеть бы в Ершалаим!
Мария запела под цитру дорожный псалом.
Лазарь с устатку вздремнул за столом.
А Марфа...
Возлюбленный, Равви, тобою жила,
дыхания слова живого ждала,
.. .пока пахлаву пекла.
К чему, растолкуй мне, всё снится и снится:
ты на осляти, на белой ослице,
входишь во славе
в Золотые ворота столицы...
Храму Тихвинской Богоматери в Ногинске
Сорваться с физики на "Пепел и алмаз",
надышаться за 20 копеек западным ветром свободы.
Любая война—изнанка природы,
и жертва—тоже герой из народных масс.
Готовься к случайной смерти в финале,
в этом плюшевом Синем зале,
не предполагая, что ты в приделе
Чудотворца Николая.
"Дьявол и десять заповедей" крутили всё лето,
лишнего—ни за какие коврижки—билета,
жуть, и хохот на две серии,
и в первой тебя связали,
нервы уже на пределе
в этом плюшевом Красном зале,
в бывшем приделе
Преподобного Сергия.
Эстрада в софитах (был ли алтарь?),
назойливый шлягер на пару куплетов,
Дед Мороз на исходе, запойный январь
салютовал пивком из буфета.
Задолго до кинотеатра "Юность",
когда колокола будили город по утрам,
здесь был Богоматери Тихвинской храм,
и молилась великомученица Елисавета.
***
Когда зимы ворованную повесть
читаю перед сном строптивцу декабрю,
читаю как свою и беспокоюсь—
всё не о том, не так я говорю
и вру подстать календарю.
Хоть повесть—не роман, но длится, длится.
Декабрь лютует, снег прессуя в лёд.
и я, небоязливая синица, уж если угораздило родиться,
то жизнь перезимую за один пролёт.
Декабрь молчит. И день не настаёт.