Лев Шестов: «Странствования по душам» (к 150-летию со дня рождения философа)
13 февраля 2016 года Льву Исааковичу Шестову[1] исполнилось 150 лет. К концу юбилейного для философа года можно уже смело утверждать, что философский мир, гражданское сообщество, почитающее историко-философские традиции и гуманитарно-духовные поиски смыслов человеческого бытия, достойно отметили эту дату. Научные форумы, общественные торжества прошли в Париже, Москве, Санкт-Петербурге, Киеве[2], городах, которые были в той или иной степени близки мыслителю – фактами его биографии, человеческой судьбы, творческой деятельности. Речь идёт о теоретических конференциях и круглых столах, выставках и вечерах, и, конечно, о новых научных изданиях, посвящённых творчеству одного из выдающихся мыслителей ХХ века[3].
Что сказать вослед отшумевшим философским дискуссиям, монологам и диалогам, апологии и критике творческого наследия неординарного мыслителя, вослед теоретическим размышлениям и практическим выводам, обобщённо скажу – урокам Л.И. Шестова?
Наверное, ещё раз должно отметить, что именно Лев Исаакович Шестов, его личностная позиция, философия, образ жизни, форма общения в литературно-философских кругах, как дореволюционной России, так и Европы, стали тем фундаментом, который способствовал сближению культур, философий, личностей, налаживанию непосредственных диалогов между крупнейшими мыслителями исторически непростого времени (эпохи между двумя мировыми войнами). Можно было бы также сообщить, что именно Шестов одним из первых философов-эмигрантов прокладывал дорогу русской мысли в духовно-интеллектуальную жизнь французского общества: он преподавал в Институте славяноведения при Сорбонне (1922-1936 гг.); читал лекции о Фёдоре Достоевском и Сёрене Кьеркегоре на французском радио (1937-1938 гг.); публиковался в научных журналах: «Revue philosophique», «Nouvelle Revue Francaise», «Mercure de France», «Neue Rundschau» и др.
Можно, наверное, было бы обсудить его дружбы-споры, критические диалоги с Н. Бердяевым, С. Булгаковым, М. Гершензоном, Р. Ивановым-Разумником, Д. Мережковским, В. Розановым, Г. Челпановым, Г. Шпетом… Однако, хочется подчеркнуть иное – именно Лев Исаакович Шестов, в первую очередь, несмотря ни на какие идейные или жизненные разлады, откликался и активно помогал своим философским собратьям в эмиграции, пытаясь, в частности, оказать содействие в приглашении читать лекции в Сорбонне Н. Бердяеву, Н. Лосскому, Л. Карсавину, И. Ильину, С. Франку[4].
В размышлении вослед проведенным в юбилей Л.И. Шестова форумам можно было бы подчеркнуть встречи философа, его интеллектуальное соперничество и сотоварищество с Э. Гуссерлем и М. Хайдеггером, Л. Леви-Брюлем и М. Шелером. Философ состоял в переписке с крупнейшими европейскими интеллектуалами того времени, такими как Ж. Батай, А. Бергсон, М. Бубер, Э. Гуссерль, Э. Жильсон, М. Хайдеггер. В честь приездов в Париж Э. Гуссерля, Т. Манна, М. Шелера Л.И. Шестов устраивал приёмы. Он общался с Ш. дю Босом, Ж. де Готье, А. Жидом, О. Лакомбом, Г. Манном, Г. Марселем, Ж. Маритеном. Со многими европейскими мыслителями простое знакомство перерастало в товарищеские отношения. Показательна в этом смысле дружба Л. Шестова и Э. Гуссерля.
Философы расходились в путях философствования (религиозный экзистенциализм и феноменология), однако сближало их осознание необходимости пересмотра принципов трансцендентальной классической философии, признание границ философского рационализма, понимание неспособности этого типа «универсализма» преодолеть иррациональность человеческого самосознания. Только Гуссерль опирался на интуицию, показывая многообразие мира, которое отнюдь не задано «универсальным» трансцендентным разумом; он разрабатывал в оппозицию к культуре философского «модерна» эйдетическую феноменологию, метод феноменологической редукции, что открыло, безусловно, новые возможности развития философии в ХХ веке. Шестов же по-своему преодолевал ту же унификацию, осуществляемую якобы «всеобщим» разумом, прежде всего обращая внимание на сферу культуры.
