Чье-то окно, ты смотришь на гаражи,
На магистраль, на снег, пораженный оспой.
Шторам приснится солнечный Геленджик,
Квас ледяной, чурчхела, табак и осы.

Маленькой мне за шиворот лезет снег,
Над головой смыкается белый купол.
— Папа! — кричу, — мне холодно! И во сне
Он, как живой, сквозь снег, подает мне руку.

Улица, осень, зачем тебе эта муть?
Спим и сидим — зашторены и свободны.
Стали мы старше, строже. И потому,
Как в детсаду, не ходим за руки по два.

Ходим одни, наматываем круги,
Черные окна пялятся на прохожих.
Мы еще живы. Господи, помоги.
Мы еще живы, значит, мы что-то можем...

И нет ни горницы, ни света,
Ни пресловутого угла,
Чтоб память, как ночная Сетунь,
Свое начало обрела,

Чтоб не болталась по бульварам,
Как по полю сухой колтун,
Летя легко и промтоварно
То в эту сторону, то в ту.

И вот, уже не замечаешь,
Как люди ходят сквозь тебя:
В лохмотья кожу измочалят
И волосы истеребят,

Как будто ты уже не с ними
Скользишь по глади хрупких вод
Над вымерзшими мостовыми.
И снег идет, идет, идет...

Чувствую, как рушатся опоры,
Заплывает кто-то за буйки,
Кверху брюхом, надвое распорот,
Над землей кровавит рыба-кит.
Площади полны химер и чудищ,
Полых изнутри папье-маше.
Смотрят на тебя, а ты не чуешь,
Темноту хранишь среди вещей,
Надеваешь новое, как тело,
Принимаешь форму и фасон —
Вбитый в быт, зажатый до предела,
Бытию удобного во всем.

Потому что не надо молчанием душу сверлить,
Деревянное время тик-так — и похоже на жизнь.
Сколько было до нас: не догнал, поскользнулся — верлибр.
Притворись будто спишь, но не спи и тихонько лежи.

Не смотри на меня, разукрашенный панцирь тоски,
Не качай головой, не толкуй о карьере и целях.
Притворяйся, что спишь и не помнишь Великую Скифь,
Что поила ветрами и сроду была на прицеле.

Притворяйся, что спишь. И не страшно проходит зима
Между утром и днем, между улицей и кабинетом.
У кого ничего не болит, тот не сходит с ума,
У того есть семья и работа, а родины нету.

Накупи себе разных вещей и закутайся в них,
Проживи как другие, не хуже Европ и Америк.
Телевизор поет: «только миг, ослепительный миг...»
Притворяйся, что спишь, только я ни за что не поверю.

Не мозоль глаза, не ходи окрест.
Гребень под ноги выпадет — встанет лес.
Ни души, ни голоса, ни жилья,
Льется эхо стеклянное на поля.

Проще — спрятаться, лучше — залечь на дно,
В лед врастать — не гнить. И не холо-дно.
И лицо свежо, и душа молчит.
Вот и день прошел холостым, ничьим.

Белый кречет за море улетел.
Здравствуй, суженный, — вьется у ног метель.
И струится воздух, как самогон,
На снежок, раздавленный сапогом.

Во гробу хрустальном уснула плоть.
Не резон теперь пустоту молоть.
Спи да ешь, да пей, да расти большой.
День прошел. Глядишь, вот и век прошел.

Этот воздух, густой и колючий, как в первый день,
Поселился в тайге, спустившись с Уральских гор,
Как дремучий старик, репейником поредел
И кривые белесые когти вонзил в бугор.

И остался здесь, крепчая на пустырях,
Разговляясь к зиме, сбивать человека с ног
И на горках кружить укутанных пострелят,
Чтоб никто из них уйти от него не смог.

Молодые блекли, кукожились старики,
И вода текла, и рыба на ней спала.
И никто не ходил за город и в брод реки,
И холодное солнце спало на краю села.

А за краем села, в болотах, в глухих местах
Янтарилась брусника, плясала лесная чудь,
До рассвета судачили, кто говорить мастак,
И струился ровней дымок от ночных лачуг.
И казалось, что небо, прибитое на гвоздях,
Растрепалось на нитки, когда я ушла из дома.
И шумело вокруг, и в душу струил сквозняк,
Выдувая искон и сам становясь исконом.

Оставьте осень во дворе
Чернеть обугленными ветлами,
И день, обрубленный на треть,
И копоть солнца полумертвого,

И тишину на шесть шагов
Раскачивающейся комнаты,
Где мир и Царствие Его
Окном заклеенным разомкнуты.

К чему белила наносить,
Рядиться в платье подвенечное,
Когда, кровавей Хиросим,
Закат чадит над человечеством,

И правда корчится в бреду
Последней прихотью пресыщенных,
О том, что завтра снег дадут
И ничего за то не взыщут с них.

И метнуло меня через сон в темноту декабря,
Где ревут под ботинком до крови разбитые лужи.
У чужих и стеклянных глаза с пустотой говорят.
Научите меня. И пускай безучастное глушит,

И пускай заливает глаза свежевыжатый свет:
Электрический рай сквозь сырое окно электрички.
Если я не онлайн, это значит: меня уже нет,
А слепой объектив принимает лицо за обличье.

Лайкни фото мое, здесь любовь обращается в ноль,
Обрастает корой и горой безучастного хлама.
Да простит нам Господь, у которого фото одно
Бесполезно висит на груди деревянного храма.

От Болшево до Подлипок — полпарка и гаражи.
Пустое четверостишье, засохшая резеда.
Чтоб солнце весь день горело —
На цепь его привяжи,
Из мусора и окурков поэзию созидай.
«Да чтоб тебе было пусто» — мне комната говорит.
А окна откроешь — то же, и ветер горяч и жухл.
От Болшево до Подлипок — проносятся фонари,
Окно запеклось от пара.
— Выходите?
— Выхожу.

Прошлогодняя тает вода, отворяется боль,
Как худое окно на пустырь, оголяющий ребра.
Уходящий февраль в черно-белом зовет за собой,
И старуха навстречу несет опустевшие ведра.

Убывает луна, превращается в лунку, куда
Расщепляясь на свет и пыльцу, уплывают растенья.
Ветер воет в полях, это ртом шевелит темнота —
Первобытный приют, так похожий на девичье пенье.

Что останется нам? Слишком много случилось до нас,
Сытых дедовским хлебом, умытых водой прошлогодней.
Это мы убываем. И лунный смыкается глаз,
Да Симурги крылатые воют из всех подворотней.