Практически во всех своих работах Л.И. Шестов выказывал невозможность сведения действительно универсального бытия человека и человечества, многомерно развивающейся культуры к неким «неизменным» рациональным началам, игнорирующим иррациональные «остатки» человеческого самосознания: «Истины разума, – писал философ, – и предписываемые им законы, которые в своё время и на своём месте были полезными и нужными, когда они становятся автономными, когда они освобождаются от Бога (veritates emancipatae a Deo), когда они облекаются в ризы вечности и неизменности – перестают быть истинами. Они окаменевают сами и всех, кто на них глядит, превращают в камень. Обыкновенному сознанию это кажется безумием. Это, если хотите, и есть безумие: как можно променять свет на тьму?»[5]. Как и его «метафизический» брат Кьеркегор Шестов приемлет только экзистенциально-личностное понимание философской истины, неотделимой от существования конкретного человека, находящегося всегда в некоторой ситуации – переживания заботы и вины, отчаяния и страха смерти, одиночества... Отсюда истина есть не то, что человек знает, а то, кем он становится, с-бывается, кто он есть. Иначе говоря, истина, идея – всегда только мои. Причём моими они становятся только при условии, когда я могу ради них жить и даже умирать, то есть, когда мера моих убеждений оплачивается всегда моей же собственной, а не чужой, жизнью.
Тем не менее, согласия и разногласия столь разных по стилю философствования мыслителей-современников неизменно сопровождались взаимным вниманием к интеллектуальному дискурсу друг друга, уважительным отношением к их всё больше расходящимся позициям. Так, Э. Гуссерль, ознакомившись по немецкому изданию международного журнала «Логос» с напечатанной в нём работой Шестова «Скованный Парменид», написал: «Ваши пути – не мои пути, но вашу проблематику я понимаю и ценю»[6]. Именно Э. Гуссерль после первых диалогов с Л. Шестовым, прояснивших разность позиций философов, советует ему прочесть. С.. Кьеркегора, отметив близость поднимаемых ими экзистенциально-философских проблем. Шестов же ещё в 1917 г. печатает в «Вопросах психологии и философии» статью о Гуссерле «Memento mori. По поводу теории познания Эдмунда Гуссерля», позже переведенную на французский язык и опубликованную в журнале «Revue philosophique» (1926, № 1/2). Спустя десяток лет, уже после смерти и самого Л.И. Шестова, журнал «Русские записки» публикует его статью «Памяти великого философа. Эдмунд Гуссерль» (1938, № 12; 1939, № 13). Нельзя не отметить также, что именно Льву Исааковичу принадлежит инициатива пригласить в Париж для чтения лекций Э. Гуссерля, которые и были прочитаны 23 и 25 февраля 1929 г. в Сорбонне. К сожалению, об этом факте практически не упоминают философы-феноменологи, однако именно с этих лекций начинается работа Э. Гуссерля над текстом, ставшим основой его знаменитых «Картезианских медитаций»[7].
Почему я говорю о, казалось бы, обыкновенных биографических фактах, свидетельствующих в первую очередь о личном внимании к позициям симпатизирующих друг другу мыслителей? Дело тут, конечно, не в этой личной симпатии, а в том, что сопоставление идей, метафизические отклики на работы Другого, критические оценки опредмеченной в тексте философской мысли, вызывающей отклик, – согласие или, напротив, неприятие, представляют собой живой философский процесс рождения идей, вне которого не может быть развития культуры философского мышления, не может быть сообщительности разных духовно-интеллектуальных традиций. Тогдашнее поколение мыслителей прекрасно это понимало и нуждалось в таком общении, живило себя, свою творческую деятельность этими встречами. Следует сказать, что не только Шестов, но и самого Шестова неоднократно приглашали для чтения лекций в Базель, Берн, Берлин, Цюрих, Фрейбург. Вокруг философа, таким образом, невольно создавался своеобразный интеллектуальный круг, служащий, по сути, «мостом», связывающим философские сообщества разных стран внутри европейского культурного мира. В этот «мир», безусловно, входили, через мыслителя проявляясь, и философские традиции его вынужденно покинутой Родины. В этом отношении Лев Исаакович Шестов был, безусловно, философом диалога, не столько теоретически культивирующим принцип общения с другими как интерсубъективное измерение жизненного мира, сколько утверждающим диалог как принцип бытия человека в культуре. В нынешний век скоростей и электронных технологий выстраивание диалогов, казалось бы, упростилось, но и, к сожалению, опростилось – том аспекте, что не все контакты и связи можно назвать диалогами. Тем не менее, именно нашему тревожно-неспокойному времени, возможно, как никогда раньше, особенно становятся нужными шестовского уровня диалоги, встречи, «приёмы в честь…», только и позволяющие утверждать в непосредственном общении интеллектуалов творимую философией человечность как принцип связи традиций, культур, личностей.
Таким образом, философ не только учил диалогу, он жил им, следуя открытому правилу: «… философия трагедии находится в принципиальной вражде с философией обыденности, – писал Л.И. Шестов. – Там, где обыденность произносит слово «конец» и отворачивается, там Нитше и Достоевский видят начало и ищут»[8]. Шестов и сам, вопреки человеческому разуму, рассудочно устанавливающему запреты, невозможности, препятствия: «Человеческий разум, человеческая мудрость, человеческая нравственность, присвоившие себе право окончательного, последнего суда, говорили ему: ты раздавлен, ты погиб, тебе нет спасения, у тебя нет надежды. Повсюду, куда он ни обращался, он слышал эти холодные, безжалостные слова»[9], начинал диалог и выход из безвыходности находился, хотя бы в том смысле, что находились основания, примиряющие человека с трагичностью его бытия.
Этот шестовский характер, жизненную и мировоззренческую позиции философа очень точно подметил Р.В. Иванов-Разумник, предложив название, к сожалению, так и ненаписанной им статьи – «Спящие и бодрствующие». Именно среди последних он находит место Шестову, отметив, что тот – не просто «бодрствующий», но никогда не спящий: «Оглянитесь кругом. Блок бодрствовал чуть ли не с младенческих лет. И Белый тоже (вчитайтесь в «Котика Летаева»!), и Толстой, и Чехов, и точно так же Лев Шестов. Не в писаниях его дело, а в их духе! Самое тихое, спокойное и мирное, казалось бы, у него насквозь пронизано грозой и бурей. Читаешь, читаешь и вдруг замрёшь в смятении. Так вот оно как! Нет, что и говорить, Лев Исаакович Шестов из бодрствующих – бодрствующий» (курсив мой – Т.С.)[10].
Это размышление о «спящих» и «бодрствующих» интеллектуалах, пожалуй, и до сих пор актуально. «Спящие» в этой своеобразной классификации Иванова-Разумника – те, кто видит, «не видя» того, что не надо видеть, и не чувствуя ответственности за то дело, в котором принимали участие. Ведь «участвовали» они, как оказалось, исключительно для того, чтобы о себе побеспокоиться, а вот результат «дела», сложившееся положение других, следствия содеянного их уже и не касаются. О такого рода «спящих» Иванов-Разумник (в изложении своего друга А.З. Штейнберга) высказывается так: «То, что уже при них готовилось в мире, в чём они, того не сознавая, сами участвовали, нисколько, ну ни единым краешком, их не задело; жизнь для них продолжает идти нормальным ходом, а они горько жалуются, что сквозит, что дверь сорвалась с петель; об урагане же, который сорвал дверь с петель, они не знают и знать не хотят»[11]. То есть, «непроснувшиеся» интеллектуалы – это те, кто не желает видеть реальность: «Ну, разве не видно и не слышно сразу, что Мережковский, например, продолжает убаюкивать самого себя своей незатейливой колыбельной песенкой – бездна вверху и бездна внизу, две нити вместе свиты; колыбелька качнётся влево, колыбелька качнётся вправо, а Дмитрий Сергеевич Мережковский и ныне там...»[12]. В этих размышлениях друга Шестова Р.В. Иванова-Разумника невольно слышится горечь от неусвоенных уроков, преподанных философией трагедии Льва Исааковича. Но кто же усваивал тогда и усваивает сейчас уроки минувшего или хотя бы пытается это делать? Всё сызнова, всё с «чистого листа», все ошибки «свои» – и неважно, какими жертвами они были или будут оплачены…
Вот в этих сложных социально-исторических обстоятельствах, требующих от личностей самостояния, философ Шестов находит точную «формулу» связи человеческих поколений, духовных традиций, но главное – универсальный способ личностного бытия – «странствование по душам»[13]. Его часто называют шестовским «методом» историко-философского познания. Безусловно, это метод, но менее всего хочется именно так обозначать созданные философом «странствования» – уж слишком «холодное» и далёкое от чувственных переживаний собеседника в себе понятие – метод. Для меня «странствование по душам» – это в ы х о д, позволяющий жить в трагических обстоятельствах, находя при этом путь к Другим. Смысл этого «выхода» можно было бы описать так – «невыносимо «легко»» (воспользуюсь образом М. Кундеры) со-бытийствовать с далёкими «ближними»? – Найди близких дальних!
Иначе говоря, соседствуй в диалогах с Другими – с теми, кто дорог, без кого жизнь неполна и неинтересна. Неслучайно, Л.И. Шестов подчёркивал, что каждый философ должен был бы вменить себе «в священную обязанность» следующие допущения: «Первой его заповедью должно быть не то, что говорил Гегель, а другое: ты должен знать, что то или иное твоё слово может спасти или погубить твою душу, а может быть, и весь род человеческий»[14].
Отсюда в этих «странствованиях», часто горьких, безнадежных, человек научается не только выдерживать экзистенциальные напряжения человеческого бытия, но и научается принимать трагедии: «Уважать, – как пишет философ, – великое безобразие, великое несчастье, великую неудачу! Это последнее слово ф и л о с о ф и и т р а г е д и и. Не переносить все ужасы жизни в область Ding an sich, за пределы синтетических суждений á priori, а уважать!»[15]. Философ решается говорить с людьми о трагических ситуациях и возможности жить в них, не страшась неизвестности и отсутствия привычного порядка жизни: «Идея хаоса пугает людей, ибо почему-то предполагается, что при хаосе, при отсутствии порядка, нельзя жить»[16]. Подчеркну, что этим шестовским «методом» странствования по душам позже воспользовался А. Камю, принимая в себя и разбирая смыслы высказывания, на сей раз, самого Льва Исааковича: ««Единственный выход там, где для человеческого ума нет выхода. Иначе к чему нам Бог? К Богу обращаются за невозможным. Для возможного и людей достаточно». Если у Шестова есть философия, то она резюмируется этими словами»[17], – отметил французский философ-экзистенциалист.
В его же, шестовских, «странствованиях по душам» особое место занимали Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский, А.П. Чехов и И.С. Тургенев, С. Кьеркегор и Ф. Ницше, Плотин и бл. Августин, Б. Паскаль и Б. Спиноза, а в последние годы жизни Лев Исаакович увлёкся Востоком (индийской философией, «Упанишадами», буддизмом). По сути, понятием – «странствование по душам» – Шестов обозначил духовный интерес человека к Другому, инаковому, значимому не менее тебя самого, поняв, что именно через это о б щ е н и е с другими только и формируется как пространство культуры человеческого мышления, размышления о жизни, а ещё точнее – вчувствования в жизнь, так и слитость (или слитность) экзистенциальных состояний, ментальностей, индивидуальных духовно-культурных идентичностей личностей, разделённых часто во времени да и в пространстве.
Наверное, в размышлении вослед… можно и нужно было бы ещё раз «перепеть» главную тему философа Шестова. Нет, речь не идёт ни о беспочвенности, адогматизме, антирационализме или асистемности его философии – в всё это данности шестовского философского стиля мышления. Главную тему философа я бы обозначила иначе – последовательное, настойчиво проводимое утверждение необходимости укоренения в культуре и бытии (ибо не выжить! – как всем, так и каждому) трудной любви к отдельному человеку. В мире всё более агрессивно проявляющихся человеческих страстей и властных воль, массовых действий, не сдерживаемых никакими культурными скрепами, и потому легко приводящих к репрессивно реализующимся утопиям и историческим трагедиям, отдельный человек оказывается незащищённым ничем и никем. Эта ситуация заставляет переосмысливать и традиционное понимание философии.
Согласно философу, личностная человеческая уязвимость в новейшую эпоху всеобщих надежд на прогресс и отдельное (индивидуальное) «счастье» связана, по сути, с ложным, иллюзорным пониманием свободы, призыв к которой оборачивается лишь «новой» формой рабства: «Пока философия имеет своим началом удивление, она получает своё завершение в «понимании». Но когда к ней приходит со своими вопросами, сделанными из lugere et detestari[18], отчаяние – что может дать человеку «понимание»? Все «дары», которыми похваляется обычно разум, – мудрость, справедливость, красноречие – бессильны против отчаяния, знаменующего собой конец всяких возможностей, последнюю безысходность. Мало того, обнаруживается, что эти дары – не союзники, а беспощадные враги – слуги «тирана, заставляющего человека служить дьяволу»»[19]. Как видим, философ призывает к переосмыслению, критическому пересмотру традиционных и, казалось бы, устоявшихся понятий – разума, свободы, истины, субъективности, всеобщего, так как «У человека есть, должна быть неизмеримо большая, качественно иная свобода: не выбирать между добром и злом, а избавить мир от зла»[20]. Отсюда рождается шестовская тема борьбы с «всемством».
Человек угнетаем «всемством» – и в этом главная его беда. Термин Ф.М. Достоевского «всемство» становится для Л.И. Шестова результирующим путь «классической» европейской философии понятием, заслуживающим критической оценки. «Всемство» исходит из трансцендентально понятой субъективности, не замечающей отдельность, личностность, неколлективность человеческого бытия: ««Зачем мрачная косность разбила то, что всего дороже? – пишет он (Достоевский – Т.С.) в «Кроткой». – Я отделяюсь. Косность! О природа! Люди на земле одни – вот беда». Достоевский, как и Киргегард, «выпал из общего» или, как он сам выражается, из «всемства». И вдруг почувствовал, что к всемству нельзя и не нужно возвращаться, что всемство – т.е. то, что все, всегда и везде считают за истину, есть обман, есть страшное наваждение, что от всемства, к которому нас призывает наш разум, пришли на земле все ужасы бытия»[21].
В этой эмоционально насыщенной фразе Шестова читается практически вся его философия трагедии – то и оппозиция классическому рационализму, создающему теоретические условия «идеологизации» и «утопизации» мышления; это и анализ условий порабощения отдельных «умов» одномерно и унифицировано толкуемых «всеобщим» разумом; это и неприятие собственно разума как «единственного» средства познания и жизненной ориентации человека, вне учёта таких иррациональных начал самосознания как воля, вера, экзистенциалы одиночества, страха; это и поиск истины, которая всегда будет значима лично для меня и ради принятия которой человек готов пройти круги страдания и смертельных угроз. Сам философ ради открывающейся ему истины оказался готовым и к одиночеству (среди друзей), и к жизни в отдельности (или отделённости) от всех других, не принимающих его сомнения и критические оценки предшествующей философии.
«Модерная» философская культура, принципы «классического» дискурса становятся для Л.И. Шестова главными «объектами» интеллектуальных атак. И делает он это с таким интеллигентно-интеллигибельным изыском, с такой едва проглядывающейся в тексте горько-мягкой иронией, что теряешься в догадках – уж не «похвала» ли это перестающему напрягать себя мыслью и жаждущему покоя (как будто немыслие способно этот «покой» обеспечить…) типично «современному» для «эпохи масс» человеку? «Современный ум, – утверждает философ, – не выносит философии, предлагающей ему несколько основных принципов. Он стремится во что бы то ни стало к монизму – к объединяющему, как у нас говорят, вернее, – к единому началу. Он даже с трудом уже выносит дуализм: нести на себе два принципа уже ему кажется слишком большим бременем. И он всячески ищет себе облегчения, он готов даже в случае нужды принять на веру какую-нибудь тонкую нелепость, лишь бы не считаться со сложностью. Дух и материя – это так много: не лучше ли что-нибудь одно – либо дух, либо материя? Или, в крайнем случае, не лучше ли всего признать, что дух и материя суть разные стороны одной и той же сущности?»[22]. Как разъясняет философ, теоретическое господство однозначно, односущностно толкующего бытие «монизма» подвело и к навязанной этим принципом одномерности человеческого самосознания, по сути – к «идеологичности» (власти «одной» идеи) в понимании человеком своего жизненного мира, обеднённого в этом случае индивидуально-личностными да и коллективными проявлениями, разнообразными культурными формами и практиками, говоря современным языком. То есть, идеологически обоснованный «монизм» породил «систему» незнания, по сути, невежественного отношения к идеям, что не могло не провоцировать как агрессию по отношению к другим, исповедующим иные идеи, так и общий принцип социальной репрессивности, идущий «от идей».
В целом же такого рода мыслительная культура создавала да и создаёт грандиозные утопические проекты преобразования человека и его традиционного мира, в оппозицию к которым в первую очередь и выступил современный философский постмодернизм. Следствием же этой тенденции стало воспроизведение превращённых (в этом смысле – не создающих человечность отношений) форм культуры. И вновь Л.И. Шестов горько ироничен в констатации «результатов» господствующего мировоззренческого «модернизма»: «История духовной жизни народов, история «культуры» говорит нам о таких проявлениях жестокости, – подчёркивает он, – сравнительно с которыми готовность казнить на эшафоте десяток или несколько десятков своих ближних начинает казаться пустяками. Я имею в виду отнюдь не бичей народов – Тамерланов, Аттил, Наполеонов, и даже не католическую инквизицию. До этих героев меча и костров нам нет дела – ч?тό общего у них с философией? Нет, здесь речь идёт о героях духа, о проповедниках добра, истины и всего прекрасного и высокого, о провозвестниках идеалов, людях, до сих пор считавшихся исключительно призванными к борьбе со всеми злобными, «дурными» проявлениями человеческой натуры. Имён я называть не буду, и у меня есть на то свои очень важные основания. Ибо если уже говорить, то пришлось бы сказать многое такое, о чём до времени не мешает и помолчать. Но ведь и не в именах дело, а в величайшем событии, происшедшем в моральной жизни народов – развившемся незаметно, исподволь, как будто без всяких усилий со стороны отдельных личностей – в нарождении идеализма»[23].
Не принимая такой вариант философского размышления, который принято называть «модерным», Л.И. Шестов и выказывает иррациональность мышления, множество и иных возможных, содержащихся, сосуществующих в культуре голосов, а главное – пытается «раскрыть» классическую систему, то есть показать выходы из неё, указать на принципиальную не-закрытость философского знания. Шестов говорит как бы в противовес всему тому, что и как принято говорить, понимая «правильное» (как сложившееся и устоявшееся), но не принимая его: «Философы, естественно, ценят свои системы очень высоко: нелегко они им даются, на них ухлопывается целая жизнь. Да и спрос на мировоззрения велик. Человек, действительно, хочет «понять» мир – и иногда так сильно хочет, что желание заглушает в нём всякую способность критически относиться к представленным доводам, и он с восторгом приветствует даже слабую аргументацию»[24].
Подводя итог, можно утверждать, что неординарный шестовский ум изменял и изменил культуру философствования. Философ спешил высказаться по-своему, вне утвердившихся «железобетонно» в сознании людей традиций – неслучайно многие почитатели и исследователи творчества Шестова отмечали, что его главная тема – заботы о человеке, о культуре человечности, как бы перетекала из книги в книгу, которые становились книгами вопросов, а не готовых, уже заданных кем-то ответов – поэтому-то произведения Льва Исааковича остаются для читателей и сейчас о т к р ы т ы м и...
Привнесённая же Шестовым новизна философствования состояла, прежде всего, в его мышлении без «всемства», искусственного «заединства», но обо всём, что значимо для отдельного человека само по себе, без каких-либо внешних подпорок и ложных идейных прельщений. Возможность такой личностной самостоятельности, а лучше скажем – стоятельности человека само – и есть, пожалуй, самая большая заслуга философа Льва Шестова.

---